Первое издание этой книги вышло в 1984 г. в США, где находился тогда в эмиграции ав-тор, на русском, естественно, языке ("стопроцентные" американцы, поколениями воспи-танные в атмосфере "крысиных гонок" /их термин/, просто не могут позволить себе рос-кошь отращивать созерцательные устройства, требуемые для восприятия такого труда). При роскошном для эмиграции тираже в 600 экземпляров оно вряд ли известно в России боль-ше, чем нескольким десяткам человек. Возможно, и к лучшему: нынче многое в своей кон-цепции автор может изложить яснее, да к тому же добился в ней ряда принципиальных сдвигов. Главным из них явилось радикальное - и прекрасное, на наш взгляд, - преобразование нашей концепции Бога. Автор не тягается с мистиками, чье знание так или иначе непередавае-мо, но на уровне концептуальном, без ложной скромности (ее - а часто и много большее - эмиграция вышибает из пишущих начисто), он знает теперь о Боге больше, не говоря син-тетичней, - чем все теологические традиции мира вместе взятые. Последнее звучит, конечно, как бы не более чем нескромно, но сам характер нашего исследования принуждает и оправ-дывает нас - если, конечно, оно выполнено на уровне, сколько-нибудь сообразном постав-ленной в нем задаче, - именно в таких дерзостях. Мудрый читатель, на коего единственно мо-жет рассчитывать недипломатичный автор, переложит в задний карман невольно провоцируе-мые нами комплексы ради того, что сможет здесь узнать.

Время принесло, однако, и новые большие трудности. Годы умеряют пыл отважной интуи-ции, без коей первооткрывателю не ступить ни шагу¹, и обостряют въедливые самокритиче-ские сомнения. Тогда ходы мысли, казавшиеся прежде блестящими, все чаще начинают пред-ставляться не так уж очевидно обоснованными. С годами автору стало ясно то парадоксаль-ное обстоятельство, что сам он, при всей своей не слишком обычной для гуманитария тяге к точности, - поэт по определяющему стилю познания, то есть внемлет музам, далеко не всем слышным, и очевидные для него мыслительные конструкции вовсе не обязаны представ-ляться таковыми большинству его читателей². (Ясность такая приходит, естественно, когда сам начинаешь утрачивать слышание муз.) Все настоятельней взыскуешь основательности и в исходной эрудиции и в собственных выводах - и все ясней сознаешь, что достичь их удовле-творяющего уровня при громадности взятого на себя труда и ограниченности собственных возможностей в этой жизни не удастся. Сравнительная поверхностность эрудиции и подхода (то есть именно поэтический в своем роде стиль познания) вообще характерна для новаторов, но перед лицом собственной совести автору кажется, что ее могло быть у него и помене. В его самообразовании и труде выпадают целые годы. Говорят, физик-теоретик, всего лишь на год отошедший от общения с коллегами, навсегда теряет квалификацию. То, чем занимается автор, вряд ли уступает по трудности и абстрактности современной теоретической физике (очень далеко, конечно, отставая от нее разработанностью метода), но его труд совершался, доволь-но естественно, в полном одиночестве, что извиняет, может быть, длительные в нем останов-ки.

Наконец, столь же естественно - главное дело жизни автора никогда его не кормило, а временами сильно мешало зарабатывать на жизнь. И много хуже - до эмиграции автора в 1977 г. его труд по условиям тоталитарной идеократии ставил его в положение государствен-ного преступника, более опасного режиму, чем серийные убийцы, - ситуация, согласитесь, не самая подходящая для сохранения душевного равновесия, необходимого, надо думать, для та-кой работы. В США занятия автора перестали грозить ему начальственной карой (величай-шим благом - и подспудным роком - стран Запада является полная свобода приватной мысли, проистекающая главным образом из того, что в их условиях мысль как таковая не значит уже в уравновесившейся жизни социума с его распыленными, наподобие атомов в космичес-кой пустоте, индивидами ровно ничего³ - до поры, разумеется)⁴, зато только там понял автор, насколько был он свободен в России в том важнейшем для непрактичного человека отноше-нии, что в отечестве его можно было тогда в крайности перебиться и без денег. Только в США, где воистину "деньги двигают все", достала его до сердца строка классического китай-ского поэта: "Мечты мои убиты нищетою..." К счастью, судьба нашла выход из самого, каза-лось, безысходного тупика в жизни автора, послав ему человека, субсидировавшего первое издание этой книги (опускаю его имя по его настоянию).

