Содержание

Мало что вызвало в мировом общественном мнении больше надежд, удивления и цинизма, чем выдвижение прав человека в качестве международной проблемы. Для критиков оказалось легким делом разоблачать сомнительность, тенденциозность и противоречивость кампании за права человека. Тем не менее, несмотря на всю свою непоследовательность, эта кампания прочно закрепила проблему прав человека и в повестке дня мировой политики, и в совести человечества. Это — очень примечательное достижение, если рассматривать его на фоне тех мрачных веков, в течение которых бесчеловечность в отношениях между людьми воспринималась как нечто заурядное. Оно тем более примечательно, что произошло это в один из самых бесчеловечных веков. Интересно, однако, как далеко может продвинуться кампания за права человека, следуя нынешним курсом. В какой момент ее противоречия начнут мешать реализации ее намерений? И что ждет ее в будущем?

I

Идея прав человека, грубо говоря, сводится к тому, что все индивиды на этой земле имеют равное право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Это современный постулат. Апологеты его любят выискивать истоки этой идеи в религии, особенно в так называемой иудео-христианской традиции. На деле же для периодов религиозного расцвета было характерно безразличие к правам человека в современном смысле, причем доминировало не только смиренное отношение к бедности, неравенству и угнетению, но и восторженное оправдание рабства, принуждения, пыток и геноцида.

Христианство закрепило за человеческим страданием почетную и необходимую роль в драме спасения. Испытания, ниспосылаемые в этом мире на человечество, представлялись как назначенные Всевышним с целью испытания грешных смертных. С религиозной точки зрения все происходящее на земле значит ничтожно мало по сравнению с тем, что должно произойти впоследствии. Мир всего лишь постоялый двор, в котором люди на своем пути в вечность проводят ночь. Так что же из того, что пища здесь скудна, а хозяин — скотина? До конца XVIII в. пытка считалась обычным следственным приемом как в системе католической церкви, так и в большинстве европейских государств 1.

Несомненно, у идеи естественных прав имелись классические прецеденты, например в философии стоиков. Однако гуманизм — принцип, согласно которому естественные права имеют непосредственное, конкретное и всеобщее применение, — является продуктом последних четырех столетий. Токвиль убедительно объяснил гуманистическую этику распространением идеи равенства. В аристократических обществах, писал он, представители высших классов вряд ли считали, что те, кто ниже их, «принадлежат к той же самой расе». Когда средневековые хронисты «повествуют о трагической кончине человека благородного, их печаль безутешна; в то же время они без тени скорби преспокойно рассказывают об убийствах и пытках, совершаемых в отношении людей обыкновенных».

Токвиль вспоминает «жестокий юмор», с которым милейшая мадам де Севинье, одна из наиболее цивилизованных женщин XVII в., описывала колесование бродячего скрипача «за жульничество и кражу гербовой бумаги». Было бы неправильно, заметил Токвиль, считать мадам де Севинье женщиной бесчеловечной или вовсе садисткой. Скорее, у нее «отсутствовало ясное представление о том, что страдания может испытывать и тот, кто не является достойной персоной».

Однако, как только люди начали относиться друг к другу как равный к равному, возникло новое настроение «общего сопереживания». А там, где сохранялось неравенство, как это имело место на американском Юге, там сохранялась и бесчеловечность. «Тот же самый человек, который преисполнен человечности к окружающим, которых он считает равными себе, — отмечал Токвиль, описывая рабовладельца, — становится бесчувственным, как только исчезает равенство. Его мягкость поэтому следует приписать ощущению равенства в положении, но не цивилизованности или образованности»*.

Таким образом, равенство породило «сочувствие», которое д-р Джонсон определил как «сознание того, что мы одной породы со страдающим, что и нам может грозить та же беда»2. Это была новая мысль, и культ сочувствия все более не давал отмахиваться от менее удачливых, относить их к существам какой-то иной породы. Высшие слои и церковь стали наконец уделять внимание положению угнетенных, бедных и убогих. Именно в эпоху наступления равенства произошли отмирание религиозных преследований, отмена пыток и публичных наказаний, освобождение рабов.

Поскольку церковь традиционно освящала иерархичность и неравенство и традиционно отвергала земное счастье, ранние трактовки прав человека, как, например, в работах Вольтера и позднее, рожденные Великой французской революцией, имели четкую антирелигиозную окраску. Лишь позднее, когда религия сама пошла на уступки гуманистической этике и согласилась считать «царство божие» вполне достижимым в рамках истории, стало возможным утверждение, что иудео-христианская религия предусматривает и даже предписывает стремление к счастью в этом мире. Основополагающие документы по правам человека — американская Декларация независимости и французская Декларация прав человека — были написаны политиками, а отнюдь не религиозными деятелями. Возрождение религиозного абсолютизма в XX в., будь то в церковной или светской форме, принесло с собой возрождение пыток и других чудовищных нарушений прав человека.

II

Соединенные Штаты были основаны путем провозглашения «неотъемлемых» прав человека, и с тех самых пор права человека находят особенный отклик в сознании американцев. Распространение этой идеи на сферу внешней политики также не является нововведением последнего времени. С 1776 г. американцы неизменно сходились на том, что Соединенные Штаты должны быть маяком прав человека в этом погрязшем в грехах мире. Вопрос всегда заключался в том, каким образом Америке следует выполнять эту миссию. Первоначально считалось, что Америка спасет мир не путем вмешательства, а личным примером.

В своем знаменитом праздничном выступлении 4 июля 1821 г. Джон Куинси Адаме следующим образом провозгласил выбор, сделанный Америкой: «Повсюду, где уже развернулось или будет развернуто знамя свободы и независимости, — заявил Адаме, — там будет ее сердце, ее благословение и молитвы. Но она не устремлена за свои рубежи в поисках чудовищ, чтобы уничтожить их. Она желает свободы и независимости для всех, не ущемляя никого. Она отстаивает и защищает лишь свое. Она воздаст хвалу общему делу, возвысит голос одобрения и благожелательного сочувствия тому, кто последует ее примеру. Ей хорошо известно, что, единожды встав под чужие знамена, она безвозвратно вовлечет себя во все войны, замешанные на интересе и интриге, личной алчности, зависти и амбициях, которые, похитив знамя свободы, раскрашивают себя в его цвета. Основополагающие принципы ее политики безрассудно изменятся от свободы к си- ле... Она может стать диктатором мира. Она не будет более владеть своим собственным духом» 3.

В 1847 г. Альберт Галлатин, последний из числа великих государственных деятелей начального периода существования республики, вновь заострил внимание на этих вопросах. «Вашей миссией было, — напомнил он своим соотечественникам, — стать моделью для всех остальных правительств и всех остальных менее благополучных наций... прилагать все ваши способности к постепенному совершенствованию ваших собственных институтов и общественного устройства и также посредством вашего примера оказывать наиболее благоприятное моральное влияние на человечество» 4 (выделено мной. — А.Ш.-мл.). Затем, в декабре 1849 г., сенатор от штата Мичиган Льюис Касс, кандидат в президенты от демократической партии на выборах 1848 г., а позднее государственный секретарь при президенте Бьюкенене, предложил резолюцию, поручающую комиссии по иностранным делам рассмотреть вопрос о «целесообразности» разрыва дипломатических отношений с Австрией в знак протеста против кровавого подавления австрийскими и русскими войсками революции в Венгрии в 1848 г. Он назвал это событие «жесточайшим актом деспотизма, жертвами которого стали человеческая свобода и людские жизни».

Лайош Кошут, президент недолго просуществовавшей Венгерской республики, вскоре упрекнул американцев за то, что те ведут бесконечные разговоры о своей освободительной миссии, избегая в то же время «принять сколько-нибудь активное участие в урегулировании состояния внешнего мира». Однако, если судьба Америки — это то, чем «вы все ее считаете, — заявил Кошут во время своей поездки по Америке, — тогда, действительно, эта судьба никогда не сможет быть реализована путем выполнения роли пассивных зрителей и уступки в силу этой самой пассивности всех полномочий на управление миром амбициозным царям». Американцы, по словам Кошута, слишком уверовали в силу примера. «Я пока еще не слыхал о деспоте, который бы поддался моральному воздействию свободы» 5.

