Содержание

В течение девяти столетий после первого крестового похода западная цивилизация занималась многотрудным и опасным делом — приникала в незападные общества, с тем чтобы изменить их. На протяжении восьми из последних девяти веков эта агрессивная деятельность осуществлялась без всякого теоретического обоснования. В XVI — XVIII вв. наблюдалась наиболее крупная волна европейской экспансии. В те времена она не вызвала потребности в каком бы то ни было систематическом анализе ее причин. Исследователи, конкистадоры, монахи и поселенцы занимались обычным для себя делом — присоединяли земли, искали золото, спасали души, создавали колонии. До XIX в. «империализм» еще не существовал даже как термин. Причем впервые в английском языке этот термин был применен вовсе не для обозначения внешней территориальной экспансии, а в связи с притязаниями Наполеона III1. Даже в 1874 г., когда Бэджет писал: «Почему английский либерал может без неприязни наблюдать за ростом империализма во Франции?», — он имел в виду внутреннюю политику Франции, а не внешнюю^. Империализм в нынешнем смысле этого слова обозначает господство над народами дальних стран. В этом значении он стал применяться к концу XIX в., на гребне новой волны западных территориальных приобретений. И только к исходу девятого столетия непрерывной западной экспансии возникла потребность в теоретическом осмыслении феномена империи. С этого времени и берет свое начало литература, исследующая данный исторический феномен.

Империализм: классические теории

I

Литература по империализму возникла тогда, когда демократизация внешней политики сделала для политиков необходимым, а для интеллектуалов возможным представить на суд избирателей свои соображения в пользу или против экспансии. Эта литература обильна, разноречива и зачастую сбивает читателя с толку в силу своей явной полемической направленности. Уже в 1919 г. Йозеф А.Шумпетер мог написать: «Злоупотребление словом «империализм достигло такой степени, что угрожает лишить его всякого смысла»3. В настоящее время злоупотребление еще больше усилилось, если только такое возможно. И все же можно разделить классические теории империализма на четыре обширные категории: апологии, экономические интерпретации, социологические интерпретации и геополитические интерпретации.

Суть апологии — утверждение о цивилизаторской миссии империализма. Европейские империалисты изображали себя несущими бремя белого человека, распространяющими западную культуру, технологию и религию среди пребывающих во мраке невежества народов мира. Они просвещали отсталых, развивали неразвитых и защищали бессильных. Они искоренили полигамию и обычай самосожжения вдовы вместе с трупом мужа, отменили работорговлю, внедрили справедливое судопроизводство и образование, построили железные дороги и больницы, обеспечили поддержание надлежащего санитарного состояния. В более поздние времена эти объяснения были отвергнуты как апологетические и лицемерные. Несомненно, ими нередко прикрывались неприглядные намерения. И все же цивилизаторская миссия не абсолютно пустая выдумка. Она привела в движение тысячи людей на Западе, от миссионеров и управляющих, бравших на себя «бремя белого человека» в былые времена, до современных членов Корпуса мира, отправляющихся в самые дальние утолки мира в надежде творить добро. Эффективность цивилизаторской миссии иронически подтвердилась, когда в XX в. колонии использовали западные нравственные установки для избавления от западного господства. Революционное движение против колониализма осуществлялось под флагом независимости, национализма и демократии — ценностей изначально чуждых, однако внедренных европейскими хозяевами. «Говорить ты научил меня, — заявляет Калибан, — чтоб проклинать я мог»*.

Уинстон Черчилль, раздраженно оспаривая убеждение американцев в том, что империализм и демократия совершенно несоместимы, однажды, причем без излишнего преувеличения, заявил Франклину Рузвельту: «Британский империализм распространил и продолжает распространять демократию куда более широко и успешно, чем любая из всех существовавших в истории систем правления»4. Независимая Индия стала иллюстрацией этих слов Черчилля, хотя он делал все, чтобы ничего подобного не случилось. Говорили, что Британскую империю погубили Лондонская школа экономики и высшее военное училище в Сэндхерсте — два учебных заведения в Великобритании, в которых выходцы из Азии и Африки учились самостоятельно думать и действовать.

