Содержание

Мудрецы отмечали упорядоченность перемен, приливов и отливов в человеческой истории. «Две партии, на которые разделено государство, партия консерватизма и партия обновления, — писал в 1841 г. Эмерсон, — очень стары и оспаривают власть над миром с самого его сотворения...

То одна, то другая выходит вперед, и все равно борьба возобновляется как будто впервые, с участием новых имен и ярких личностей». Обновление все время толкает вперед, консерватизм все время сдерживает. Весной и летом мы — за реформы, осенью и зимой мы сторонники старого. Реформаторы утром, консерваторы к ночи. «Обновление — это вырывающаяся наружу энергия; консерватизм — остановка в последнем по счету ритме движения»!

I
Полвека спустя Генри Адамс применил к первым годам Американской республики более точную формулировку тезиса о цикличности. «Взмах маятника, — писал он, — измеряется периодом примерно в двенадцать лет. После подписания Декларации независимости понадобилось двенадцать лет для выработки действенной Конституции; следующие двенадцать энергичных лет вызвали реакцию против созданной к тому времени системы правления; третий двенадцатилетний период заканчивался колебанием в сторону проявления еще большей энергии; и даже ребенок мог бы рассчитать результат еще нескольких таких повторов».

Цикл Адамса описывал сменяющие друг друга течения во внутренней жизни новой нации, а его маятник раскачивался взад-вперед между централизацией и распылением энергии нации. Широкие ритмические колебания, которые он выявил и изучил на материале первых тридцатишести лет независимости Америки, можно заметить и на примере долгих последующих лет. Я унаследовал альтернативное толкование этого циклического феномена от своего отца, который определял крайние точки амплитуды как консерватизм и либерализм, как периоды озабоченности правами меньшинства и периоды озабоченности бедствиями многих.

В 1949 г. в одной из своих работ мой отец выделил одиннадцать таких изменений курса. Его первые три периода более или менее совпадают с тремя взмахами маятника Генри Адамса и следуют в таком порядке: период уступок Джефферсона после войны 1812 г.; эра демократизации Джексона в 1829 — 1841 гг.; растущее господство рабовладельцев в национальном руководстве в 1841 — 1861 гг.; ликвидация рабства в 1861 — 1869 гг.; консервативное правление в 1869 — 1901 гг.; эра прогрессистов в 1901 — 1919 гг.; реставрация республиканцев в 1919 — 1931 гг.; Новый курс в 1931—1947 гг.

Шесть из этих периодов явились периодами усиления демократии; в ходе других пяти основной целью становилось ее сдерживание. Средняя продолжительность этих одиннадцати периодов — шестнадцать с половиной лет.

Самое большое отклонение пришлось на 1861 — 1901 гг., когда за восьмилетней вспышкой судорожных изменений последовало тридцать два года регресса и реакции. По мысли моего отца, это отклонение имело место потому, что гражданская война и реконструкция ускорили темп и увеличили размах реформ, за короткое время произошли глубокие и отнявшие много сил перемены, которые в ином случае заняли бы гораздо больше времени.

«Удлинение контрдвижения в следующем периоде было формой компенсации для восстановления ритма». Мой отец, подобно Адамсу, рассматривал политический цикл с точки зрения внутриполитической жизни. Он расходился с Адамсом в характеристике фаз и (не-значительно) в оценке периодов. Он также отвергал образ маятника, поскольку это подразумевало колебания между двумя неподвижными точками. Цикл, подчеркивал он, не возвращает нацию к предыдущему положению. После возвращения консерваторов к власти либеральные реформы обычно не сводятся на нет. Наиболее подходящим образом, по словам моего отца, является спираль, в которой витки повторяются на все более высоких уровнях и позволяют происходить процессу аккумуляции изменений.

Формулировка Шлезингера, первоначально изложенная на лекции в 1924 г., включала в себя предсказание, что консерватизм в стиле Кулиджа просуществует примерно до 1932 г. Данная мысль вызвала у одного из присутствовавших огорченное восклицание: «Боже мой!» (Воскликнувший — Дэвид К.Найлз — стал, при наступлении следующего либерального периода, одним из специальных помощников Рузвельта и Трумэна.) В первой опубликованной работе на эту тему «Приливы в американской политической жизни», увидевшей свет на страницах «Йейл ревью» в декабре 1939 г., он предсказал, что преобладавшие тогда либеральные настроения иссякнут примерно к 1947 г. Выступая с обновленной аргументацией в 1949 г. в «Путях к настоящему», мой отец писал: «Отход от либерализма, который начался в 1947 г. (с началом работы конгресса 80-го созыва, названного Трумэном «бездеятельным, ни на что не годным»), должен прекратиться в 1962г., возможно, на год-два раньше или позже. Основываясь на этом, можно сделать вывод, что следующая консервативная эпоха наступит где-то около 1978 года».

II
Успешное предсказание создает соответствующее настроение в пользу гипотезы. Но я как наследник гипотезы своего отца нашел, что меня беспокоит вопрос о том, как характеризовать циклические повороты.

Формулировка Эмерсона — «консерватизм против обновления» — проблематична. «Крепость, на защиту которой встал консерватизм, — писал Эмерсон, — это действительное положение вещей, не важно — хорошее оно или плохое... Консерватизм никогда не делает шага вперед; в тот час, когда он совершит это, он начнет представлять собой не устои, а реформу». Отождествление консерватизма со статус-кво подходит при характеристике президентств Бьюкенена и Хейса, Кулиджа и Эйзенхауэра. Но куда же тогда отнести Александра Гамильтона, отнюдь не сторонника демократии, однако великого реформатора своего времени, или, если на то пошло, Рональда Рейгана, откровенного консерватора, но такого, который высказал недовольство «действительным состоянием вещей», осудил истеблишмент и стал своего рода реформатором?

Что касается формулировки Адамса — «распыление против централизации национальной энергии»,— то она действует относительно трех периодов, к которым он ее применил, а также относительно XX в.; но не вполне подходит к большей части XIX в. Формулировка моего отца — «консерватизм против либерализма» — действует в отношении всех периодов в общем плане, однако используемые термины подвержены слишком большому числу различных уточнений.

Экономист Альберт СХХиршман в 1982 г. в книге «Смещающаяся заинтересованность» предлагает иную систему циклов. Распространяя теорию потребления на внутреннюю политику, Хиршман утверждает, что со времен промышленной революции западное общество поочередно устремляет свою заинтересованность то к одной, то к другой из двух расходящихся целей — индивидуальному и общественному счастью. Согласно циклу Хиршмана, общество движется туда-сюда между периодами поглощенности делами частных лиц и периодами занятости общественными проблемами. Это периодические повороты, по его словам, между «частным интересом» и «общественной активностью».

В книге 1984 г. политологов Герберта Макклоски и Джона Заллера «Американская этическая система» предложено еще одно уточнение. Хотя Макклоски и Заллер проводят свой анализ не с точки зрения цикличности, их исследование напряженности между капитализмом и демократией в американском обществе иллюстрирует определенный цикл. Опираясь на опросы общественного мнения, а также на исторические данные, они выявляют наличие продолжающейся борьбы между капиталистическими ценностями — неприкосновенностью частной собственности, максимизацией прибыли, культом свободногорынка, выживанием сильнейших — и демократическими ценностями — равенством, свободой, социальной ответственностью и всеобщим благосостоянием, которые в случае необходимости обеспечиваются общественными мерами по регулированию вопросов собственности и ограничению прибылей. Пока это скорее напряженность, чем непримиримое противоречие. Капитализм и демократия начинали как союзники в ходе революции против абсолютной монархии и феодальной аристократии и продолжают разделять веру в личную свободу, суверенитет народа, ограничение власти государства и равенство всех перед законом. В Америке капитализм включает в себя демократию, а демократия — капитализм. Тем не менее эти две системы взглядов указывают в разные стороны.

Обзорное исследование «недвусмысленно», по определению Макклоски и Заллера, показывает, что, хотя ни одна из этих сторон не стремится к ликвидации другой, те, кто наиболее привержен демократическим ценностям, оказывают минимальную поддержку капитализму, а те, кто наиболее привержен капиталистическим ценностям, оказывают минимальную поддержку демократии 9.

Полярность между делами общественными и частным интересом, демократией и капитализмом все же не решает проблем начального этапа существования республики. Куда отнести Гамильтона, считавшего, что личное обогащение должно направляться общественной целью? Джефферсона, который не доверял правительству (за исключением возглавляемого им самим) и возлагал надежду лишь на частный интерес? Однако начало республики было переходным периодом, когда действия общества в духе меркантилизма помогали капитализму, а частный интерес в аграрном плане — демократии. А теория полярности, даже если она и не дает возможности точно определить место Гамильтона или Джефферсона, перекликается с конфликтом, который недавно разгорелся в среде американских историков между сторонниками «республиканской» и «либеральной» (то есть в духе свободного предпринимательства) традиций в процессе формирования нации.