Резолюция Касса и вызов Кошута поставили перед республикой вопрос о том, как ей выполнять миссию защиты прав человека. Джон Паркер Хейл, демократ от «свободного штата»* Нью-Гемпшир, открыл дебаты. «Те, чьи сердца сейчас болят и учащенно бьются, — сказал они иронически, — затаив дыхание и переживая смертные муки, ждали именно такого, как этот, дня, когда правительство наконец выразит сочувствие миллионам, находящимся под пятой власти». Но, по мнению Хейла, если репрессии в Венгрии в самом деле воспринимаются как проблема нравственная, то в резолюции следовало бы говорить не о «целесообразности» прекращения отношений с Австрией, а о «долге». Касс, однако, заверил сенат, что американская торговля с Австрией весьма незначительна, «совершенно ясно показывая стране, что можно продемонстрировать все свое негодование и что это обойдется очень недорого». Можно ли таким образом подходить к моральной проблеме? Представьте себе американского посланника в Турции, куда бежал Кошут, пытающегося ободрить венгерских беженцев разговорами о том, что «сенат великой Американской республики именно сегодня выясняет, во сколько обойдется демонстрация возмущения по интересующему их поводу». Будущий историк, по словам Хейла, мог бы начать главу, посвященную 1850 г., так: «В начале того года американский сенат, наивысший законодательный орган мира, собравший мудрейших и великодушнейших людей, какие когда-либо жили или будут жить, отодвинув в сторону пустяковые местные дела, касавшиеся их собственных краев, образовали из себя некий трибунал и приступили к суду над нациями Земли, допустившими жесточайшие акты деспотизма».

Предложение Касса, продолжал Хейл, заключается в том, чтобы «мы выступали в качестве разгневанных судей! Нам надлежит призвать к ответу нации Земли, и они предстанут перед нами в качестве подсудимых, а мы будем выносить им приговоры». Превосходный принцип. Но почему ограничиваться Австрией?

Хейл высказал надежду, что будущий историк опишет, как Соединенные Штаты приступили «к суду не над какой-то второстепенной державой, у которой торговля незначительна и санкции против которой обойдутся недорого, но в первую очередь над Российской империей, объявив ей приговор». В конце концов Ко шута победила русская армия. «Я не соглашусь судить Австрию, пока мы не вынесем приговор некоторым более крупным преступникам. Я не желаю, чтобы наши действия уподобились ловле частыми сетями, которые улавливают мелкую рыбу, но упускают крупную». Я хочу судить русского царя, заявил Хейл, не только за то, что он сделал с Венгрией, но и «за то, чтб он сделал давным-давно, отправив несчастных ссыльных в сибирские снега... Когда мы сделаем это, мы покажем, что, поднимая свой гневный голос против более слабой державы, мы делаем это вовсе не из трусости».

«Закончив суд над Россией, — продолжал Хейл, — давайте на этом не остановимся. Я думаю, мы должны призвать к ответу... Англию за то, как она судила Смита О'Брайена и ирландских патриотов... Я хочу отправиться затем в Индию и судить Англию за угнетение народов, жестокость и войны, которые она там вела». Если принцип хорош, у него должно быть универсальное применение. «По- сле того как мы покончим с Россией и Англией, следует призвать к ответу Францию... Я хочу отправиться в Алжир и поинтересоваться, что" Франция совершила там... Затем, сэр, пока суд заседает... я буду судить Испанию... Давайте покажем, что мы действуем всерьез, а не просто демонстрируем наше негодование там, где просто не смогут разозлиться в ответ и где это, скорее всего, ничего не будет стоить».

А затем, когда мы вынесем приговоры нациям христианского мира и «они будут лежать у наших ног, корчась в смертных муках», давайте тогда «спустимся вниз с судейских кресел и выступим сами в роли ответчиков», ибо «в столице Образцовой Республики... в пределах видимости флага свободы, который реет над нашими головами... покупают и продают мужчин, покупают и продают женщин, содержа их на двадцать пять центов в день, пока не подойдет время перевезти их на какой-либо другой рынок». Принцип резолюции Касса, гласящий, «что свобода является правом, дарованным человеку Богом, и что попытка отобрать ее у человека руками другого человека есть неправое дело», должен быть реализован прежде всего в своей собственной стране.

Генри Клей, еще не сделавший к тому времени большой карьеры, предложил свою точку зрения на этот вопрос. Он был поражен «несоответствием» между тем, что Касс говорил по сути вопроса, и тем, что предлагалось в качестве средства решения. Касс пространно рассуждал о «крайностях австрийского деспотизма», но, по его заключению, достаточно было лишь отозвать «мелкого исполняющего обязанности, которого, как оказалось, мы имеем в Вене. Почему так? Куда естественней было бы немедленно объявить Австрии войну». Но действительно ли разумно полностью прекращать контакты с Австрией? Почему бы не послать в Вену видного американца с целью замолвить за венгров слово? А почему бы не «выдвинуть какой-то оригинальный план по оказанию помощи и поддержки тем, кто покинул Венгрию»?

В любом случае, заявил Клей, резолюция Касса призывает нас оценивать нации по тому, «согласуется ли их поведение с нашими понятиями и суждениями о том, что является правильным и должным в управлении людскими делами». Она предполагает «право вмешательства во внутренние дела других наций... Но где установить предел? Вы можете заявить, что, если Испания не отменит инквизицию, а Турция — многоженство, Соединенные Штаты прекращают все отношения с ними. Где, я вновь спрашиваю, нам следует остановиться? Почему бы нам не выступить в защиту страдающей Ирландии? Почему не обеспечить защиту страдающих людей везде, где мы только их сможем обнаружить?» Пусть сенат поразмыслит над тем, предостерег Клей, что, следуя этой дорогой, мы можем «открыть новую область противоборства, которое, возможно, приведет к войне и к ответным действиям со стороны иностранных держав, которые, видя, как мы берем на себя роль судей их поведения, возьмутся в свою очередь судить наше поведение»**.

III

Этот старинный спор служит напоминанием о том, как мало продвинулась Америка в решении вопроса о том, как наилучшим образом отстаивать права человека в мире, со времени заседания конгресса 3 1 -го созыва. Революция Касса выражала собой глубокое и вызывающее восхищение своей непосредственностью побуждение американцев продемонстрировать сочувствие жертвам деспотизма в других странах. Реакция на это Хейла и Клея свидетельствовала о наличии по-прежнему стойких сомнений на этот счет. Входит ли в сферу действия внешней политики реагирование на морально-этические проблемы или же ее задача — способствовать реальным переменам в реальном мире? Может ли тихая дипломатия быть более эффективной, чем публичное осуждение? Должны ли Соединенные Штаты, поднимая вопрос о правах человека, применять единый принцип ко всем без исключения, а не только к малым и слабым странам? Не поставит ли активное отстаивание прав человека под угрозу другие национальные интересы и не увеличит ли это опасность войны? По какому праву мы вмешиваемся во внутренние дела других стран? Следует ли ожидать, что все страны разделят американскую концепцию прав человека? Не питает ли привычка выносить оценки иностранным государствам веру в непогрешимость своей нации? Не следует ли «крестовый поход» в защиту прав человека начинать с собственного дома?