Не кто иной, как Карл Маркс, выдвинул свое убедительное толкование цивилизаторской миссии. С точки зрения Маркса, восточный мир увяз в прошлом. У Азии, застывшей и неизменной, отсутствовали внутренние стимулы, необходимые для того, чтобы привести в движение диалектику истории. Требовался стимул внешний. Фугас (У.Ш е к с п и р. Буря. — Прим. перев.) ция западного вторжения, по мнению Маркса, заключалась именно в этом. Европейский империализм, разрушая враждебные прогрессу социальные и религиозные структуры, стал необходимым условием азиатской революции. «Англии предстоит выполнить в Индии и двоякую миссию, — писал Маркс, — разрушительную и созидательную, — с одной стороны, уничтожить старое азиатское общество, а с другой стороны, заложить материальную основу западного общества в Азии». Осуждая грабительское «свинство» и зверства британцев, Маркс хвалил их за то, что они принесли с собой железные дороги, телеграф и свободную прессу, а также за подготовку по западному образцу местной военной и административной элиты. Вопрос, по его словам, заключается в том, «может ли человечество выполнить свое назначение без коренной революции в социальных условиях Азии. Если нет, то Англия, несмотря на все свои преступления, была бессознательным орудием истории, вызывая эту революцию» 5.

Маркс был на стороне Соединенных Штатов, когда те воевали с Мексикой, иронически замечая: «И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать?» Энгельс говорил, что «переход Мексики в будущем под опеку Соединенных Штатов соответствует интересам ее собственного развития». Он называл завоевание Францией Алжира важным и удачным фактом, способствующим прогрессу цивилизации, и заявлял, что Канада «созреет для аннексии» и что «экономическая необходимость проникновения духа янки скажется». Когда произойдет европейская революция, писал Энгельс в 1882 г., «земли, занятые туземцами... [европейскому] пролетариату придется на время перенять и как можно быстрее привести к самостоятельности» 6.

II

На некоторых апологетов империализма, с энтузиазмом трубивших о благах, которые он несет отсталым народам, еще большее впечатление производили те блага, которые получали они сами. «Дело это доброе, — отмечал Уинстон Черчилль в молодости, — его выполнение придает бодрости, а его результат часто бывает чрезвычайно выгодным»7. Корысть куда более, чем возвышенные чувства, была присуща европейской диаспоре. И то, что в прежние века было проявлением хищнической натуры отдельных авантюристов, добывавших пряности, золото и меха, в конце XIX в. стало считаться благом для нации в целом.

Экономическая интерпретация империализма была введена его защитниками, а не критиками. Впервые она была обнародована Чарльзом Конэнтом, американским журналистом, специализировавшимся в области финансов. В 1898 г. в статье «Экономическая основа империализма» Конэнт утверждал, что перенакопление, то есть избыток капитала, является важнейшей причиной экономических неурядиц и социальной напряженности в промышленных странах. «Система от потребления ради накопления» породила «избыток товаров, следствием чего стало падение прибылей, банкротство крупных корпораций и разорение вкладчиков». Развитым странам потребовалась «отдушина для их избыточных накоплений, чтобы вся структура нынешнего экономического порядка не оказалась потрясенной социальной революцией». Сомневаясь, что возможно стимулировать дополнительный спрос на внутреннем рынке для поглощения избытка капитала, Конэнт увидел решение проблемы в том, чтобы вклады- вать капитал в развитие Азии и Африки. Перенакопление, отмечал он, пока является европейским феноменом. Соединенные Штаты пока что ввозят капитала больше, чем вывозят. Но Соединенные Штаты не могут позволить себе занять выжидательную позицию в то время, как европейские нации делят между собой неразвитый мир. Иначе, когда наступит черед Америки, на ее долю ничего не останется 8.

За тезис, согласно которому экспансия воспринималась как экономическая необходимость, живо ухватились политики, бывшие сторонниками империализма. Джозеф Чемберлен в Великобритании, Жюль Ферри во Франции, Генри Кэбот Лодж в Соединенных Штатах надеялись с его помощью преодолеть сопротивление бизнеса ряду колониальных предприятий, которые намечалось осуществить для укрепления мощи и престижа государства. Столь же живо за него ухватились критики империализма, в особенности радикальный экономист Дж.А.Гобсон в Великобритании. В своей книге «Империализм», вышедшей в 1902 г., Гобсон дал тщательный анализ империализма как стремления дать выход капиталу, одновременно осудив его как ненужный. Подлинное избавление от перенакопления, по его словам, заключается в расширении внутреннего спроса посредством выравнивания покупательной способности.