Со временем, впрочем, опыт жизни в чужой цивилизации и перемены, происшедшие в России, существенно помогли автору в обретении большей объемности и свободы видения. Эмиграция - лучшее средство от комплекса национальной неполноценности, столь характерно-го для русского интеллигента (да, пожалуй, и для целого нашего народа, как считал историк Ге-оргий Федотов, возводивший его происхождение к периоду монгольского владычества). Там не-льзя не увидеть, если смеешь видеть вообще, что если чужая страна в чем-то благополучней твоей, то совсем не обязательно оттого, что люди там умней или лучше. Иногда как раз наоборот. ("Хорошо, братцы, тому на свете жить, у кого в голове добра не много есть..."⁵ - написал в 1858 г. А. К. Толстой. А еще ранее, в 1843 г., на вершине политического и экономи-ческого могущества Британии написал Томас Карлейль: "Попросите Булля /собирательный образ англичанина - Е. Н.; все вообще в этой книге косые скобки, вклиненные в цитаты, со-держат замечания автора/ высказать о чем-нибудь свое мнение, очень часто сила тупости не может идти дальше. Вы умолкнете, не веря себе, как перед пошлостью, граничащей с бесконеч-ностью". Интересно, что сказал бы пылкий Карлейль, ознакомившись с мнениями нынешнего дядюшки Сэма?...) И постигаешь с уверенностью осязательной, какой не обрести, сидя на роди-не, сколько ни осмысли томов истории, некоторую относительность и ограниченность, а по-тому двусмысленность и неизбежную преходящесть всякого вообще национального и цивили-зационного "благополучия" и "успеха", как неизбежно же односторонних. И, соответст-венно, - "неблагополучия" и "неуспеха"⁶. Некоторую, подчеркнем, не всецелую, - но и это бо-льшой сдвиг от доминирующей у нас закомплексованной убежденности, что все цивилизо-ванные народы в ХХ веке занимались делом, а мы, чуть ли не единственные, маялись дурью. Нет, извините, дурью по-своему и в разной пропорции маялись и маются в наше роковое время (как, впрочем, в той или иной степени и во все другие) без исключения все - но и всем приходилось делать хоть что-нибудь путное. И в исторической жизни, которая, по муд-рому народному наблюдению, "идет зигзагой" (а не надежно восходящей спиралью дисцип-линированного прусского оптимиста Гегеля), далеко не однозначно предсказуемо, кто и на какой срок выйдет в лидеры за очередным крутым поворотом, когда прежние "очевидные" "приобретения" и "потери" могут в удивительной степени поменяться и калибрами и местами. Автор пишет в этой книге о тех - главных в предсказуемом будущем - путях к более высо-кой культуре и человечности, на которые можем рассчитывать именно мы, какими сделала нас история, и какие закрыты, по всей очевидности, наглухо как раз странам ныне самым "благополучным".

Автор в неоплатном долгу у эмигрантской прессы. О ее консерватизме, реакционности и убожестве писали, кажется, все лучшие эмигранты, как Бердяев и Степун. В ней ярое оттор-жение истины, характерное для тоталитарного сознания, гармонично уживается с полубес-сознательным перед нею ужасом, неотделимым от сознания буржуазного⁷. Неясно, что из них хуже. Вероятно, оба. (Автор, однако ж, свидетельствует, что, читая меж строк, извлекал в свое время из хитрой "Правды" куда более толковое освещение мировых событий, чем поздней из невинной "Нью Йорк Таймс", самой интеллектуальной газеты Америки.) Автор пробился на страницы эмигрантской печати после трех с половиной лет безуспешных попыток ("Вы пишете слишком умно для наших читателей", - раз за разом без тени иронии со святой де-ловой простотой пеняли ему господа редакторы) на волне событий в Афганистане и Поль-ше, не изъяснявшихся посредством тогдашних эмигрантских клише. У него появился собст-венный, пусть и не широкий круг читателей, и неофициальное звание "единственного честно-го публициста эмиграции" (автор отнюдь не считает, что среди его эмигрантских коллег не было других честных людей, но в условиях эмиграции много более, чем вообще в жизни, че-стное слово требует не одной субъективной честности, но и толики твердого в мировоззрен-ческих принципах ума, теми же условиями, в частности пресловутым культурным шоком, не-щадно подавляемого и извращаемого; вот почему, например, честнейший Сергей Довлатов в недолгую свою бытность редактором эмигрантской газеты написал некоторые тексты, дово-льно странные своим избыточным энтузиазмом по поводу обретенных эмигрантами несколь-ко двусмысленных в их положении безбрежных свобод). Каковое звание, понятно, не приба-вило автору признательности со стороны господ редакторов, так что все последующие годы он никогда не мог быть уверен, что его очередная статья пройдет (большинство и не прохо-дило). И все же то была первая в жизни автора хоть какая-то связь с читателем, коему мог он донести пусть немногие грани своего миропонимания.