Резолюция Касса провалилась. Однако поднятые в ней вопросы тревожили совесть нации. После окончания Гражданской войны президент Грант в своем первом ежегодном послании заметил, что, хотя американцы сочувствуют «всем людям, борющимся за свободу... нам в силу нашего чувства достоинства следует воздерживаться от того, чтобы навязывать наши взгляды нациям, которые этого не желают, принимать без приглашения пристрастное участие в раздорах... между правительствами и их подданными» 7. Тем не менее и конгресс и исполнительная власть в дальнейшем выступали с осуждением случаев попрания прав человека за рубежом — преследования евреев в России, Восточной Европе и в Леванте; резни армян в Турции; угнетения ирландцев; «жестокого обращения с узниками в Сибири»8. Обоснование такого подхода теоретически проистекало из доктрины гуманитарной интервенции . «Хотя мы... как правило, строго воздерживаемся от вмешательства, прямого или косвенного, в государственные дела» Австро-Венгерской империи, информировал в 1872 г. американского посланника в Вене государственный секретарь Гамильтон Фиш, преследование евреев в Молдавии и Валахии настолько бесчеловечно, что ситуация там приобрела «всемирно значимый характер, в исправлении чего в равной мере заинтересованы все страны, правительства и церкви»9, Двадцать лет спустя государственный секретарь Джеймс Дж.Блейн заявил российскому министру иностранных дел, что, хотя американское правительство «не берется диктовать другим странам их внутреннюю политику... тем не менее взаимные обязательства наций требуют, чтобы каждая из них осуществляла свою власть с должным учетом результатов, которые такое осуществление вызовет в остальном мире»*.

Гроций и многие авторитеты после него отстаивали законность такого вмешательства, даже в форме вооруженного вторжения и войны. Э.М.Борхард так сформулировал эту доктрину в 1915 г.: «Когда... «человеческие» права систематически нарушаются, одно или больше государств могут вмешаться от имени сообщества наций и могут принять под свой суверенитет, если не постоянный, то по меньшей мере временный, государство, взятое сообществом под такой контроль».— Е. М. Borchard. The Diplomatic Protection of Citizens Abroad. New York, 1915, p. 14. Другие специалисты скептически относятся к данной доктрине. А.Ружье после систематических исследований по «la theorie de I'mtervention d'humamte» (теория гуманитарной интервенции, (фр.). — Перев.) пришел к выводу, что «невозможно ни отделить гуманитарные причины интервенции от политических, ни обеспечить полную беспристрастность вмешивающихся государств... Ежедневно в каком-то уголке земного шара тысячами свершаются варварские акты, которые ни одно государство и не думает останавливать, потому что ни одно государство не заинтересовано в том, чтобы остановить их». См. дискуссию об этом в: L. В. S о hnandThomasBuergenthal. International Protection of Human Rights. Charlottesville, 1973, ch.3.

Угрызения совести плюс давление этнических лобби, беспокоившихся за родственников, оставшихся на родине, заставляли в те годы поднимать вопросы прав человека в отношениях с другими государствами с такой регулярностью, что в 1904г. Теодор Рузвельт счел необходимым выступить с предостережением. Не страдая робостью, когда дело касалось утверждения американской мощи в мире, Рузвельт тем не менее предупредил конгресс: «Обычно гораздо мудрее и более полезно для нас заботиться об улучшении нашего нравственного и материального положения здесь, у себя в стране, чем предпринимать попытки улучшить положение дел у других наций. У нас множество собственных грехов, против которых надо бороться, и при обычных обстоятельствах мы можем сделать больше для общего прогресса человечества, если будем душой и сердцем стремиться покончить с коррупцией, грубым беззаконием и порождающими насилие расовыми предрассудками здесь, у себя дома, чем принимая резолюции относительно неправедных деяний где-то в других местах»**.

*JohnBassetMoore. A Digest of International Law. Washington, 1906, p.354 — 356. «Результатом», который беспокоил Елейна, было переселение в Соединенные Штаты большого числа обездоленных евреев из России. "Т heodoreRoosevelt. Fourth annual message, 6 December 1904. Далее Рузвельт определил как «неизбежность» то, что нация «горячо желала бы выразить свой ужас по такому случаю, как еврейский погром в Кишиневе», и признал, что «в крайних случаях может быть оправдано и действие». Форма действия, однако, должна зависеть «от масштаба злодеяний и от нашей способности ответить на них».

Несмотря на усилия, предпринятые Рузвельтом с целью напомнить своим соотечественникам о старой традиции творить добро путем примера, но не путем вмешательства, в кровавом XX в. росло убеждение, что преступления против человечности действительно носят «всемирно значимый характер» и касаются всех и каждого. Идеи Вильсона в целом как бы благословляли подобные подходы, хотя Вильсон сдвинул общественный интерес в сторону проблемы самоопределения наций. Тем временем шло формирование концепции международной заинтересованности в защите индивидуальных прав. Восьмая Конференция американских государств (1938) приняла резолюцию «в защиту прав человека». «Четыре свободы» Франклина Рузвельта (1941) формулировались применительно к людям, а не к нациям и включали в себя не только свободу слова и вероисповедания, но и свободу от нужды («экономические договоренности, которые гарантируют каждой нации в мирное время полноценную и здоровую жизнь») и свободу от страха (перед военной агрессией). «Третья свобода» Рузвельта, дополнением к которой стал его «экономический билль о правах» (1944), вскоре выросла в идею о социальных и экономических правах, которых следует добиваться наряду с традиционными правами из «Билля о правах». «Декларация Объединенных Наций» (1942) призывала к «полной победе», с тем чтобы наряду с остальными «сохранить права человека». А статьи 55 и 56 Устава ООН (1945) включили в себя обязательства наций-членов по совместным и самостоятельным действиям по обеспечению «прав человека».

IV

Идея прав человека, как почти все остальное, вскоре стала использоваться в «холодной войне». Демократические государства обрушились на коммунистический мир за попрание гражданских и политических прав; коммунистический мир обрушился на демократические государства за их пренебрежение социальными и экономическими правами. В этом контексте права человека начали превращаться в одну из тем американской внешней политики. Так, Кеннеди в своей речи при вступлении в должность говорил о новом поколении американцев, «которые не желают наблюдать, как медленно сводятся на нет все те права человека, которым эта нация традиционно была привержена».

Права человека рассматривались и как один из аспектов разрядки. Так, в 1963г. Кеннеди поставил вопрос следующим образом: «Не относится ли мир в конечном счете по сути своей к правам человека?» « Поскольку права человека неделимы, — заявил Кеннеди в ООН за два месяца до рокового выстрела в Далласе, — данная организация не может стоять в стороне, когда эти права попираются и игнорируются кем бы то ни было из государств-членов» 1.

Война во Вьетнаме прервала увлечение Вашингтона правами человека как одной из основных внешнеполитических тем. Тема эта уже не казалась вполне внушающей доверие, поскольку исходила от государства, занятого разбойничьей войной. И эта тема не возникала даже после того, как американские войска покинули Вьетнам. Дипломатия Генри Киссинджера возвела деидеологизацию внешней политики в ранг достоинств. Несомненно, политика, нацеленная на манипулирование балансом сил, содержала в себе скрытое одобрение правительств, способных управлять своими нациями, не имея противовеса в виде политической оппозиции или свободной прессы. В любом случае Соединенные Штаты в эти годы воспринимали без видимого отвращения деспотические правительства, как правые (Греция, Португалия, Бразилия, Чили), так и левые (СССР, Китай, Румыния, Югославия).

Что заставило мир заняться проблемой прав человека в 70-е годы, так это смелость диссидентов в Советском Союзе. Сахаров, Солженицын, братья Медведевы и другие отважные люди явили собой вызов, брошенный совести демократического мира,— вызов, подобный тому, который бросили за столетие до этого Кошут и герои 1848 г. Первоначальный отклик на этот вызов пришел отнюдь не из Вашингтона, а от правительств стран Западной Европы, в частности Великобритании и Франции. Результатом его стала договоренность в Хельсинки в 1975 г., согласно которой Запад подтвердил нерушимость послевоенных границ в Европе в обмен на советское обещание увеличить поток людей и идей через «железный занавес» (обязательство, которое нашло место в знаменитой «третьей корзине» хельсинкского Заключительного акта. В 1975 и 1976 гг. хельсинкский акт обсуждали многие американцы, среди которых был и Джимми Картер).

Однако господство realpolitik (реалистической политики. — (нем.). — Перев.)при Киссинджере отталкивало американцев, воспитанных на традициях Вильсона, который считал, что внешняя политика должна основываться на идеалах. В равной мере оно отталкивало и учеников Франклина Рузвельта, отстаивавшего тот постулат, что внешняя политика должна быть основана на интересе, однако считавшего идеалы неотъемлемой составной частью американской мощи. Безразличие официальных кругов к советским диссидентам, символом которого стал отказ в 1975 г. президента Форда принять Солженицына, казалось, указывало на моральную пустоту в самой сердцевине американской внешней политики.