Классические республиканцы рассматривали добродетель как жизненную силу свободных республик и опасались вырождения, постоянно привносимого, как они знали из изучения истории, личным интересом и корыстолюбием частника. Несомненно, ученые мужи, охваченные энтузиазмом первооткрывателей, сделали чрезмерный упор на республиканский компонент в американском мышлении 10. Тем не менее республиканское направление было составной частью наследия. А диалектическое противоречие XVIII в. между добродетелью и коммерцией, между общественным благосостоянием и частной собственностью позднее возродилось вновь в виде противоречия между демократией и капитализмом, между общественными целями и частными интересами.

Имеет ли это противоречие дополнительное отношение к историческому спору относительно теории движущих сил истории Америки, спору, базирующемуся на расхождении между прагматической концепцией Америки как страны, подчиненной законам истории, одной из многих других, предпринявшей рискованный эксперимент, и мистическим видением американцев как судьбоносной нации, направленной Всевышним на спасение погрязшего в грехах человечества? Уравнение «общественное — частное» и уравнение «эксперимент — судьба» накладываются друг на друга скорее частично, чем полностью. Экспериментаторы, такие, как оба Рузвельта, и верующие в судьбу, подобно Вильсону, были в равной мере преданны идее общественной целесообразности.

Практики, люди типа Эйзенхауэра, и идеологи, подобные Рейгану, в равной мере были преданны идее частного интереса. Два уравнения взаимно переплетаются, образуя сложную ткань американской истории.

III
Давайте тогда определим цикл как непрерывное перемещение точки приложения усилий нации между целями общества и интересами частных лиц. Но определение — это еще не объяснение. Почему цикл протекает именно таким образом? Что вызывает эти периодические перемены, эти приливы и отливы в сфере национальных приоритетов?

Если это подлинный цикл, то объяснение следует искать прежде всего в его внутренней природе. Каждая новая фаза должна вырастать из состояния предыдущей и присущих ей противоречий, в них находя и подготавливая условия для очередного поворота. Другими словами, истинный цикл является самовоспроизводящимся.

Его не могут определять внешние явления, если только процесс не сопряжен с катастрофой. Война, депрессии, инфляционные проявления могут вызывать панику, ажиотаж или какими-то иными проявлениями усложнять общую картину настроений в обществе, но цикл продолжает раскручиваться, самодвижущийся, самодостаточный и автономный. Независимость политического цикла под тверждается отсутствием у него прямого соотношения даже со столь мощным по воздействию фактором, как экономический цикл. Депрессия вызвала к жизни «новый курс», однако прогрессистская эра началась в период, для которого в целом было характерно процветание, а имевшие место в период 1869 — 1901 гг. две жестокие депрессии не повернули вспять растущую волну консерватизма.

Корни этого самодовлеющего циклического развития лежат, несомненно, в глубине человеческого естества. Существует циклическая упорядоченность в явлениях природы — в приливах и отливах, в смене времен года, дня и ночи, в работе человеческого сердца. Ученый-медик Уолтер Б.Кэннон полвека назад продемонстрировал, что в человеческом теле происходят автоматические компенсирующие реакции в случае возникновения угрозы выхода его из состояния покоя, высказав далее предположение, что в общественном организме, возможно, функционирует схожий «гомеостазис» 11.

Сама психология современности также имеет циклическую основу. По мере ускорения темпов социальных перемен люди становятся существами, для которых характерна вечная неудовлетворенность. Желания безграничны и потому никогда не могут быть полностью удовлетворены. Адам Смит воспевал «желание'улучшить условия, в которых мы живем,— желание, которое... сопровождает нас от рождения и никогда не покидает нас до тех пор, пока мы не сходим в могилу. И во всем отпущенном нам сроке вряд ли, наверное, найдется хотя бы миг, когда кто-либо был бы удовлетворен своим положением в столь совершенной и полной степени, чтобы совсем не желать изменения его или улучшения» 12. Гиршман напоминает замечание Канта русскому историку Карамзину: «Дайте человеку все, что он желает, и все равно в тот же самый момент он ощутит, что это все — еще не все» 13. Разочарование — всеобщий недуг современности.

Оно же главный двигатель политических перемен. Люди никогда не довольствуются тем, что имеют в течение длительного времени, будь то в общественной или частной сфере. Мы пробуем одно, затем другое — и неудовлетворенность заставляет нас изменять курс действий. Более того, каким бы эффективным ни был конкретный курс при решении одного комплекса проблем, он обычно пробуксовывает и не срабатывает при возникновении новых проблем. А многие проблемы неразрешимы по самой своей внутренней сути. По мере того как политические эры, будь то эры с преобладанием ориентации на общественные цели или же с господством частных интересов, проходят свой путь, они неизменно генерируют желание чего-то иного. Всегда наступает когда нибудь «время перемен».

Каждая фаза порождает свои особые противоречия. Общественная акция, имеющая целью улучшить наше положение, вызывает значительные перемены, следующие одна за другой, причем в сжатые сроки. Реформы в Соединенных Штатах, как правило, похожи на стрельбу очередями. Моделью этого служат «100 дней» Франклина Рузвельта. В конце концов потоком нововведений начинает захлебываться сам социально-политический организм, которому требуется время, чтобы их переварить. Как сказал Эмерсон, «наша политическая жизнь в значительной мере физиологична» 14. Общественное действие, рассчитанное на долгий период, тем более истощает эмоционально. Способность нации к выполнению политических обязательств, требующих от нее высокого напряжения, ограниченна. Природа требует передышки. Люди неспособны более заставлять себя продолжать героические усилия. Они жаждут погрузиться в свои личные житейские дела. Издерганные постоянными боевыми призывами, истощенные непрерывной общенациональной активностью, разочарованные полученными результатами, они стремятся к освобождению от взятых обетов, передышке для отдыха и восстановления сил. Так сходят на нет публичные акции, страсти, идеализм и реформы. Общественные проблемы передаются на попечение невидимой руки рынка. «Повсюду был полный штиль», как сказал Генри Адаме о 90-х годах прошлого века 15. Следование частным интересам рассматривается как средство решения общественных проблем. Наступают времена «приватизации»* (варварское, но подходящее слово), материализма, гедонизма и всепоглощающего стремления к личному удовольствию.

Политическая деятельность на классовой и групповой основе затухает, а политическая деятельность, формируемая факторами культурного характера — по этническому, религиозному, моральному признаку, по признаку социального статуса, — выходит на первый план. В это же время часто происходит процесс консолидации, в рамках которого усваиваются и узакониваются нововведения предыдущего периода.

Кроме того, это время — время подготовки. Эпохи господства частных интересов также порождают противоречия. Такие периоды характеризуются скрытыми под поверхностью течениями неудовлетворенности, критики, брожения, протеста. Целые группы населения оказываются позади в гонке приобретательства. Интеллектуалы отчуждаются. Загнанные внутрь проблемы обостряются, грозят стать неразрешимыми и требуют вмешательства.

Людям надоедают эгоистические мотивы и перспективы, они устают от погони за материальными благами в качестве наивысшей цели. Период отдыха от бремени общественных забот восполняет национальную энергию, подзаряжает батареи нации. Люди начинают искать в жизни смысл, не замыкаясь на себе самих. Они спрашивают не что их страна может сделать для них, а что они могут сделать для своей страны. Они готовы к звуку боевой трубы. Наконец, что-то играющее роль детонатора — какая-либо проблема, грандиозная по масштабам и по степени опасности и которую неспособна разрешить невидимая рука рынка, — ведет к прорыву в новую эпоху в политической жизни страны. Как говаривали во времена династии Чжоу в Китае за тысячу лет до Рождества Христова, «мандат Неба дается не навечно».

Имеется в виду «уход в частную жизнь». — Прим. перев.

IV
Один, пока еще не упоминавшийся параметр циклического процесса заслуживает особого внимания. Ибо в основном именно жизненный опыт поколения — вот что играет роль главной движущей силы политического цикла.

Концепция поколения лишь недавно стала выступать в качестве цельного объекта исторического анализа. В традиционных обществах, где перемены происходили неощутимо и каждое поколение жило так же, как до этого их отцы и деды, смена поколений мало что меняла. Но с ускорением исторического процесса новые поколения стали получать новый, небывалый доселе жизненный опыт и тем самым приобретать свои особые отличительные черты.

Одновременно рост демократии ослабил внешние социальные атрибуты, унаследованные от феодализма, и сделал поколение категорией, удобной для того, чтобы сгруппировать людей, не обращая внимания на все прочие различия между ними. Возраст пришел на смену статусу в качестве индикатора положения в обществе. Это явление особо ярко проявилось в Соединенных Штатах, никогда не знавших феодализма. «В демократических нациях, — писал Токвиль, — каждое поколение — это новый народ» 16.