По мнению Гобсона, империализм является просто политикой, которую предпочитают проводить невежественные капиталистические правительства. Просвещенные правительства вольны следовать иным политическим курсом. Тем не менее аргументация Гобсона оказала огромное воздействие на марксистов, прежде всего на Ленина, который, используя данные Гобсона, выступил с утверждением, что империализм для капитализма не просто один из возможных вариантов политики, а неизбежная необходимость в тот период, когда капитализм достигает своей монополистической фазы. Органическая неспособность мо- нополистического капитализма вкладывать избыток капитала внутри страны, по словам Ленина, заставляет капиталистические нации обращаться к неразвитому миру в отчаянной попытке избежать окончательного краха системы. Книга Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» (1916) обосновала «марксистскую» теорию империализма, хотя представленный в ней анализ имел мало общего с чем-либо из написанного по этому предмету Марксом. Этот жесткий по своей лексике памфлет отвечал как характерному для первой мировой войны ощущению конца эпохи, так и организационным потребностям классовой борьбы. Ленинская теория не только стала евангелием для революционеров, но и была воспринята как серьезная гипотеза в среде журналистов и даже ученых.

В широком смысле экономическая интерпретация империализма освещает многие аспекты создания империй. Однако толкование Ленина, с его однозначным упором на вывоз капитала, вызывает очевидные возражения. Если империализм — это монополистическая стадия капитализма, то как объяснить тот факт, что наиболее активный период строительства империй пришелся на ранний этап развития капитализма, когда не было никаких внутренних монополий, никакого избытка капитала и никакого давления со стороны накоплений на норму прибыли? Как объяснить тот факт, что две крупнейшие империалистические державы — Великобритания и Франция — даже в более позднее время не имели монополистических структур в экономике? Если монополистическому капиталу требуются колонии как объекты для инвестиций и рынки сбыта, то как объяснить тот факт, что в исследовавшийся Лениным период капиталистические государства осуществляли экспансию в Тропическую Африку и Полинезию — районы, малоперспективные с инвестиционной и рыночной точек зрения? А тот факт, что капиталовложения одних богатых стран в других богатых странах были более значительны, чем в колониях? А то, что объем торговли с другими богатыми странами был больше? Если избыток капитала — это то, что толкает нации к империализму, то как объяснить экспансию стран с нехваткой капитала, таких, как Португалия, Россия и Соединенные Штаты в XIX в., Италия и Япония в 30-е годы? Если капитализм без колониальной империи обречен, то как объяснить необыкновенное возрождение капитализма в период деколонизации?

Ленин не сумел продемонстрировать какую-либо последовательную взаимосвязь между капиталовложениями и колониализмом ни относительно какого-либо определенного исторического периода, ни на примере какого-либо географического района. Его установка, что «монополистический капитализм» на рубеже века был капитализмом, достигшим своего предела, оказалась безнадежно ошибочной. Отнюдь не исчерпав себя как система, капитализм образца 1900 г. был готов вступить в столетие потрясающего роста, — роста, пришедшегося по большей части на период распада, а не создания империи. Несмотря на всю свою пропагандистскую привлекательность, «Империализм, как высшая стадия капитализма» Ленина не тянет на роль серьезного исследования.

III

Как политическое оружие, однако, экономическая интерпретация империализма сохранила свой потенциал. Сам Ленин настаивал на том, что империализму требуются «колониальные владения»9, но, когда после второй мировой войны колониализм как система рухнул, марксисты стали спасать положение с помощью концепции «неоколониализма». Согласно этой концепции, завоевание политической независимости ничего не меняет до тех пор, пока бедные страны интергрированы в мировой капиталистический рынок. Возникшая в Латинской Америке и подвергшаяся существенной доработке теория о том, что имеет место dependencies, зависимость, стала популярной новой версией ленинской теории в ее применении к миру без колоний.