В этих условиях конгресс предпринял определенные усилия, чтобы заставить исполнительную власть заняться правами человека. Он использовал свои законодательные полномочия для запрета или ограничения экономической или военной помощи странам, замеченным «в систематических и грубых нарушениях международно признанных прав человека» 11. Он обязал государственный департамент представлять ежегодные доклады о положении с правами человека в более чем ста странах. Что касается Советского Союза, то поправка Джексона — Вэника, касавшаяся условий экспортного кредитования и предоставления ему статуса наибольшего благоприятствования в торговле, потребовала смягчения советских эмиграционных ограничений.

Озабоченность конгресса вскоре подействовала на Фогги-Боттом. «Если департамент не будет опережать события по этой проблеме, — предупредил в 1974 г. госсекретаря Киссинджера его заместитель Роберт Ингерсолл, — то конгресс исключит этот круг вопросов из ведения департамента». В 1975 г. госдепартамент учредил отдел гуманитарных проблем. Но госсекретарь сомневался в том, что права человека должны занимать серьезное место во внешней политике. Когда его информировали, что американский посол в Чили поднял перед военной диктатурой вопросы прав человека, он заявил: «Скажите Попперу, чтоб он перестал выступать с лекциями по политологии» 12. Госсекретарь был уверен, что правильным способом защиты прав человека является тихая дипломатия, а не публичное давление и карательные действия. Эта точка зрения в некоторой мере получила подтверждение, когда после принятия поправки Джексона — Вэника еврейская эмиграция из Советского Союза резко сократилась. Тем не менее озабоченность конгресса росла. Постепенно она передалась и самому госсекретарю. В 1976 г. Киссинджер объявил права человека находящимися «в центре внимания... одним из наиболее неотложных вопросов нашего времени» 13

К 1977 г. мир был вполне подготовлен для новых инициатив в области прав человека. Явно демонстрируя свое лидерство, новый американский президент ухватился за знамя прав человека и размахивал им так, как если бы оно с самого начала было американской собственностью.

Не вполне ясно, как Джимми Картер персонально пришел к идее прав человека. В главе о внешней политике его мемуаров «Почему не лучший?» (1975) это выражение не встречается. В ходе его президентской кампании этот вопрос также не занимал особого места. В действительности он, казалось, в некоторых случаях избирал прямо противоположный курс. Он критиковал не только хельсинкские договоренности, но и всю интервенционистскую философию. «Наш народ ныне понял, — заявил он в Ассоциации внешней политики в июне 1976г., — ошибочность наших попыток использования своей мощи для вмешательства во внутренние дела других наций». В то же самое время у него было в целом такое ощущение, о чем он и писал позже в «Почему не лучший?», что «внешняя политика нашего правительства не дает примеров какой-либо приверженности моральным принципам», что внешняя политика должна соответствовать тем же моральным стандартам, «которые присущи отдельным гражданам» , и что «в мире есть только одна нация, которая способна на подлинное лидерство в сообществе наций, а именно Соединенные Штаты»14- В сентябре 1976 г. сенатор от штата Вашингтон Генри Джексон убедил его использовать проблему прав человека в качестве одной из основных тем его кампании.

Это была странная позиция для человека, который называл себя учеником Райнольда Нибура. В самом начале книги «Человек с моралью в обществе без морали» Нибур писал: «Тезис, который предполагается развить на этих страницах, сводится к тому, что следует проводить четкое различие между моральным и социальным поведением индивидуумов и поведением социальных групп — национальных, расовых, экономических — и что это различие оправдывает и делает необходимыми политические шаги, которые чисто индивидуальная этика всегда будет считать неудобными».— Moral Man in Immoral Society. New York, 1932, p. 11.

Можно догадаться, что Картер в поисках морального содержания американской внешней политики, которого она была лишена при Никсоне, подошел к правам человека как к превосходному объединяющему принципу. Этот принцип прямо отвечал как наиболее острым тревогам современности, так и лучшим американским традициям. Он был призван восстановить международные моральные позиции Америки, которые, к большому прискорбию, были заметно подорваны войной во Вьетнаме, уотергейтским скандалом, поддержкой диктатур, заговорами ЦРУ с целью убийств и т.д. Он также сулил обеспечить консенсус внутри страны по вопросам внешней политики. Эта доктрина удовлетворяла запросам как сторонников «холодной войны», жаждавших осуждения коммунистического мира, так и идеалистов, видевших в правах человека единственно возможную основу прочного мира. Этим объясняются броские слова его речи по поводу вступления в должность президента: «Поскольку мы свободны, мы никак не можем быть безразличны к судьбе свободы в других местах... Наша приверженность правам человека должна быть абсолютной» (Картер, кроме того, заявил, что у Соединенных Штатов есть особый долг «брать на себя те моральные обязательства, которые, как представляется, неизменно отвечают нашим насущным интересам». Ирония, похоже, не была осознанной).

В защиту прав человека была развернута кампания, сопровождаемая шумными эффектами — письмо президента Сахарову, встреча в Белом доме с Владимиром Буковским, смелые декларации о принципах прав человека. Но вскоре начались неприятности. Сама идея, как быстро обнаружили критики, не была «продуманной». Возможно, это оказалось и к лучшему. Если бы новый президент конфиденциальным порядком передал ее на предмет исследования в государственный департамент, то вполне вероятно, что никакой кампании по правам человека вообще не было бы. Сталкиваясь с новыми подходами, бюрократы имеют обыкновение считать, что риск потерь перевешивает возможность приобретений. Иногда в правительственных сферах можно что-то изменить, но это лишь тогда, когда президент, публично заявив о переходе правительства к новому курсу, тем самым заставляет бюрократию разрабатывать новые политические подходы. Характерными примерами из этой области могли бы служить «четвертый пункт» Трумэна, Союз ради прогресса Кеннеди и «звездные войны» Рейгана.

«Я не в полной мере осознавал все аспекты нашей новой политики», — признался Картер позднее. Непродуманность этой инициативы привела к тому, что отстаивание прав человека в устах президента выглядело в некоторой степени слишком легким делом. Со стороны президента было бы более мудрым признать трудности, сопряженные с преобразованием принципа в политику. «Когда я начал выступать за права человека, — отметил тогдашний секретарь по иностранным делам, — ... я предупредил, что за это придется расплачиваться и ценой будет некоторая непоследовательность, проявляющаяся время от времени. Если бы мне пришлось выступать по этому поводу снова, то я бы уже больше не говорил о некоторой непоследовательности. Я бы говорил об очень большой непоследовательности» 16. Вопросы, которые задолго до этого в пику Льюису Кассу подняли Джон П.Хейл и Генри Клей, вновь возникли, чтобы не давать покоя администрации Картера.

В 1977г. государственный секретарь Сайрус Вэнс выступил с глубоким и обстоятельным докладом на тему прав человека. Он выделил три категории прав человека: право быть свободным от нарушения правительством суверенитета личности («свобода от страха» Рузвельта в применении к новым условиям); право на удовлетворение насущных потребностей в пище, крове, здравоохранении и образовании («свобода от нужды»); право на политические и гражданские свободы (тоже из числа «свобод» Рузвельта). Обеспечивая эти права, предостерег Вэнс, мы должны осознавать «пределы нашей мощи и нашей мудрости», избегать «жестких и бесцеремонных попыток навязывать наши ценности другим» и отказаться от иллюзии, что «призыв встать под знамена прав человека приведет к внезапным преобразованиям в авторитарных обществах. Мы отправились в долгое путешествие». Однако Вэнс на деле и не пытался вывести из принципа прав человека какую-либо реальную политику, заявляя загадочно, что «возможны разногласия относительно того, Какой приоритетности заслуживают эти права» 17.