Огюст Конт был первым, кто осознал историческое значение смены поколений. Размышления по этому поводу, изложенные в четвертом томе его «Курса позитивной философии» (1839), подтолкнули Джона Стюарта Милля четырьмя годами позднее провозгласить, что исторические перемены надо измерять «интервалами в одно поколение, в течение каждого из которых новая группа человеческих существ получает образование, прощается с детством и овладевает обществом» 17.

Концепция поколения явно напрашивается на возражения. Подразделение людей на поколения кажется произвольным, ибо дети рождаются беспрерывно. Но надо сказать, что это касается большинства категорий, в том числе и подразделения людей на классы по их положению в экономике. Как и эти классы, поколения накладываются друг на друга и переплетаются. Тем не менее эпохальные события прокладывают границы между поколениями. Общий жизненный опыт предопределяет общие чувства и взгляды. Ведущий теоретик XX в., выступавший по вопросу о поколениях, Ортега-и-Гассет, рассматривал каждое новое поколение как «очередную интеграцию социального организма» и как «точку опоры, от которой зависит движение исторической эволюции» 18.

И тем не менее, даже признавая, что поколения в широком смысле могут быть отличимы друг от друга («потерянное поколение», «молчаливое поколение» 50-х годов, «шумное поколение» 60-х и т.д.), нельзя не заметить, что представители одного и того же поколения часто придерживаются враждебных друг другу взглядов.

Ортега не соглашался с тем, что это возражение опровергает концепцию поколения. «В условиях самой яростной борьбы между сторонниками и противниками чего либо, — развивает он свою аргументацию, — легко распознать реальное единство интересов. Обе группировки состоят из современников друг друга, и, как бы ни были велики различия между ними, все же сходств между ними больше. Реакционер и революционер девятнадцатого столетия гораздо ближе друг к другу, чем любой из них к любому человеку нашего времени». Различные индивидуумы по-разному реагируют на одни и те же внешние воздействия. Однако совместно воспринимаемые внешние воздействия дают каждому поколению если не единообразную идеологию, то по меньшей мере осознание своей особой, обособленной от других общности. Представители одного поколения, по выражению Карла Мангейма, занимают «общее место в историческом измерении социального процесса».

Сколько времени отведено поколению? По мнению Ортеги и Мангейма, политическая жизнь поколения длится примерно тридцать лет. Каждое поколение, став политически совершеннолетним, тратит первые пятнадцать лет на то, что бросает вызов поколению, которое уже имеет власть и защищает ее. Затем это новое поколение само приходит к власти на пятнадцать лет, после чего его политическая активность слабеет, а новое подросшее поколение претендует на роль преемника 20. Пятнадцатилетние колебания Ортеги — Мангейма приблизительно соответствуют двенадцатилетию Адамса применительно к ранней республике (когда средняя продолжительность жизни была короче) и шестнадцати с половиной годам, выведенным моим отцом.

Ортега и Мангейм могли бы усилить свое исследование, отметив элемент повторяемости при сменах поколений. Ибо в течение своей жизни люди склонны формироваться под воздействием событий и идей, преобладающих на момент обретения ими политического самосознания.

Существует обратная подпитка взглядами и идеями от поколения, стоящего у власти, к поколению, обретающему политическое совершеннолетие, в то время как в промежутке враждебно настроенное поколение выступает за перемены. Каждое новое поколение, придя к власти, склонно отвергать труды поколения, которое оно сместило, и возрождать собственные юношеские идеалы тридцатилетней давности.

В последовательной смене поколений нет никакой арифметической неизбежности. Поколение — это грубо приблизительное, а не точное понятие, почти метафора.

Связанные с этим циклы также не являются грандиозными и неотвратимыми циклами, которыми любили оперировать Тойнби и Шпенглер. Это лишь флюктуации, ритмы ограниченной короткими временными рамками политической жизни одной-елинственной страны. Они могут предвещать, но не определять облик грядущего. Ибо цикл — это не маятник, качающийся между неподвижными точками, а спираль, он допускает новое и потому избегает детерминизма (и делает несбыточными пророчества). И кроме того, исторический цикл всегда связан с личностью историка.

«Исторический цикл, — писал Р.Дж.Коллингвуд, философ истории, — это перманентная черта всей исторической мысли, но во всех случаях своего проявления он является производным от точки зрения. Цикл — это поле зрения историка в данный момент... У каждого исследователя истории всегда должна быть какая-то система циклов, точно так же как у каждого человека имеется тень, неотступно сопровождающая его повсюду. Но, подобно тому как тень человека движется при каждом производимом им движении, так и его циклический взгляд на историю будет меняться и исчезать, распадаться и собираться вновь с каждым новым шагом вперед в историческом познании индивидуума и расы» 21.

Как модель тридцатилетних колебаний от общественной цели к частному интересу и обратно стыкуется с политической историей Соединенных Штатов XX в.?

Первые десятилетия нашего столетия были временем прогрессистского движения и первой мировой войны. Два требовательных президента — Теодор Рузвельт и Вудро Вильсон — заклинали американский народ демократизировать политические и экономические институты внутри страны, а затем сделать и весь огромный внешний мир безопасным для демократии. Спустя два десятилетия непрестанной общественной активности американцы выдохлись. Их способность дальнейшего реагирования на кризис была истощена. Они разочаровались в дисциплине, жертвенности и неприносимых ощутимого удовлетворения целях. Они были сыты «крестовыми походами». «Лишь один раз на протяжении жизни поколения можно сделать так, чтобы люди встали выше своих материальных интересов, — заметил Вильсон помощнику своего морского министра. — Вот почему консервативные правительства находятся у власти две трети всего времени». Позже, в 1920 г., тот помощник министра ВМС стал кандидатом в вице-президенты от демократической партии. После поражения демократов Франклин Д.Рузвельт, размышляя вслух, промолвил: «Люди быстро устают от идеалов, а мы сейчас повторяем историю» 22.

«Спустя двадцать лет американцы устали, — писал Г.Л.Менкен, рассматривая ситуацию с другой точки зрения, — от постоянного обрабатывания их... претенциозными и бессмысленными словами; им дурно от идеализма, не определенного, запутывающего, бесчестного и бескомпромиссного... Уставший до смерти от интеллектуального шарлатанства [гражданин] обращается к честной глупости» 23. Новый президент определил основные черты нового настроения. Нация, сказал Уоррен Дж.Гадинг, желает «не рвения, а исцеления, не напора, а нормализации, не революции, а реставрации, не пропаганды, а примирения, не скальпеля, а успокоения...» 24. Ему бы следовало добавить: не активности, а убаюкивания. Политика общественной целеустремленности уступила место политике частного интереса. Добродетель отступила перед коммерцией. «Новал эра» стала десятилетием ничем не сдерживаемой свободной игры рыночных сил, когда устами президента главным занятием, делом Америки был провозглашен бизнес. Это было десятилетие, кульминацией которого стала Великая депрессия.

Затем наступили еще два десятилетия активности и игры страстей, идеализма и реформаторства: Франклин Рузвельт и «новый курс»; вторая мировая война; Гарри Трумэн и «справедливый курс». В 30-х и 40-х годах американцы пережили худшую в своей истории депрессию, худшую «горячую войну» и худшую «холодную войну», а также вызвавшую наибольший (на тот момент) психологический надлом «ограниченную войну». Кризисные годы в очередной раз оставили людей истощенными, с перегоревшими страстями. Дуайт Эйзенхауэр стал президентом, как писал тогда Уолтер Липман, к моменту, когда «эта страна и западный мир испытали на себе весь динамизм, все новации, всю воинственную непримиримость, какие только может вытерпеть человеческая природа» 25. В 50-е годы, как и в 20-е, устремленность людей на общественные цели спала, доминировал частный интерес. Годы президентства Эйзенхауэра обеспечили необходимую передышку посреди бурь двадцатого столетия.

По истечении этого десятилетия американцы еще раз ощутили потребность вновь привести страну в движение. Как частный интерес в 20-е годы привел к общественной активности в 30-е, так и 50-е годы привели теперь к 60-м и новой лихорадке обязательств: Кеннеди и «новые горизонты», Джонсон и «великое общество», расовая революция, война с бедностью. На этот раз циклическому взмаху придали зловещий уклон драматические события — сначала убийство в Далласе, затем война во Вьетнаме. Цели, на которые возлагались огромные надежды, — расовая интеграция, активность местных сообществ, обновление городов, защита окружающей среды — вызвали непредвиденные отрицательные последствия. Высвобожденная энергия превратилась в разрушительную силу, вылившуюся в городские бунты, беспорядки в студенческих городках, еще два ужасных убийства, наркоманию и насилие, уотергейтский скандал и вынужденную отставку президента. И так длилось до тех пор, пока, казалось, не начала расползаться сама ткань общества. Болезненные явления такой силы, спрессованные в столь короткий отрезок времени, вызвали у нации разочарование и усталость быстрее, чем за обычные два десятилетия. Как в 20-е и 50-е годы, американцы к концу 70-х годов почувствовали себя по горло сытыми общественной активностью и разочарованными в ее последствиях. Теперь стрелка компаса качнулась в сторону частного интереса и удовлетворения самих себя. Этот период получил соответствующие его характеру наименования — «десятилетие моего «Я», «культура нарциссизма». Ответная реакция достигла своей кульминации при Рейгане в 80-е годы.