Суммируя приобретения и потери прошедших со времени первого издания лет, автор ру-чается за одно: как бы ни был погрешен его труд в отдельных деталях, он всецело верен в своих основаниях и принципиальных выводах. Это неизменно подтверждало для него вре-мя. И, значит, оно прошло не совсем зря.

Автор должен просить строгого читателя извинить его за целый ряд крайне небрежных ссылок. В течение многих лет автор работал в условиях далеких от академических, и вы-нужден был сохранять в памяти заносимое нормально в картотеки.

¹ Эйнштейн писал, что, если оставаться целиком логичным, ничего нельзя открыть. От себя добавим, что в случае мировоззренческого первооткрывательства ситуация еще усугубляется тем, что здесь строго доказать можно, пожалуй, лишь то, что вряд ли стоит вообще доказательств. Единственное оправдание этому типу творчества состоит в том, что оно работает - в решении задач настоятельных и иначе не разрешимых.

Наш грех - достаточно, впрочем, типичный для новаторских работ - состоит, однако, в том, что помимо фундаментальных положений наш труд содержит значительное чис-ло недостаточно логически эксплицитных технических связей. Что поделаешь, если су-губая логичность мышления сопряжена, как правило, у людей с его догматической огра-ниченностью.

² И среди математиков люди с особенным даром открывать новые теоремы нередко затрудняются их доказывать, тогда как те, что особенно искусны в доказательствах тео-рем, нередко же не умеют их открывать.

³ Отсюда наивное негодование президента Рейгана, не понимавшего, как и подобает честному американскому провинциалу, как могли в Советском Союзе преследовать лю-дей, "всего лишь" стремившихся открыто высказывать собственные мысли! Естествен-но, для него такое могло происходить только в "империи /манихейски беспримесного/ зла".

⁴ На Западе множатся, пусть малочисленные доселе по составу, группировки, ненави-дящие истэблишмент библейской добела раскаченной ненавистью, и готовые взорвать его любой ценой при первой возможности - и хоть трава не расти! В Риме, столице са-мых откровенных лозунгов, под каждый новый год на стенах появляются надписи: "Anno zero" (Год ноль).

^5' Это стихотворение столь замечательно, что грех было бы не привести его целиком:

Общий дух российской интеллигентности и целого народа как нельзя более подобен тому герою Алексея Константиновича, у кого очи разбегаются, и недаром веками ухва-тывают у нас государственную власть те, у кого в голове добра не много есть. Меха-низм этого явления восхитительно прост, и так описан Губерманом:

При всех действительно великих (но и довольно разрозненных - малосистемных) достиже-ниях русской культуры, мы живем в состоянии затянувшейся архаики, когда творческие силы страны подобны крыловским лебедю, раку да щуке, и наши великие писатели гомологичны Гомеру и Гесиоду. При всей мучительности такого состояния, настоящий российский ин-теллигент не позавидует, однако ж, тому, к чему пришел в означенном отношении нынеш-ний Запад, в особенности США. Степень конформистского единомыслия в последних неправ-доподобна для там не бывавших (особенно в университетских кругах, где царит "либераль-ный фашизм" - по отзывам либеральной же "Нью Йорк Таймс"!). Такая степень единомыс-лия вряд ли мечталась и товарищу Сталину, и могла бы умилить разве незабвенного Ко-зьму Пруткова, Это единомыслие как нельзя более способствует цивилизации массового производства (опять же, конечно, до поры), чья дисциплина, как известно социологам, строит-ся по образцу армейской, но что касается культуры!..

⁶ Параллельную мысль высказывает Вальтер Шубарт в своей "Европе и душе Востока": "То, что мадам де Сталь говорит о народах, применимо и к целым эпохам и наполняющим их культурам: они обладают ошибками своих преимуществ и преимуществами своих ошибок".

⁷ У Беранже хор буржуа возглашает: "Стучится истина сюда - закроем двери, господа!" С тех времен, правда, буржуа настолько утвердились в сознании своей абсолютной необходимо-сти для цивилизации, что провозгласили недавно устами г-на Фукуямы, что история-де кончилась - и задолго до того вообразили, что им уже не страшен никакой идеологический серый волк. Надо, однако ж, различать полную свободу, предоставляемую буржуа одиночным авторам - в основном подыхать с голоду, - и тонкое сплетение "мягко репрессирующих" правил истэблишмента, нацело исключающее всякое серьезно организованное покушение на любую из его "священных коров". Последнее означает, по-видимому, что хваленые "гибкость" и "от-крытость" буржуазной цивилизации не обеспечивают, тем не менее, путей к ее сколько-ни-будь принципиальному обновлению - исключая катастрофические...