Действительно, разногласия относительно приоритетности возрастали. Дипломаты возражали, когда кампания за права человека начинала угрожать переговорам о контроле над вооружениями или политическим отношениям. Адмиралы и генералы возражали, когда она ставила под угрозу военные базы и союзы. Чиновники казначейства подсчитали, что экономические издержки внешнеполитических ограничений доходят до 10 млрд. долл. в год, тем самым увеличивая торговый дефицит 18. Бизнесмены возражали, опасаясь, что эта кампания нанесет ущерб экспорту. Вскоре обнаружилось, что сам президент, по логике, борец за права человека N 1, наносит визиты в страны с авторитарными режимами, продает им вооружения и приветствует их лидеров. Складывалось впечатление, что его политика по правам человека вполне совместима с широчайшей поддержкой шаха Ирана, с получившим печальную известность письмом с поддержкой Сомосы в Никарагуа, с возможным признанием Вьетнама и Кубы. Вашингтон проявлял бесстрашие, осуждая злоупотребления в странах типа Камбоджи, Парагвая и Уганды, где у Соеди- ненных Штатов были стратегические и экономические интересы, не заслуживающие особого внимания. Гораздо менее бесстрашным он оказывался, высказываясь в отношении Южной Кореи, Саудовской Аравии, Югославии и большинства стран Черной Африки. Он тщательно взвешивал свои действия во всем, что касалось Советского Союза, и хранил полное молчание насчет Китая.

К середине 70-х годов Солженицын мог саркастически говорить о бюрократах, которые вдруг становятся гневными и непоколебимыми, имея дело со слабыми правительствами и слабыми странами, но которых охватывает немота и паралич, когда они имеют дело с могучими правительствами 19

VI

Эта кампания, которую трудно было назвать политикой, подняла и другие проблемы. Возник вопрос о ее воздействии на Советский Союз. «То, что мы сейчас видим, — заявил в интервью одному англичанину в ноябре 1978 г. Георгий Арбатов, постоянный консультант Кремля по вопросам, связанным с Америкой, — представляет собой настойчивые усилия по вмешательству во внутренние дела Советского Союза и попытку причинить вред некоторым нашим институтам. Проводится это такими способами, которые вызвали бы в США серьезное возмущение, если бы мы предприняли то же самое» 20. Это, конечно, была абсурдная жалоба в устах представителя страны, которая более полувека настойчиво пыталась вмешиваться во внутренние дела Америки и стремилась причинить вред американским институтам (особенно абсурдная ввиду хорошо известного Арбатову факта, что такое вмешательство давным-давно вызывало «серьезное возмущение» в Соединенных Штатах). И все равно, если бы американцы вспомнили о своей собственной реакции на советскую подрывную деятельность, они с большим пониманием отнеслись бы к недовольству СССР по поводу кампании о правах человека. Вне всякого сомнения было и то, что эта кампания, проводящаяся a outrance (несдержанно, (фр.). — Перев.), наносила удар по самим основам существующего в СССР порядка.

По какой-то таинственной причине недовольство, выраженное советской стороной, самого Картера изумило. В июне 1977 г. он заявил, что «вызывает удивление враждебная реакция в Советском Союзе на нашу позицию по правам человека» 2 *. Но он воспринял это как жизненную реальность и сделал свою кампанию более умеренной, немало разочаровав американцев, рассматривавших эту кампанию в первую очередь как средство возрождения «холодной войны». Тем временем ухудшение советско-американских отношений в 1977г. вызвало тревогу у тех, кто считал, что наивысшее право человека — это право на жизнь и что предотвращение ядерной войны обязательное условие обеспечения всех остальных прав человека. Кампания Картера, по замечанию французского президента Жискар д'Эстена, «подорвала процесс разрядки» 22.

Возник также вопрос воздействия этой кампании на Соединенные Штаты. Америка в очередной раз претендо- вала на роль «негодующего судьи». Но не следовало ли считать более вероятным, что публичные проповеди ско- рее обозлят правительства, нарушающие права человека, нежели исправят их? В любом случае какие основания были у Америки выступать в роли судьи над всем миром? Президент-баптист мог бы вспомнить слова из Евангелия от Матфея: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» Подобно тому как Джон П.Хейл в 1850 г. напомнил сенату о невольничьем рынке в округе Колумбия, так и современные критики поднимали вопрос, не следует ли Соединенным Штатам, прежде чем приниматься за исправление мира, обеспечить права человека для своих чернокожих, краснокожих и прочих цветных граждан. Как может правительство осуждать Советский Союз за нарушение положений хельсинкской «третьей корзины», если оно одновременно с этим отказывает в визах на въезд в США левым профсоюзным деятелям и интеллектуалам? Как оно смеет поучать Фиделя Кастро насчет прав человека, пытаясь в течение ряда лет убить его?

Затрагивался и более трудный вопрос, — вопрос Генри Клея о претензиях Соединенных Штатов, возомнивших, что все страны морально обязаны принять американскую точку зрения относительно того, что «правильно и нормально» в людских делах. Разумно ли, спрашивал представитель Ирана при ООН, «ожидать, что развивающиеся страны Азии, Африки и Латинской Америки на следующий же день найдут применение всем вашим высоким стандартам, в то время как большинство из них все еще ведут борьбу с голодом, безграмотностью, высокой смертностью, безработицей и т.д.?» 23. Не является ли вся концепция политических и гражданских прав этноцентричной и связанной с одной культурой? И не представляет ли из себя американская решимость насильно навязать ее миру авантюру в духе культурного империализма? «Было бы хорошо, если бы американцы, с такой уверенностью заявляющие о своем знании того, чего хотят другие люди и что хорошо для них в плане политического устройства, — писал Джордж Кеннан, — спросили у самих себя, не пытаются ли они фактически навязать свои собственные ценности, традиции и образ мыслей народам, для которых эти вещи не имеют никакой значимости и не приносят никакой пользы» 24.

Обозреватели отмечали «праведническую» позицию вашингтонской бюрократии, озабоченной правами человека, снисходительное высокомерие по отношению к низшим, по их мнению, породам людей, что суммировалось в одиозной ремарке не названного по имени чиновника, брошенной им в разговоре с Элизабет Дрю из «Нью-Йоркера»: «Я думаю, что этот тупой мир теперь знает, что к чему»25. Мало что нанесло больший ущерб человечеству, чем иллюзии наций и их лидеров относительно своей абсолютной правоты. То, что Готорн в XIX в. сказал о Джоне Буле, во второй половине XX в. уже многие говорили о Дяде Сэме: «Ничто так не возбуждает в нем сострадания и участия... как глубокое удовлетворение от обнаружения изъяна у ближнего» 26. Кампания за права человека даже у настроенных проамерикански европейцев пробудила беспокойство по поводу вспыхнувшего за океаном мессианства, этого «нового издания идеи о миссии Америки по усовершенствованию мира» 27, — заметил английский исследователь Фердинанд Маунт. В Западной Германии графиня Марион Дёнхоф отмечала, что «внешняя политика, основанная на моральных ценностях в стиле Вильсона и Даллеса, отнюдь не имела своим результатом заметное укрепление морали в мире. Напротив, она привела к тупиковым и катастрофическим ситуациям» 28.

VII

Очень быстро кампания за права человека выдохлась и была предана гневному суду, образованному специально для нее. С готовностью и охотой она была осуждена за лицемерие, двойные стандарты, подрыв разрядки, ослабление стойких антикоммунистических союзов, культурный империализм, расизм, мессианство и т.д. Неудивительно, что эта инициатива, сильно пострадавшая от столкновений с неразрешимыми ситуациями, от убедительной критики и споров по частностям между теми, кто ее первоначально поддерживал, стала представляться селективной, непредсказуемой и полной противоречий.

Критика весьма походила на правду. Хотя, возможно, она была чрезмерна. Патриция Дерайен, помощник государственного секретаря по вопросам прав человека и гуманитарным проблемам, выступила с убедительной защитой этой инициативы: «Мы откровенно признаём, что разнообразие культур и интересов и различия в уровне экономической и политической зрелости с неизбежностью требуют, чтобы подход к каждой стране зависел от положения, в котором она находится. Представляется невозможным — и такая попытка была бы глупа — добиваться наших целей в области прав человека, подходя с одной меркой ко всем странам»".