Каждый поворот цикла вызывал к жизни президентов, откликающихся на национальные настроения, иногда даже вопреки их собственным намерениям. Консервативный Уильям Говард Тафт предоставил в 1908г. передышку между президентствами двух воинствующих прогрессистов. Однако и его увлекло за собой господствовавшее тогда общее течение, и на практике он возбудил больше антитрестовских дел, чем Теодор Рузвельт, его овеянный ореолом предшественник. Ричард Никсон в 1968 г., возможно, казался еще одной аномалией. Но Никсон на всеобщих выборах получил лишь 43% голосов, и его первые внутренние законодательные акты сформировались под влиянием тогда еще сильного либерального духа 60-х годов. Закон о защите окружающей среды, Закон о безопасности и охране здоровья на производстве, общий Закон о занятости и профессиональной подготовке и соответствующая федеральная программа занятости — все это было введено в действие в период администрации Никсона. Никсон даже выступил с предложением о гарантированном минимальном доходе в своей программе помощи семьям; он также ввел индексацию пособий по социальному страхованию, установил контроль над ценами и зарплатой, и при нем имел место самый быстрый со времен «нового курса» рост социальных расходов.

Избрание в 1976 г. демократа на пост президента тоже может казаться аномалией. Но Джимми Картер отказался от принципа активного вмешательства в дела общества,— принципа, которому привержена современная демократическая партия, и стал самым консервативным президентом-демократом со времен Гровера Кливленда, правившего столетием раньше. Он проявил пренебрежение к федеральной службе, выступил за дерегулирование, пообещал сбалансировать бюджет, повел борьбу с инфляцией с помощью высоких учетных ставок и снижения экономической активности и выступил сторонником активизации религиозного фактора в общественной жизни. Различия между Картером и Рейганом в длительной перспективе будут казаться менее существенными, чем преемственность их политики. Оба президента горячо приветствовали ощущавшийся ими быстрый рост консерватизма в настроениях нации.

Каждому периоду общественной целеустремленности соответствует проблема, играющая роль запала. В первые десятилетия нашего столетия такой цикл был спровоцирован концентрацией экономической мощи в руках трестов. В 30-е годы таким запалом стала Депрессия, в 60-е — борьба за расовую справедливость. Каждый раз, собираясь с силами для решения той или иной взрывоопасной проблемы, республика высвобождала энергию для широких реформ.

Заметно также характерное для XX в. осознание своей принадлежности к определенному поколению. Теодор Рузвельт, как это широко тогда отмечалось, стал самым молодым президентом в американской истории. Франклин Рузвельт, принимая свое выдвижение на второй срок в 1936 г., провозгласил: «Нынешнему поколению американцев предстоит встреча с судьбой». Джон Кеннеди, самый молодой из всех выбранных президентов, заявил в речи при вступлении в должность: «Факел перешел к новому поколению американцев».

Более того, каждый из этих лидеров вырастил новое поколение политиков по своему образу и подобию. Представители молодого поколения, чьи идеалы были сформированы Теодором Рузвельтом и Вильсоном, — Франклин и Элеонора Рузвельт, Гарри Трумэн — стали в период своей зрелости авторами «нового» и «справедливого» курсов. Представители поколения, идеалы которого сформировал Франклин Делано Рузвельт, — Джон Кеннеди и Линдон Джонсон — в зрелые годы стали авторами «новых горизонтов» и «великого общества». Точно так же «век Кеннеди» затронул и вдохновил новое поколение. Время этого поколения еще должно наступить.

Заметно, наконец, что концепция тридцатилетнего цикла объясняет наступление как эпох общественной целе- устремленности — Теодор Рузвельт в 1901 г., Франклин Делано Рузвельт в 1933-м, Джон Фитцджеральд Кеннеди в 1961 г.,— так и возникновение подъемов волны консервативной реставрации — 20-е, 50-е, 80-е годы.

VI Волна консерватизма в ходе выборов 1984 г. была и впрямь высока — столь высока, что многие консерваторы и некоторые либералы думали, что она приведет к образованию нового выборного большинства и к длительному периоду подъема консерватизма. Это ожидание базировалось на альтернативной интерпретации циклов американской политической истории — на теории периодической перегруппировки партий.

Согласно теории перегруппировки, для американской партийной системы характерно то, что она состоит из партии большинства и партии меньшинства, причем обе эти партии ориентируются на определенный комплекс проблем. Со временем возникают новые острые проблемы. Вопросы, ранее вызывавшие жгучий интерес у избиратлей, переходят в разряд не имеющих значения. Новые проблемы по-разному воспринимаются внутри одной и той же партии, раскалывая партии изнутри. Они ставят перед утвердившейся к тому времени системой вопросы, которые та пытается обойти или игнорировать. Разочарование ведет к беспокойству избирателей, появлению новых избирательских групп, идеологическому размежеванию, образованию третьих партий и резкой активизации политической жизни. Кульминация этого процесса наступает тогда, когда какое-либо решающее событие вызывает основательный сдвиг в сложившихся закономерностях поведения избирателей на выборах и в направленности национальной политики. Как результат возникает новая система партий, базирующаяся на новой расстановке политических сил и новой основе разделения на партии. Модель перегруппировки впервые выдвинул в 1952 г. Сэмюэл Либелл, сопроводив свою теорию знаменитой астрономической метафорой. Солнечная система американской политической жизни, по предложению Либелла, характеризуется «не двумя солнцами, соперничающими на равных, а солнцем и луной. Борьба по проблемам, актуальным для того или иного конкретного периода, идет именно внутри партии большинства, тогда как партия меньшинства светится отраженным сиянием этой борьбы... Каждый раз, когда солнце — партия большинства заходит, а другое светило встает, драма американской политической жизни претерпевает трансформацию. В прямом и переносном смыслах начинается новая политическая эра. Ибо каждая новая партия большинства имеет свою собственную орбиту, на которой развивается конфликт, свой особый ритм этнических антагонизмов, свое собственное экономическое равновесие, свой собственный баланс групповых интересов» 26.

Согласно разработкам политологов, особенно В.О.Ки, Джеймса Л.Сандквеста и Уолтера Дина Бернхэма, по теории перегруппировки в американской политической истории выделяются пять партийных систем или выборных эр. Выборы 1800 г. создали первую рудиментарную систему. Неспособность этой первоначальной системы совладать с новой политической практикой участия масс в демократическом процессе привела после выборов 1828 г. к образованию второй системы партий. Джексоновская коалиция доминировала в тогдашней политической жизни вплоть до тех пор, когда обострение проблемы рабства в 50-е годы XIX в. подорвало вторую систему. Партия вигов исчезла, а появление республиканской партии ознаменовало новую политическую эру.

Третья политическая система, просуществовавшая с 50-х по 90-е годы XIX в., была отклонением от модели перегруппировки, поскольку это было время скорее соперничества примерно равных по силе партий, нежели преобладания одной из них. Затем в итоге выборов 1896 г. установилась четвертая система, в рамках которой демократическая партия отступила в пределы «твердого Юга», а республиканцы завоевали большинство на национальном уровне. Испытав удар Великой депрессии, четвертая система в 30-е годы рухнула, открыв дорогу рузвельтовской коалиции и пятой системе.

В течение последних ста с лишним лет каждый цикл перегруппировки длился примерно сорок лет — 50-е и 90-е годы прошлого века и 3 0-е годы нашего. Если исходить из этого, то шестой партийной системе давно пора было бы появиться— еще в 80-е годы. И действительно, некоторые аналитики — Кейвин Филиппе, например, — считают, что такие перегруппировочные выборы фактически имели место в 1968г., когда Ричард Никсон и Джордж Уоллес вместе собрали 57% голосов избирателей, однако уотергейтский скандал помешал последующей консолидации нового консервативного большинства. Тем не менее, подчеркивает Филлипс, пришедшая к власти в 1968г. партия контролировала Белый дом, как и при прошлых перегруппировках, в течение шестнадцати из двадцати лет, истекших после тех решающих выборов. Согласно этому толкованию, к середине 80-х годов нынешний консервативный период достиг второй половины своей зрелости 27.

Согласно еще одному толкованию, начало перегруппировки датируется 1981 г. Она характеризуется тем, что Рейган стал основателем шестой партийной системы, а рейгановская коалиция сменила рузвельтовскую коалицию в качестве нового солнца, освещающего американскую политическую систему. При объяснении растягивания цикла перегруппировки его теоретики могли бы призвать на помощь (хотя они не делают этого) американскую школу экономистов-неомарксистов, которые выводят повторяющийся через каждые тридцать пять — пятьдесят лет кризис из «социальной структуры накопления» 28. Утверждается, что эти кризисы требуют радикального пересмотра институциональных и законодательных стимулов с целью возобновления накопления капитала. С 50-х годов XIX в. каждый кризис накопления соответствовал по времени перегруппировке партий. Экономические мероприятия Рейгана в 80-е годы были рассчитаны именно на стимулирование накопления капитала. Парадокс истории: ожидания республиканцев относительно перегруппировки аналитически базируются на одном из вариантов марксистской теории капиталистического развития.

Тем не менее остаются сильнейшие сомнения насчет всей гипотезы перегруппировок. Ибо идея о цикле перегруппировки исходит из того, что партия является фундаментальной составной американской политической жизни. Но партии ныне уже не те, что были прежде*. Они * Подробнее по этому вопросу см. ниже в данной книге главу «Недолгая счастливая жизнь американских политических партий» (по аналогии с рассказом Э.Хемингуэя «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». — Прим. ред.). больше не повелевают избирателями так, как это наблюдалось в XIX в. Никогда прежде связь с партией не была столь рутинной, поддержка партии— столь кратковременной. Язвы упадка видны повсюду. Вполне похоже на то, что исходный тезис модели перегруппировки ошибочен. Сомнительно, что в электронный век любая из партий способна обеспечить себе устойчивое большинство голосов. Перспективой на будущее, очевидно, является не перегруппировка, а разгруппировка.

VIIТем не менее, даже если партии перестали быть совершенными инструментами, не продолжают ли имеющиеся признаки предсказывать стихийное изменение в настроениях нации? К 1984 г. республиканцы побеждали в четырех из пяти последних президентских выборов, а в пятом случае одержал победу самый консервативный в этом столетии президент-демократ. Даже если Рейган при своем переизбрании и не взял под свой контроль обе палаты конгресса, как это сделал Рузвельт в 1936г., ему блестяще удалось захватить инициативу в деле формирования списка политических приоритетов и определения заново условий политической борьбы. После выборов 1984 г. избирателей, назвавших себя республиканцами, было почти столько же, сколько и демократов. В число первых вошли многие из тех, кто еще недавно причислял себя к демократам.

Рассчитанные на широкий круг избирателей восторженные взгляды Рейгана на республиканскую партию как партию оптимизма, патриотизма, способную придать нации веру в себя и обеспечивать свободное самовыражение каждому индивидууму, оказывали воздействие на людей независимо от их традиционной партийной принадлежности. Рейганизм, по словам его сторонников, явился «популистским» движением, апеллирующим к интеллектуалам, активным евангелистам, «синим воротничкам», католикам, избирателям восточноевропейского происхождения, жителям пригородов, населению «солнечного пояса» (наиболее быстро развивающейся части страны) и к молодежи. Историков в высшей степени удивило то, что республиканцы присвоили себе наименование «популисты», первоначально применявшееся в 90-х годах прошлого века к фермерам, боровшимся против представителей делового мира за перераспределение богатства и власти. Член палаты представителей от штата Джорджия Ньют Джингрич, доморощенный правый популист, достиг высот историографической извращенности, когда он провозгласил себя наследником «шести успешных американских революций», включив в их число и победу Маккинли в 1896 г.29 Если уж Маккинли считать популистом, то кем же был тогда его страстный противник Уильям Дженнингс Брайян? Кто же тогда на деле был популистом? Можно, однако, понять выбор новой терминологии. Ибо призыв Рейгана вывел движение консерваторов далеко за рамки его исторической базы в деловом сообществе.

А его политические мероприятия были нацелены на изменение политической карты республики. Беспрецедентные бюджетные дефициты, намеренно создаваемые именно с этой целью, лишали правительство и либеральную оппозицию перспективы новых социальных инициатив, требующих крупных ассигнований. Рейганизация учреждений экономического регулирования и федеральной правовой системы усилила мощь бизнеса за счет потребителей, профсоюзов и расовых меньшинств. Приверженность республиканцев к снижению налогов и венчурным инвестициям привлекла «яппи»* века высокой технологии в гораздо большей степени, чем упор демократов на защиту сталелитейной и автомобильной промышленности.

Предложенная его администрацией отмена вычетов федерального подоходного налога в счет налогов на уровне штата и ниже — на пользу «солнечному поясу» с низкими налогами и во вред более либеральному «морозному поясу» с высокими налогами. Предложенная отмена финан- сирования президентских кампаний за счет общественных средств — на пользу богатым и во вред бедным. Программа Рейгана была точно рассчитана на бесповоротное разрушение организационных основ коалиции, созданной «новым курсом» Рузвельта. * Yuppies — «яппи» — Young Urban Professionals — термин, означающий молодых, живущих в городах профессионалов, про- цветающих и ориентирующихся на достижение успеха в бизнесе. Специфический слой, характерный для конца 70 — начала 80-х годов. — Прим. ред.

Некоторые из побед республиканцев были, бесспорно, преходящими. В Соединенных Штатах, как и в большинстве демократий, результаты выборов определяются в первую очередь экономическим положением. Представители рабочего класса весьма положительно отнеслись к беззастенчивому ура-патриотизму и морализаторству Рейгана. Но если бы его перевыборы пришлись на 1982 г., когда безработица достигла 11%, то он вряд ли мог бы рассчитывать на голоса рабочего класса. Однако 1984 г. был годом экономического подъема, когда безработица сокращалась, валовой национальный продукт рос, а инфляция оставалась на низком уровне. Плывя по водам экономического благополучия, избиратели не видели причин раскачивать лодку. Однако наступление новых экономических неурядиц быстро отвлекает «синие воротнички» от консервативной линии. В конце концов, Джон Л.Льюис, бывший в 20-е годы заядлым республиканцем, назвал Герберта Гувера в 1928 г. «выдающимся государственным деятелем-промышленником нашего времени»30. Десятилетие спустя Льюис стал врагом делового сообщества номер один. Возобновление экономических трудностей поубавит даже святую веру «солнечного пояса» в свободную конкуренцию.

Претензии консерваторов на политическую долговечность более убедительно обосновывались теорией, согласно которой республиканцы — это партия новых идей, традиционной нравственности и молодежи. Но при более пристальном рассмотрении все эти характеристики оказываются, как и следовало ожидать, чертами политического цикла в фазе частного интереса.

VIIIРассмотрим, например, теорию, согласно которой консерватизм генерирует новые идеи. Недавно мне на глаза попалось следующее наблюдение: «Никакой иной интеллектуальный феномен не вызвал в последние годы большего удивления, чем возрождение в Соединенных Штатах консерватизма в качестве респектабельной социальной философии. В течение десятилетий все, казалось, подчинялось либерализму. Талантливые молодые люди все были либералами; умудренные профессора в основном были либералами... Но за последние год или два все, кажется, изменилось. В модных интеллектуальных кругах либерализм ныне отвергают как наивный, ритуалистический, сентиментальный и недостаточно глубокомысленный. Откуда ни возьмись, словно из пустыни, материализовался ряд консервативных пророков, эксгумирующих консерватизм, возвращающих его к жизни и проповедующих его... Сегодня, как нам говорят, и талантливые молодые люди консервативны, и умудренные профессора консервативны. Даже некоторые либералы, попав в свой личный цикл отчаяния, начинают провозглашать себя консерваторами». Эта мысль вполне истинна для 1986 г. Она была столь же истинна, когда я впервые написал ее более тридцати лет назад (в «Рипортер» от 16 июня 1955 г.)31. Каждый консервативный период вырабатывает свою философию самоутверждения. Неоконсерваторы 80-х годов — это новое издание «нового консерватизма» 50-х, который сам мог считаться новым изданием философии «новой эры» 20-х годов.

В качестве критики, имеющей практическое значение, современный консерватизм часто предлагает (в изданиях типа превосходного, хотя и неправомерно названного журнала «Паблик интерест» Ирвинга Кристола) глубокий анализ либеральных институтов и иллюзий. Однако в качестве программы неоконсерватизм в значительной мере recherchedutempsperdu(поиск утраченного времени. — (фр.). — Перев.). Он повторяет консервативные мотивы не только 50-х и 20-х годов, но и 90-х годов прошлого века и даже более ранних времен. Восхваление свободной конкуренции и ничем не сдерживаемого рынка («Социальная статистика» Герберта Спенсера, 1850); «крестовый поход» против правительственного регулирования экономики (которое началось после принятия в 1887 г. акта о торговле между штатами); вера в «перетекание» части благосостояния от богатых к бедным, нынче трансформировавшаяся в «экономику предложения» (Калвин Кулидж и Эндрю Меллон); призыв к передаче полномочий правительства в Вашингтоне в пользу штатов (Эйзенхауэр), Эти идеи, далеко не такие уж новые и смелые, составляют идеологическую основу каждой эпохи частного интереса. Неоконсервативные фанатики даже хотят вернуться к золотому стандарту. И им удалось внедрить эту мысль в республиканскую платформу 1984 года.