На деле двойной стандарт при подходе к этой проблеме исключить невозможно. И это не только потому, что нации находятся на разных уровнях зрелости, но и — что еще более валено — потому, что обеспечение прав человека не может быть единственной и исключительной целью внешней политики. Права человека представляют собой лишь один из многих национальных интересов, а не единственный всеподавляющий интерес, которому должно быть подчинено все остальное.

Наивысший интерес нации — самосохранение. Когда национальная безопасность и обеспечение прав человека вступают в подлинное противоречие, национальная безопасность должна получать предпочтение (что вовсе не означает признания за бюрократией, ведающей национальной безопасностью, роли непогрешимого судьи в вопросах национальной безопасности). Ибо в силу самой природы внешней политики права человека могут быть лишь одним из нескольких соперничающих интересов, а принцип должен умеряться осмотрительностью. Короче говоря, государство не должно применять стандарт прав человека, невзирая ни на что. Это, однако, не значит, что от стандарта следует отказаться.

Отрицательные последствия кампании за права человека конца 70-х годов были явно преувеличены. Хотя эта кампания весьма раздражала Советский Союз, она не оказала решающего влияния на советский подход к разрядке. Не приходится также как-то увязывать свержение шаха и Сомосы с озабоченностью американцев правами человека. На самом деле, как отмечалось, оба деспота получали от администрации Картера наряду с упреками и похвалы. Их обоих свергли бы и в том случае, если бы Вашингтон не произнес ни единого слова насчет прав человека. Воздействие на Соединенные Штаты также преувеличивалось. На практике кампания защиты прав человека оказалась отнюдь не «крестовым походом», а американское мессианство осталось вполне под контролем.

Также ни в коей мере не является очевидным то, что защита прав человека — это форма культурного империализма. Если утверждение, что такие права универсальны, а не являются просто локальным предрассудком носителей европейской культуры, живущих по обе стороны Северной Атлантики, подразумевает расистское высокомерие, то такая постановка вопроса подразумевает, что небелые народы просто неспособны оценить преимущества справедливого судопроизводства, личной свободы и самоуправления, что тоже является расистским высокомерием. Разумеется, история говорит о том, что демократия оказалась действенной именно в североатлантическом регионе, но демократические устремления нельзя ограничивать с подобной легкостью.

«Права человека не являются, — с понятным раздражением выговаривал американцам один известный филиппинец в 1978 г., — западным открытием» 30. Эту мысль народ Филиппин в 1986г. подтвердил действием. Даже в Китае в 1978 г. пекинские стенные газеты провозглашали: «Мы не потерпим, чтобы права человека и демократия были лишь лозунгами западной буржуазии, а восточному пролетариату оставалась лишь диктатура» 31. На другом плакате было написано: «Как китайские граждане мы считаем, что истина универсальна и что душа человечества — права человека не ограничены национальными границами или географией» 32. В 1984 г. ассоциация китайских писателей под бурные аплодисменты призвала коммунистическую партию отказаться от идеологических ограничений свободы творчества 33.

Возможно, права человека связаны с культурой в меньшей степени, чем предпочитают думать некоторые американцы в силу либо излишней склонности к самоуничижению, либо из чрезмерного тщеславия. В конечном счете ответ на вопрос, является ли забота о политических и гражданских правах явлением локальным или универсальным, зависит от точки зрения на человечество. Рассматривая явление в широком историческом масштабе, автор данной книги считает, что трудно поверить в то, что стремление к политической и гражданской свободе присуще лишь ограниченному числу счастливчиков, обитающих по обе стороны Северной Атлантики.

VIII

Администрация Картера, создав в государственном департаменте бюро по правам человека, институционализировала роль прав человека в американской внешней политике. Помощь иностранным государствам стала оказываться — в тех случаях, когда не брали верх стратегические соображения, — с учетом соблюдения этими государствами прав человека. Прекратилась или была обставлена строгими ограничениями помощь странам, нарушавшим права человека. В их числе Куба, Вьетнам, Камбоджа, Чили, Аргентина, Уганда, Мозамбик, Эфиопия, Парагвай и др. Американские посольства стали пунктами наблюдения за соблюдением прав человека. Эта политика не всегда носила характер публичных поучений. Когда лидер оппозиции в Южной Корее Ким Де Юн был в 1980г. приговорен к смерти, Картер приватным порядком информировал южнокорейское правительство, что эта казнь способна серьезно испортить отношения между двумя странами. Южнокорейский президент указал, что если американское заступничество не станет достоянием общественности, то Ким Де Юн будет помилован. Так оно и вышло. Кампания Картера изменила международную атмосферу. Эта кампания была особенно действенной в Латинской Америке. В ходе поездки Картера в Аргентину и Бразилию через четыре года после его неудачной попытки переизбраться многие представители политических, журналистских и академических кругов благодарили его как своего спасителя. По всему миру кампания борьбы за права человека вдохновила многих смелых мужчин и женщин и придала им новые душевные силы. Она привела к освобождению политических заключенных в Индонезии, Южной Корее, на Филиппинах и даже за «железным занавесом». Осуществляя постоянные акции в защиту прав человека, какими бы неравноценными они ни казались, американское правительство в какой-то мере помогло восстановить утраченную связь между Соединенными Штатами и простыми людьми планеты.

Когда Картер после выборов в 1980г. упомянул о своем вмешательстве в защиту Ким Де Юна, то вновь избранный президент, по воспоминаниям Картера, ограничил свой комментарий тем, что выразил «с определенным воодушевлением свою зависть по поводу той властности, которую проявил корейский президент Пак Чжон Хи в ходе студенческих беспорядков, когда он решительно закрыл университеты, а демонстрантов призвал в армию» 34. Такая реакция предрекла судьбу прав человека при следующей администрации.

Новый президент согласился с тем, что кампания Картера подорвала позиции недемократических, однако «дружественных» руководителей типа шаха и Сомосы, что она привела к власти в Иране и Никарагуа антиамериканские режимы и что она, нанося удары по друзьям и не причиняя заметного вреда врагам, нанесла ущерб позициям Америки в мире. Рейган предпочел не демонтировать механизм защиты прав человека, а развернуть его в первую очередь против марксистско-ленинских государств.

Сторонники Рейгана начали с того, что ввели печально известное разграничение между «тоталитаризмом» и «авторитаризмом». Согласно этому разграничению, знакомому политологам, тоталитарный режим в своем стремлении овладеть человеческой душой уничтожает все автономные институты, тогда как авторитарный режим, будучи деспотичным по характеру, но ограниченным в плане размаха, оставляет душу в покое, проявляя терпимость к институтам, представляющим индивидууму некоторое укрытие от государства. Рейгановцы сделали к этому добавление. Была принята точка зрения, согласно которой преобразование тоталитарного режима в демократию — феномен, истории неизвестный, тогда как авторитарный режим без особых трудностей эволюционирует в демократию. Кроме того, при Рейгане стало преобладающим мнение, что марксистские диктатуры тоталитарны, когда как антимарксистские диктатуры авторитарны и потому менее порочны.

Разделение по принципу «тоталитаризм — авторитаризм», действительное в теории, не выдерживало соприкосновения с реальностью, поскольку тоталитаризм в чистом виде трудно создать и невозможно сохранить. Тоталитарные государства возникали как мессианские режимы, готовые посвятить себя делу преобразования человеческой натуры. Но с течением времени лихорадка мессианства проходит, старые привычки и обычаи возрождаются, монолитная целеустремленность подвергается эрозии, и такие режимы вырождаются в тирании, управляемые ловкими и циничными личностями. Если «плюрализм» — наличие автономных институтов — является свидетельством авторитарности, то тогда марксистские государства в Восточной Европе, например Польша и Венгрия, очевидно, являются авторитарными, а не тоталитарными. Это же самое, если на то пошло, можно сказать и о сандинистской Никарагуа в первые годы существования режима. Если освященные государством пытки и убийства свидетельствуют о тоталитарности, тогда Чили при Пиночете, Аргентина до прихода к власти Альфонсина и шахский Иран более тоталитарные государства, чем Польша или Никарагуа. Более того, факт почти полувековой тирании Сомосы свидетельствовал о том, что превращение авторитаризма в демократию — дело совсем не скорое и далеко не гарантированное. Кроме того, налицо аномалия Китая — явно тоталитарного режима, которому, однако, в силу насущных геополитических соображений удается избежать серьезной критики.