Социальная философия периодов частного интереса существует, что характерно, на двух не стыкующихся друг с другом уровнях, отражая не только интеллектуальные заявки неоконсерватизма, но и евангелистские страсти тех, кто в 80-е годы стал называть себя «моральным большинством». Здесь также заметно циклическое возобновление. «Моральное большинство», с его попытками диктовать нормы поведения в частной жизни, является новым воплощением фундаменталистского движения, навязавшего шестьдесят лет назад несчастной стране «сухой закон» и пытавшегося запретить изучение теории Дарвина в школах штата Теннесси. 20-е годы были годами, когда торжествовали Билли Санди, Эйми Семпл Макферсон и типажи, описанные Синклером Льюисом в книге «Элмер Гэнтри». Второй великий взрыв евангелического морализаторства произошел через тридцать лет, когда Норман Пил и Билли Грэхэм в 50-е годы выдвинули сами себя в качестве моральных судей нации.

Экономический консерватизм и евангелистическое морализаторство всегда плохо сочетались друг с другом. У них несовместимые цели. Экономисты-консерваторы 80-х годов прежде всего хотят ослабить государственное регулирование и снизить налоги. Моралисты-евангелисты хотят поставить крест на женской эмансипации, абортах, светской гуманитарной деятельности, марихуане и свободном сексе, вернуть власть в руки мужчин, а молитвы — в общественные школы. Одна группировка пользуется плодами общества вседозволенности. Другая требует его ликвидации. Экономисты-консерваторы хо тят убрать государство с нашей шеи. Моралисты-евангелисты хотят запустить государство к нам в постель. Подобно тому как руководители бизнеса и их апологеты-интеллектуалы в 20-е годы бросали вызов «сухому закону» и признавали теорию эволюции, нынешние рафинированные консерваторы с глубоким недовольством относятся к праведному гневу «морального большинства». Чем воинственнее поведет себя «моральное большинство», тем больше оно будет раскалывать консервативную коалицию. В любом случае «моральное большинство», отнюдь не являясь признаком какого-то перманентного изменения в настроениях нации, представляет собой полностью предсказуемый побочный продукт циклического колебания.

Было бы ошибочным, однако, при определении этой группы считать, что она представляет какое-то одно поколение. Ибо родившиеся между 1946-м и, скажем, 1957 гг. (в этот год темпы рождаемости снова упали) — это дети того поколения, которое включилось в политику при Франклине Рузвельте и Трумэне, и внуки поколения, включившегося в политику при Теодоре Рузвельте и Вильсоне. В них самих политическое самосознание пробудилось в годы правления Кеннеди и Джонсона. Молодые люди, родившиеся после 1957 г., росли уже в иных политических условиях. Они дети поколения, сформировавшегося при Эйзенхауэре и внуки того поколения, которое вступило в политическую жизнь в консервативные 20-е годы. Люди в возрасте от 18 до 24 лет, поддержавшие Рейгана, родились между 1960 и 1966 гг. У них нет памяти о годах президентства Кеннеди, и они обрели свое политическое самосознание в консервативные 80-е годы. По своим политическим настроениям они, как и следовало ожидать, напоминают своих родителей, политически сформировавшихся при Эйзенхауэре, и родителей своих родителей, политически сформировавшихся при Гардинге — Кулидже — Гувере (и действительно, их дедушки и бабушки — избиратели старше 78 лет — это та группа, которая вместе со своими 18 — 2 4-летними внуками голосовали за Рейгана в 1984 г. наиболее активно). Таким образом, родившиеся в период «бума рождаемости» принадлежат к двум отличным друг от друга поколениям, водораздел между которыми приходится примерно на 1957 г.: старшее поколение ориентировано на поддержку демократических целей, младшее — на преследование частного интереса. Короче говоря, консерватизм, который сформировался в 80-е годы в среде интеллектуалов, религиозных активистов и молодежи, вовсе не означает некой фундаментальной трансформации настроений нации. Данный консерватизм — это именно то, чего и ожидал бы историк в период колебания политического цикла в сторону ориентации общества на частные интересы.

IXВ
периоды преобладания частного интереса имеет место проявление и других повторяющихся характеристик. Такие периоды наступают как ответная реакция на требования действовать с пользой для общества. Ибо для периодов общественной целеустремленности характерны постоянно растущие требования к человеку. Они поглощают не только психическую энергию, но и время. В сутках не хватает часов, чтобы успевать и спасать нацию, и заботиться о собственной семье. В конце концов общественная активность истощает силы и разочаровывает. Люди отказываются от общественной деятельности, с тем чтобы сосредоточиться на проблемах своей частной жизни. Этот феномен впервые отметил в 1840г. Токвиль, назвавший его «индивидуализмом». Он считал его серьезной угрозой для демократии. Под индивидуализмом Токвиль подразумевал нечто весьма отличное от «опоры на собственные силы», по Эмерсону, или дарвиновского примитивного индивидуализма. Он имел в виду нечто близкое к современной социологической концепции «ухода в частную жизнь». По мнению Токвиля, индивидуализм — это не самоутверждение, а самоудаление, склонность каждого члена общества «замыкаться в кругу своей семьи и друзей, с тем чтобы, сформировав таким образом свой собственный близкий себе мир, отгородиться от общества, предоставив его самому себе». Индивидуализм изолирует людей друг от друга, «ослабляет добродетельность общественной жизни» и приводит к тому, что становится «трудно вытащить человека из его собственного узкого круга, чтобы заинтересовать его судьбой государства» 32.

Уход в частную жизнь имеет свою функцию в циклах социальных перемен. Он представляет собой форму корректирующего действия — гомеостаза — внутри социального организма,— действия, снимающего избыток озабоченности делами общества. Он восполняет силы самого индивидуума, семьи и частного хозяйства, обеспечивая защиту личности от массового общества и агрессивного государства. Но, как подчеркивал Токвиль, уход в частную жизнь тоже приводит к отрицательным, характерным именно для этого процесса явлениям, в особенности к тому, что человек стремится исключительно к сиюминутным материальным благам. «Любовь к богатству», по его мнению, лежит «в основе всего, чем занимаются американцы» .

Периоды преобладания частного интереса основываются на принципе, что достижение индивидуумом своих собственных интересов способствует достижению интереса общего. Личные пороки, по выражению Мандевиля, оборачиваются на пользу обществу. Этика личного интереса господствует повсеместно. Например, в 80-е годы администрация Рейгана фактически поощряла ученых из государственных учреждений продавать результаты их финансируемых за казенный счет исследований в области обороны в целях своего личного обогащения 34. Подобная этика влияет даже на шпионаж. В нынешних условиях преобладания частного интереса американцы, шпионящие в пользу Советского Союза, делают это не по идеологическим соображениям, а из-за денег.

Приоритет личного благополучия над общественным благосостоянием, естественно, питает рост коррупции в правительственных учреждениях. При господстве ориентации на общественные цели правительство склонно к идеализму. У идеалистов много недостатков, но они редко крадут. В ходе осуществления «нового курса» Рузвельта правительство США тратило куда больше денег, чем когда-либо раньше в мирное время. Оно проводило беспрецедентное регулирование экономики, однако при этом заметно было отсутствие коррупции. Линдон Джонсон был печально известен своими хитроумными комбинациями, однако в его «великом обществе» было гораздо меньше злоупотреблений служебным положением, чем при консервативных администрациях 20-х, 50-х и 80-х годов. При либеральных администрациях коррупция возникает в основном под конец их правления, когда идеалисты сходят со сцены, а их место занимают временщики.

С наступлением периода господства частного интереса общественная мораль резко меняется. Большинство из сотрудничающих с консервативными правительствами бизнесменов нельзя заподозрить в нечестности. Но некоторые из них не стесняются использовать общественное положение в личных целях. Эти берут все, что само плывет в руки. Все помнят скандалы с администрацией Гардинга в 20-е годы. Правление администрации Эйзенхауэра было отмечено скандалами, повлекшими за собой вынужденные отставки министра авиации, председателя Международной торговой комиссии, управляющего общими службами, начальника Управления общественными зданиями, председателя Национального комитета республиканской партии и даже помощника самого президента. Более сорока членов администрации Никсона подверглись преследованию за преступления. Его вице-президент, два министра, дюжина членов аппарата Белого дома и еще пятнадцать представителей исполнительной власти признали себя виновными или получили судебные приговоры. Администрация Рейгана по мере того, как список ее сотрудников, осужденных или вынужденных уйти в отставку под тяжестью обвинений, все рос, добавила в словарь политических терминов выражение «расползание» («расползание» отсутствует в «Политическом словаре Сэфайра» 1978 г. издания).

«Совершенно нечего сказать, — заметил Теодор Рузвельт, — о правительстве плутократов, правительстве людей, которые весьма сильны в определенных областях и овладели искусством делать деньги, но которым присущи идеалы, по самой своей сути восходящие всего-навсего к идеалам славной когорты ростовщиков», И все же в 80-е годы избиратели были обеспокоены ростом коррупции не в большей степени, чем в 20-е и 50-е годы. Многократно отмеченный «тефлоновый эффект» — снятие с президента ответственности за дурные действия его собственной администрации — возникает в редких случаях благодаря искренне невозмутимым личностям президентов типа Эйзенхауэра и Рейгана, чаще же — в результате отключения внимания людей от государственных дел, полностью поглощенных в этот период своими частными интересами. Уход в частную жизнь не ограничивается политикой.

Литература обращается к человеку, исследуя скорее душевное состояние, нежели общество, используя новаторские приемы для отображения болезненных переживаний изолированной от общества семьи и еще более отчужденного и раздираемого противоречиями индивида (символизм и «поток сознания» в 20-е годы, упор на фабулу в 80-е). Литература ориентируется на проблемы греха и искупления (здесь не дается какое-то оценочное суждение; литература в определенной степени процветает благодаря такой ориентации на духовное; вряд ли можно найти что то более эфемерное, чем пролетарская художественная проза и поэзия 30-х годов36). Экономические и политические науки тоже отказываются от широкого взгляда на историю, уходят от ответственности перед обществом и становятся бихевиористскими, квантитативными, математическими, стерильными, «освобожденными от ценностей». Сама история отходит от выявления конфликта к мифам консенсуса.

Что беспокоило Токвиля больше всего, так это долгосрочные последствия слишком узкого понимания американцами «принципа личной заинтересованности». Граждане, отгораживающиеся от «этих великих и могучих общественных чувств, которые беспокоят нации, но которые и развивают их», по словам Токвиля, могут вскоре оказаться в положении, при котором они будут каждую новую теорию считать угрозой, каждое нововведение — прологом революции. «Признаюсь, меня страшит, — писал он, неожиданно проявляя собственное, глубоко личное отношение, — как бы они в конце концов не замкнулись в этой мелкой и трусливой любви к сиюминутным удовольствиям, как бы они не потеряли из виду долгосрочные свои интересы... когда потребуется мощное и резкое усилие ради более высокой цели» 37.

Если в интеллектуальной сфере следствием индивидуализма является стагнация, то в политике им может быть деспотизм. Люди начинают рассматривать обязательства перед обществом как досадное отвлечение от погони за деньгами; и «для того, чтобы лучше приглядывать за тем, что они называют собственным делом, они пренебрегают главным делом своей жизни — быть хозяевами самим себе». Уход в частную жизнь, поощряя гражданскую апатию, провоцирует наступление тирании. Как «отвратить беду, одновременно столь естественную для рамок демократического общества, и столь смертельную для него»? Токвиль усматривал «лишь одно действенное лекарство» от индивидуализма — политическую свободу 38.

Общественная активность, говорил он, заставляет индивидов осознать, что они живут не только сами по себе, но и в обществе. «Человек служит интересам общества сначала по необходимости, потом по своему свободному выбору; то, что поначалу делалось сознательно, становится инстинктивным, труд на благо сограждан в конечном счете входит в привычку, во внутреннее желание служить им» 39. Короче говоря, политическая деятельность — это великое средство противодействия частному интересу, возрождения общественной добродетели и преодоления апатии, которая мостит дорогу для деспотизма. Токвиль изложил обоснование своей теории индивидуализма во втором томе книги «Демократия в Америке» (1840). Комментаторы тут же отметили противоречие между изображением человека, живущего при демократии, как человека одинокого, слабого, послушного и бессильного, каким он показан в этой части исследования, и совсем другим изображением его, данным в первом томе этого же труда, вышедшем в свет пятью годами раньше.

В 1835 г. Токвиль, оценивая американское общество, отмечал энергию, участливость, гражданскую активность, приверженность общественным интересам и даже тиранию большинства. «Если бы американца обязали ограничить его деятельность своими собственными делами, — писал он, — то он счел бы себя насильственно лишенным половины того, что составляет его существование... и его горе было бы невыносимо» 40. За период между появлениями первого и второго томов неустойчивый демократический нрав большинства переключился с активности на анемию.

Этому явному противоречию существует объяснение. Токвиль с его удивительным чутьем понял, что американская демократия вмещает в себя и агрессивных индиви- дов, которым посвящен его первый том, и замкнутый индивидуализм героев его второго тома. Он вплотную приблизился к пониманию того, что общественная активность и частный интерес существуют в состоянии циклического взаимодействия. «Американец бывает так поглощен частными заботами, как если бы он был абсолютно одинок в этом мире, а в следующую минуту, как будто забыв о них, он отдается общему делу. Иногда кажется, что им движет крайнее корыстолюбие, а иногда — беззаветный патриотизм» 41. На деле здесь нет никакого противоречия. Всего лишь циклическая перемена. Как активность сменяется застоем, так в свой черед и мелкая любовь к сиюминутным удовольствиям неизбежно уступает место мощному и резкому рывку навстречу высокой цели.

XIЦиклический ритм существует также и во внешней политике. Более тридцати лет назад Фрэнк Л.Клинберг проанализировал явление, которое определил как «историческую перемену настроений в американской внешней политике». Он обнаружил периодическое колебание от «экстраверсии» — готовности использовать прямое дипломатическое, военное или экономическое давление на другие нации ради достижения американских целей — к «интроверсии» — сосредоточенности на внутренних проблемах американского общества. Изучая войны, аннексии, военные экспедиции, военно-морские походы, президентские заявления и партийные платформы, Клинберг в 1952 г. выделил семь таких перемен в настроении, начав отсчет от 1776г.:

Внешнеполитический цикл Клинберга, таким образом, выявил (по состоянию на 1952 г.) четыре интровертные фазы, в среднем по двадцати одному году каждая, и три экстравертные фазы, каждая в среднем по двадцать семь лет. Это движение, отмечал он, носит характер спирали, с усилением степени вовлеченности в дела за рубежом по окончании каждой экстравертной фазы. Клинберг также отметил последовательность, связанную с поколениями: большинство президентов, как правило, прошли свое становление как личности «при фазе, схожей с той, на которую выпало потом их президентство. С приближением зрелости они, напротив, имели возможность наблюдать, как проводится и в конце концов терпит провал, по крайней мере частичный, противоположная политика». Он подверг свою теорию проверке, использовав ее для прогнозирования. В 1952 г., в момент высокой степени экстраверсии, Клинберг пришел к заключению, что «логично ожидать, что Америка отойдет, хотя бы в некоторой степени, от вовлеченности в мировые дела, и, возможно, она сделает это где-то в 60-е годы». Так и случилось, чему немало способствовал Вьетнам. Далее Клинберг предположил, что в следующий интровертный период главная проблема «будет иметь очень серьезные моральные аспекты». Любопытно, что здесь присутствует предчувствие того значения, которое приобретут права человека. Обновляя свой анализ в 1978 г., Клинберг предсказал, что «первые признаки сдвига в сторону экстраверсии» станут «явными, пожалуй, к 1983 г.» 42.

Какая-либо очевидная корреляция между циклами Клинберга и Шлезингера отсутствует*, что позволяет предположить, что оба цикла в значительной степени самогенерируются и являются, таким образом, истинными циклами. Например, Америка вступала в войны как в эры частного интереса, так и в эры общественной целеустремленности. Можно предположить, что международный кризис подавляет все прочие факторы и почти не оставляет лидерам нации каких-либо возможностей для выбора. Однако это не совсем так. На внешнюю угрозу нация реагирует определенным образом в фазе интроверсии и совсем другим — в фазе экстраверсии. То, к чему на интровертной фазе могут отнестись равнодушно, на экстравертной фазе расценят как опасность, требующую решительнейшего ответа. В 1940 г., к концу интровертной фазы, могущественное, но численно сокращавшееся меньшинство американцев относились к Гитлеру снисходительно. Четверть века спустя, к концу экстравертной фазы, другое могущественное, и притом численно растущее, меньшинство отнюдь не считало, что жизненные интересы США во Вьетнаме находятся под угрозой.

На эры частного интереса приходится пятьдесят семь интровертных лет и пятьдесят пять экстравертных; на эры общественной целеустремленности приходится сорок два интровертных года и шестьдесят шесть экстравертных.— См.: Robert E. Elder, Jr. and Jack E. Holmes, U.S. Foreign Policy Moods, Institutional Change, and Change in the International Economic Systems. Текст подготовлен к собранию Американской ассоциации политических наук, состоявшемуся в 1985 г.

И все же, даже если внешнеполитический и внутриполитический циклы и не совпадают, связь между внутриполитическим циклом и внешней политикой существует. Ибо на каждой фазе внутреннего цикла национальный интерес формулируется согласно присущим этой фазе ценностям. На каждой фазе внешняя политика используется для продвижения этих ценностей за рубеж. В периоды общественной целеустремленности существует тенденция к включению во внешнюю политику идей демократии, реформ, прав человека, гражданских свобод, социальных перемен, активной роли государства. В такие периоды отдается предпочтение странам с демократическими левоцентристскими режимами. В периоды частного интереса включается и действует тенденция, заставляющая осмыслять международные дела сквозь призму капитализма, частных инвестиций, «магии рынка», защиты американских корпораций, занятых бизнесом в зарубежных странах. В такие периоды предпочтение отдается странам с правыми и авторитарными режимами, обещающими обеспечить безопасность для частного капитала.