IX

Разграничение между тоталитаризмом и авторитаризмом фактически не совпало, как первоначально ожидали идеологи Рейгана, с разграничением между просоветскими и антисоветскими государствами. Таким образом, оно не смогло обеспечить ожидавшегося от него обоснования двойного стандарта. На практике администрация Рейгана все равно выработала двойной стандарт, беспощадно выступая против просоветских диктатур, тогда как в отношении антисоветских диктатур отдавалось предпочтение «конструктивному взаимодействию». Этот термин был изобретен применительно к Южной Африке, однако сама политика «конструктивного взаимодействия» получила распространение в отношении всех без исключения правых авторитарных режимов. «Конструктивное взаимодействие» означало использование тихой дипломатии, замечаний в дружелюбной манере, экономической и военной поддержки, атмосферы сочувствия и непринужденности, с тем чтобы убедить правительства таких стран как ЮАР, Чили, Филиппины, Гаити, Сальвадор, отказаться от их репрессивных методов.

Так, администрация Рейгана в противоположность политике Картера выступила за предоставление займов Межамериканского банка развития Чили под властью Пиночета. Вице-президент Буш заявил, что любит президента Филиппин Маркоса за его «приверженность демократическим принципам», а сам Рейган сказал, что выбор лежит между Маркосом и «широким коммунистическим движением, намеревающимся завладеть Филиппинами» 35. Авто- ритарные руководители, естественно, истолковывали столь мягкое обращение как разрешение на продолжение репрессий. Демократическая оппозиция в таких странах почувствовала себя преданной Соединенным Штатам. Марксистские революционеры завоевывали таким образом дополнительную популярность и получали оправдание своей деятельности. Вместо того чтобы уделить внимание растущей поляризации своего населения, руководители типа Пиночета и Маркоса рассчитывали, что эта поляризация не оставит Соединенным Штатам иной альтернативы, кроме как поддержать их режимы.

Утверждение, что необходимо быть реалистичным в отношении друзей и врагов в этом полном опасностей мире, выдвигалось в качестве универсального оправдания Рейгана. Но оказалось, что этот подход невозможно защищать, даже изображая его в качестве realpolitik. Хотя политика Рейгана рассматривала авторитарные режимы как переходные, на практике все строилось на убеждении в их постоянстве. Внешняя политика была направлена на достижение взаимопонимания с находящимися у власти авторитарными деятелями при полном игнорировании демократов, которые могли бы прийти им на смену. С другой стороны, политике Картера был в действительности присущ подход к авторитаризму как к явлению преходящему, и поэтому она была менее сдержанна по части того, чтобы делать внушения деспотам и помогать их демократическим оппонентам. Когда в Бразилии, Аргентине и Уругвае лопнули авторитарные режимы, новое демократическое руководство имело все основания вспоминать об администрации Картера с благодарностью и испытывать дружеские чувства к Соединенным Штатам.

В долгосрочной перспективе политика Картера, бесспорно, усилила геополитическое положение Америки. Политика Рейгана, с его поддержкой правых диктатур, была нереалистична, как это и вынуждена была с течением времени признать его администрация в отношении Филиппин и Гаити. Отказав в поддержке Маркосу и Дювалье, Рейган продублировал ту политику, за которую он огульно критиковал Картера в случаях с шахом и Сомосой. Однако оказалось невозможным удержать то, что не могло удержаться. Стихийный взрыв внутренних протестов, направленный против коррумпированных авторитарных руководителей, оставил Рейгану в 1986 г. не больше выбора, чем было у Картера в 1979-м. Волна событий вскоре вынудила Рейгана отставить все разговоры об авторитаризме и тоталитаризме и объявить, что «американский народ верит в права человека и противостоит тирании в любой форме, будь то тирания левая или правая». Заходя теперь даже дальше Картера, Рейган призывал к «активной дипломатии, опирающейся на американскую экономическую и военную мощь», к поддержке всемирной «ориентированной на рынок... демократической революции» 36.

Первоначальная политика Рейгана была большой находкой для Москвы. Поддержка Америкой непопулярных деспотов отталкивала от нее демократических союзников и усиливала позиции марксистских революционеров. Глубинное философское различие между Советским Союзом и Соединенными Штатами лежит именно в области прав человека. Приверженность индивидуальной свободе и достоинству человека постоянный источник привлекательности Америки для мира. Сахаров — чье еще свидетельство может быть убедительней? — подтверждает, что Советский Союз является главной силой тоталитарной угрозы, но добавляет, что «глобальный характер» американской кампании за права человека «особенно важен, имея в виду попытку применения единых правовых и моральных критериев к нарушениям прав человека в любом регионе мира — будь то Латинская Америка, Азия, Африка, социалистические страны или же собственная страна»37. Зачем Америке опекать свою собственную шайку убогих диктаторов, изменять своей исторической приверженности правам человека и лишать себя своего величайшего преимущества в борьбе с Советским Союзом?

X

Взаимоисключающий опыт Картера и Рейгана иллюстрирует ограниченность возможностей правительства односторонне выступать в роли института обеспечения прав человека. Чем более рьяно Соединенные Штаты при Картере напирали на права человека, тем больше они становились похожи на некий негодующий суд. Чем более рьяно Соединенные Штаты на первом этапе проведения своей политики Рейганом использовали права человека как орудие «холодной войны», тем больше они провоцировали циничное отношение к этому вопросу во всем мире. Чем больше, как это имело место у Рейгана на втором этапе, Соединенные Штаты привлекали права человека для поощрения ориентированной на рынок революции, тем больше они возбуждали во всем мире страхи насчет капиталистического «крестового похода» Америки, особенно когда использовались столь сомнительные проводники такой политики, как бывшие сомосовцы в Никарагуа. Будущим администрациям, возможно, стоит крепко задуматься над идеей американских государственных деятелей от Джона Куинси Адамса до Теодора Рузвельта,— идеей, которая сводится к тому, что, за исключением крайних случаев, мы можем, вероятно, продвинуться дальше в своей борьбе за права человека, воздействуя на мир своим примером, нежели путем вмешательства за рубежом.

Любое государство не способно добиться многого, взявшись за исправление другого государства. Большинству государств достаточно трудно самим провести собственную реформу. Когда одни государства чрезмерно беспокоятся по поводу прав человека в других государствах, их мотивы всегда подозрительны. Принимаемые в данном случае правительствами «моральные обязательства» видятся, пользуясь не вполне удачной, но точной фразой Картера, как «неизменно отвечающие их же собственным насущным интересам». Политизация не обязательно самая лучшая судьба для идеи прав человека.

«По своей природе правительства не могут последовательно ставить права человека на первое место, — сказал Фердинанд Маунт. — Люди — могут»38. Дипломаты зачастую обязаны поддерживать корректные отношения и с жестокими правительствами, а не только с цивилизованными. В равной мере и граждане обязаны выступать против жестокости, как им велит их разум и совесть, но они могут выступать без ограничений, установленных для дипломатии. Поэтому можно сказать, что моральные обязательства в отношении прав человека в большей степени лежат на неправительственных, нежели на правительственных организациях.

Международная амнистия, Международная лига за права человека, Международная комиссия юристов, группа наблюдения «Хельсинки», группа наблюдения Америки и другие аналогичные организации взяли на себя огромную работу. Но обеспечением прав человека не должны заниматься одни лишь правозащитные организации. Церкви, университеты, профсоюзы, группы бизнесменов — всем им надлежит сыграть свою роль. Особый долг, по моему мнению, лежит на объединениях лиц по профессиональной принадлежности.