Таким образом, внешняя политика пронизана духом изменений во внутриполитическом цикле, в то время как интенсивность, с которой этот дух навязывается миру, зависит от фаз во внешнеполитическом цикле. XII

Что просматривается с позиции 1985 г.? Как проявляет себя цикл в настоящее время? Если ритм в тридцать лет сохранится, то в 80-е годы последний по счету консервативный подъем выдохнется, и эра Рейгана, подобно своим ранним вариантам в 50-е, 20-е годы XX в. и в 90-е годы прошлого столетия, постепенно станет достоянием истории.

Если ритм сохранится... Но в истории нет никакого математического детерминизма. Электронный век грозит полностью уничтожить политические партии*. Уничтожит ли он заодно и цикл? Вероятно, нет: пропаганда, печатная ли, электронная ли, бывает успешной только тогда, когда оказывается созвучной массовому настрою, и вряд ли са- ма по себе она способна обращать вспять основные течения в сфере общественных настроений. Но, мысля в рамках циклической упорядоченности, можно представить себе, что короткая, чрезвычайно напряженная и болезненная фаза 60-х годов, возможно, удовлетворила, подобно короткой, чрезвычайно напряженной и болезненной фазе 60-х годов прошлого века, потребность нации в общественной активности на многие годы вперед и что контрдвижение будет более протяженным во времени, являясь формой компенсации для восстановления ритма. Наступившая после насыщенного событиями периода гражданской войны, реконструкции, убийства одного президента и импичмента другого, эпоха частного интереса длилась более тридцати лет.

Поскольку цикл неавтономен, он не способен действовать сам по себе. Для его функционирования требуются люди. Те, кто верит в приоритетность общественных целей, должны давать толкование событиям, поднимать вопросы и изыскивать решения. Они обязаны встать выше всех этих, пусть и заслуживающих внимания, специфических интересов различных групп — профсоюзов, женщин, черных, престарелых, одним словом, всех тех, на кого они ориентировались в ходе предвыборной кампании, с тем чтобы вновь обрести широкий общенациональный кругозор, охватывающий проблемы и перспективы всей республики. Потребность в подлинно национальной политике особенно остро встала именно в 80-е годы. В современной Америке имеются мощнейшие деструктивные факторы — углубляющееся неравенство в доходах и возможностях, численный рост бедноты и деклассированных элементов, пробуксовка в деле расового равноправия, структурная заданность экономики на инфляцию, спад в тяжелой промышленности ввиду иностранной конкуренции и повсеместного внедрения микросхем, ухудшение уровня образования, загрязнение окружающей среды и упадок инфраструктуры, постепенная деградация городов, кризис фермерских хозяйств, растущее бремя государственной и частной задолженности, распространение преступности и насилия.

Можно не сомневаться, что ни общественная активность, ни частный интерес, ни широкое государственное вмешательство, ни свободный рынок не покончат с этими тягостными проблемами. Именно это и приводит двух наших наиболее квалифицированных специалистов по диагностике болезней общества — Уолтера Дина Бернхэма, занимающего левые позиции, и Кейвина Филлипса, стоящего справа, — к пессимистическим выводам относительно будущего демократии как таковой. По мнению широких общественных кругов, как считают ученые, либеральное правительство, настроенное на активное вмешательство во все дела общества, имело шанс показать себя с наиболее выгодной стороны, однако оно упустило этот шанс и тем самым спровоцировало рейгановскую контрреволюцию. Когда обнаружится, что контрреволюция только усугубляет беды страны, народ неизбежно придет к мнению о «двойном провале» — и государства всеобщего благоденствия, и свободного рынка. Усилится чувство раздражения и бессилия. Цикличность утратит свой естественный упорядоченный характер. Со времен 50-х годов прошлого века, отмечает Филлипс, не наблюдалось такого сочетания двойного провала и такой же двойной устарелости, а мы знаем, что тогда произошло. Аккумуляция недовольства взорвет традиционный политический порядок и в американской политической жизни стремительно, и неминуемо наступят новые и опасные времена. Филлипс ожидает не возрождения либерального духа «нового курса», а, скорее, прихода националистического правопопулистского авторитаризма, направляющего действия всепроникающего и репрессивного государства. Бернхэм мрачно предсказывает «нарастающий кризис правления — кризис... в самих основах конституционного режима» 43.

Возможно, так все и будет. Но апокалиптические предчувствия вызывают все-таки скептическое отношение. Когда друг Адама Смита ворвался к нему в гостиную с новостью о сдаче Бергойна под Саратогой, восклицая: «Нация погибла!»— Адам Смит ответил (как про то рассказывают): «Нация гибнет по многу раз». Демократические ценности глубоко укоренились в американской жизни. Похоже, более глубоко, чем капиталистические ценности. По крайней мере, когда пути демократии и капитализма разошлись, демократические ценности доказали свою более заметную силу. Колебания нации назад, в сторону бесконтрольного частного интереса, носят обычно характер сдерживающих действий. Колебания в направлении демократии склонны вести к устойчивым изменениям. Эффект спирали свидетельствует о продолжающемся накоплении результатов демократических реформ. Рейгановская контрреволюция оставила в основном неприкосновенными итоги «нового курса» и даже программы «великого общества». В исследовании Макклоски— Заллера делается вывод о том, что демократические ценности укрепились теперь более прочно, чем это было столетие назад, чего нельзя сказать о ценностях капиталистических. И действительно, когда сегодня капиталисты защищают себя, они не призывают на помощь традиционные капиталистические аргументы — наивысшую добродетель личного интереса и священное право частной собственности. Вместо этого они используют аргументы демократические, представляя капитализм как средство достижения наибольшей пользы для наибольшего числа людей. Конфликт между капитализмом и демократией, пишут Макклоски и Заллер, «скорее всего, будет разрешен в пользу демократической традиции».

Мы можем заключить, что общественная целенаправленность будет иметь по меньшей мере еще одну возможность проявить себя. В какой-то момент, который наступит около 1990 г., должно произойти резкое изменение в национальных настроениях и ориентации,— изменение, сравнимое с теми взрывами новаторства и реформ, которые последовали после прихода к власти Теодора Рузвельта в 1901 г., Франклина Рузвельта в 1933-ми Джона Кеннеди в 1961 г. В 90-е годы произойдет очередная смена поколений и наступит очередь молодых мужчин и женщин, которые начинали политическую деятельность в годы президентства Кеннеди.

Если политика, ориентированная на общественные цели, сумеет в 90-е годы справиться с достаточным количеством проблем, то эта фаза будет продолжаться до тех пор, пока нация вновь не испытает усталости от подъема и следования велениям долга и пока к власти не придет молодежь, которая вошла в политическую жизнь при Рейгане, что, вероятно, произойдет к концу первого десятилетия XXI в. Ибо, как подчеркивает Эмерсон, и консерватизм и реформизм, вырождаясь, доходят до крайностей.

Консервативная партия, пишет он, «не защищает чьих-либо прав, не стремится к каким-либо добрым делам, не клеймит чьи-либо преступления, не предлагает сколько-нибудь щедрой политики; она не строит, не пишет, не оберегает искусства, не поддерживает религию, не создает школ, не поощряет науку, не освобождает рабов, не дружит ни с бедным, ни с индейцем, ни с иммигрантом». С другой стороны, «реформаторство в своей отрицательной ипостаси склонно к ослиному упрямству, к брыканию копытами; оно ведет к пустым претензиям, к противоестественной рафинированности, к отрыву от реальной почвы, что кончается лицемерием» 45.

Тем не менее в американской республике консерватизм и реформаторство, капитализм и демократия, частный интерес и общественная целенаправленность объединяют свои силы в деле формирования определенной политической традиции. Два соперничающих направления в американском мышлении чаще приходят к соглашению, нежели спорят. Оба эти течения привержены принципам личной свободы, конституционного государства и верховенства закона. Оба имеют взаимодополняющие функции, направленные на сохранение политической системы. Оба играют собственные и абсолютно необходимые роли в диалектике политической жизни общества. Они неразлучные партнеры по великому предприятию, имя которому — демократия. Эмерсон, как обычно, выразил это наилучшим образом: «Об этих непримиримых метафизических противниках можно с уверенностью сказать, что каждый из них хорош как половина, но невозможен в качестве целого. Каждый разоблачает злоупотребления другого, но в подлинном обществе, в подлинном человеке должны сочетаться они оба» 46.

И все же не будем успокаиваться. Если политика частного интереса потерпит неудачу сегодня, а политика общественной целенаправленности тоже вслед за ней не справится с проблемами, то кто окажется тем зверем, что в урочный час устремится по дороге в Вашингтон, чтобы возвестить там о своем рождении?