Многие политические заключенные имеют определенную профессию. Когда борцов за права человека арестовывают, отправляют в трудовые лагеря или заточают в дома для умалишенных, когда их пытают и убивают, их коллеги по профессии во всем мире обязаны объединяться в их защиту. Так поступали: Национальная академия наук, выступившая в защиту Сахарова, Щаранского и других советских ученых; Американская психиатрическая ассоциация, протестовавшая против ареста Александра Подрабинека после опубликования его книги о заключении советских диссидентов в психиатрические заведения; Всемирная психиатрическая ассоциация, осудившая злоупотребления психиатрией в политических целях в Советском Союзе и других странах; пен-клуб, Лига авторов и Ассоциация американских издателей, выступившие с протестом против подавления свободы в сфере культуры.

Достойно удивления то, что американские ученые, психиатры и издатели оказались гораздо восприимчивей к вопросам прав человека, чем американские политологи и историки. Американская политологическая ассоциация, после того как она с праведным гневом отказалась собраться в Чикаго из-за того, что Иллинойс не ратифицировал поправку о равных правах, не сочла нужным столь же принципиально отказаться от участия в заседании Международной политологической ассоциации в Москве в 1979 г. Американская историческая ассоциация молча наблюдала за преследованием советских историков — Андрея Амальрика, Медведева, Солженицына (чья книга «Архипелаг ГУЛАГ» является историческим документом), Валентина Мороза — и как ни в чем не бывало проводила регулярные встречи с советскими историками, получившими одобрение режима. Лишь в 1985г., после многолетних ожесточенных споров, Американская историческая ассоциация согласилась выступить с протестом против нарушений прав человека в отношении историков, чьи гражданские и профессиональные права ущемлялись государством.

В качестве аргумента против таких протестов выдвигался довод, что они вызывают враждебность ортодоксальных советских ученых, не принося при этом пользы диссидентам. Однако опыт показывает, что именно то, что творящие произвол правительства оказываются в центре международного внимания, оказывает на них сдерживающее действие. «Самое страшное, что может случиться с человеком, — отметил югославский писатель-диссидент Михаиле Михайлов, — это находится в тюрьме позабытым всеми» 39. Амальрик подтверждал, что «очень важно в психологическом и моральном плане сознавать то, что о тебе знают и ты повсюду известен... Советские власти довольно чувствительны к западному общественному мнению». «Должно присутствовать понимание того, — заявлял сам Солженицын, — что Восток вовсе не безразлично относится к протестам со стороны западного общества. Напротив, он смертельно боится их — и только их» 41.

Э.П.Томпсон, специалист по истории английского рабочего класса, отмечал по этому поводу: «Солженицын попросил нас снова поднять свой голос. И мы должны безотлагательно удовлетворить его просьбу... Мы должны снова показать ясно, недвусмысленно, что мы поддерживаем право советских граждан мыслить, общаться и действовать, как мыслят и действуют свободные люди, и что мы с полным презрением относимся к грубому полицейскому надзору за советской интеллектуальной и общественной жизнью»42. Протесты представителей квалифицированных профессий не следует сосредоточивать лишь на случаях нарушений прав человека в коммунистическом мире.

Поскольку профессиональным ассоциациям нет нужды учитывать геополитические соображения, они могут выступать, не сдерживая себя, оперативно реагируя на факты преследования своих коллег во всех странах, включая те, которые являются союзниками Соединенных Штатов.

XI

Как бы там ни было с государствами, а люди могут и должны ставить права человека на первое место. Однако в конечном счете права человека должны быть закреплены законами и институтами. Поскольку роль наций-государств ограничена, надежду в долгосрочной перспективе внушает лишь международная организация. В 1948 г. Генеральная Ассамблея ООН приняла Всеобщую декларацию прав человека. Этот пространный документ охватил и «гражданские и политические права», и «экономиче- ские, социальные и культурные права», причем вторая категория специально предназначалась для тех государств, которые лишали своих подданных прав, отнесенных к первой категории. За декларацией последовала серия вспомогательных конвенций ООН, включая две конвенции по гражданским и политическим правам, а также по эконо- мическим, социальным и культурным правам, принятые в 1966 г. и вошедшие в силу для государств, подписавших их, в 1976 г.

Несмотря на все эти торжественно звучащие декларации и конвенции, ООН в течение длительного времени вызывала горькое разочарование, когда дело касалось борьбы за права человека. Трудно было рассчитывать на серьезные действия со стороны международной организации, две трети государств-членов которой беспрепятственно нарушали права своих собственных граждан. Внимание Генеральной Ассамблеи к правам человека в основном исчерпывалось резким осуждением Южной Африки, Чили и Израиля. Никакие резолюции против «гулагов» не принимались. Даже такие ужасные режимы, как установленные Пол Потом в Камбодже и Иди Амином (а затем Оботе) в Уганде, избежали критики. Фактически кровавый режим Пол Пота, изгнанный из самой Камбоджи, но сумевший с помощью американского правительства (сначала при Картере, затем при Рейгане) сохранить за собой место в ООН, имел в 1980г. наглость подписать Конвенцию о гражданских и политических правах.

Лишь в 80-е годы Комиссия ООН по правам человека после многих лет позорного бездействия начала наконец проявлять себя. В 1985 г., не ограничиваясь привычными мишенями Генеральной Ассамблеи, комиссия представила острый доклад о пытках, нанесении увечий и других зверствах, совершенных за время советской оккупации Афганистана. Отдельный Комитет по правам человека, созданный государствами, придерживающимися Конвенции о политических и гражданских правах, расширил сферу деятельности ООН по вопросам прав человека. Учреждения ООН ныне расследуют жалобы, собирают и публикуют информацию, тревожащую иные правительства, и доводят до всеобщего сведения то, что должно быть принято за норму 43. Они, наконец, приобретают институциональную независимость и способность действовать самостоятельно, без подталкивания извне. Ширится поддержка идеи об учреждении поста Верховного комиссара ООН по правам человека. Усилия ООН, кроме того, произвели «эффект мультипликации». Всеобщая декларация вдохновила государства на заключение более двадцати соглашений по правам человека, а также на создание региональных учреждений по правам человека. Девятнадцать государств признали на своей территории юрисдикцию Европейского суда по правам человека, а его решения являются теперь юридически обязательными. Межамериканская комиссия по правам человека проводит серьезную и полезную работу по разоблачению нарушений в Западном полушарии.

Декларации ООН покончили со старой теорией, что права человека относятся исключительно к внутренней юрисдикции. Международное право, которое, как считалось, ранее было применимо только к государствам, в настоящее время применяется, по крайней мере в принципе, и к индивидам. Конечно, этот принцип зачастую попирается руководителями государств, которые считают необходимым угнетать своих подданных, для того чтобы сохранить собственную власть. Учреждения ООН не имеют властных полномочий. Вследствие этого их практическое взаимодействие до сих пор было ограниченным. И все же, по мере того как люди во всем мире вновь и вновь поднимают свой голос в защиту прав человека, международные институты начинают реагировать на это. Международные нормы определяют общезначимые цели и оказывают неуклонное воздействие на национальные правительства, стремящиеся пользоваться международным уважением.

Нереалистично ожидать, что мы вскоре или вообще когда-либо будем жить в мире, где права человека будут гарантированы повсеместно. «Четыре свободы» Рузвельта выражали всего лишь прекрасные устремления, а не реально достижимую цель, несмотря на то что иногда он утверждал обратное. Инстинкт к господству глубоко пронизывает человеческие институты и человеческую натуру. И все же в «четырех свободах» выкристаллизовалось то, что в наши дни, похоже, становится все более крепнущим убеждением простых людей всей планеты. Начался долгий, полный трудностей поход за человеческой свободой. Возможно, эта борьба так никогда и не обеспечит вечной и полной гарантии прав человека. Но по крайней мере она на какое-то время лишит гарантий тиранию. Проблему прав человека в той трактовке, какую она в конце концов обрела в XX в., нелегко будет снять с повестки дня века двадцать первого.