Теория зависимости утверждает, что мировой рынок и порождает, и увековечивает «недоразвитость» государств — состояние, отличное от докапиталистической «неразвитости». Согласно модели зависимости, «ядро» — индустриальный мир — автоматически высасывает любые излишки с «периферии», обрекая тем самым периферию на перманентную нищету. «Экономическое развитие и недоразвитость, — по словам Андре Гундера Франка, одного из ведущих теоретиков зависимости, — это две стороны одной медали»1". Отсюда вывод: если бы не мировой рынок, то бедные страны уже давно развились бы сами. Теория зависимости претендует на то, чтобы считаться марксистской. Апологеты ее опираются на разрозненные замечания Маркса о мировом рынке и на его поддержку утверждения Генри Ч.Кэри о том, что Англия «стремится превратить все остальные страны в исключительно земледельческие, а сама хочет стать их фабрикантом»11. Фактически теория зависимости переворачивает марксизм вверх ногами. Ибо Маркс возлагал вину за недоразвитость отдельных стран на увековечивающий сам себя застой в бедных обществах, а мировой рынок рассматривал именно как средство спасения. Капитализм, как считал Маркс, означает эксплуатацию, но он вместе с тем приносит с собой стимулы и капитал, необходимые для экономичского развития. При посещении Канады Энгельс записал: «Здесь видишь, как необходим для быстрого развития новой страны лихорадочно-предприимчивый дух американцев» 12.

Маркс и Энгельс, как это часто случается, оказались более правы, чем марксисты. Посредством торговли и инвестиций мировой рынок фактически стал великой движущей силой развития «третьего мира». В Южной Азии, как отметил в 1968 г. Гуннар Мюрдаль, Цейлон и Малайя — «страны с наивысшим доходом на душу населения — имеют наивысшие показатели внешней торговли, тогда как у Индии и Пакистана — беднейших стран — показатель этот наиболее низок»13. «В Индо-Америке, — заявил Хайа де ла Торре, основатель радикальной партии АПРА в Перу, — иностранный капитал создал все; без него не было бы ни механизированного сельского хозяйства, ни промышленности, ни культурного развития, ни рабочего класса»14. Если рассмотреть колониализм в долгосрочном плане, то также выяснится, что он не стал тормозом для развития. «Стали бы Индия, Пакистан или Бангладеш более развитыми, если бы туда не пришли британцы? — спрашивает Джон Кеннет Гэлбрейт. — А Индонезия, если бы там никогда не было голландцев? А Северная Африка без французов?» Как выразилась однажды Джоан Робинсон, экономист-радикал, «страдания тех, кого эксплуатируют капиталисты, — ничто по сравнению со страданиями тех, кого вообще не эксплуатируют»15. Она имела все основания добавить: по сравнению со страданиями тех, кого эксплуатируют местные тираны, начиная от Чингисхана и кончая Бокассой и Иди Амином.

В настоящее время наиболее отсталые страны — это в основном те, которые в наименьшей степени интегрированы в мировой рынок. Конор Крюз О'Брайен в 1971 г. называл западный империализм «одной из величайших и наиболее опасных сил в мире». Но, рассмотрев в 1985 г. положение дел в Африке еще раз, он пришел к выводу, что «все достигшие (сравнительного) успеха государства были капиталистическими. «Африканский социализм» не может похвастать никакими успехами»16. Отнюдь не скорбя по поводу развитой внешней торговли и крупных инвестиций, бедные страны чаще выражают недовольство тем, что богатые страны недостаточно у них покупают и недостаточно в них инвестируют. И не только лишь несоциалистический «третий мир» стремится к доступу на мировой рынок. Коммунистические страны столь же охочи до внешней торговли и инвестиций: взгляните на Восточную Европу или на Фиделя Кастро, который в течение многих лет пытается добиться от Соединенных Штатов отмены их торгового эмбарго. «Широкомасштабные инвестиции и техническая помощь, — писал Франц Фанон, идеолог революции в «третьем мире», — должны быть предоставлены слаборазвитым регионам. От ответа на этот вопрос зависит судьба мира» 17.

Да и Советский Союз никогда не сомневался в том, что иностранные инвестиции поспособствуют росту советской экономики. Декрет 1920 г. о концессиях, по словам Э.Карра, подтверждал, что «возрождение российской экономики могло бы «многократно усилиться» благодаря привлечению иностранных фирм и учреждений "для эксплуатации и разработки природных богатств России"»18. Вот почему в 20-е годы Арманд Хаммер, Бернард Барух и Аверелл Гарриман были приглашены в Россию. И сегодня (в 1986г.) мало найдется более горячих сторонников мирового рынка, чем Дэн Сяопин, руководитель коммунистического Китая. Китайский народ более всего страдал тогда, заявил Дэн, когда его правительство закрывало дверь в мир, как это сделала династия Минь в XIV в. и повторил Мао Цзэдун во время «культурной революции». «Ни одна страна не может сейчас развиваться, закрыв эту дверь, — продолжал Дэн. — ...Мы заявляем, что Китай намерен в будущем продолжать привлекать иностранный капитал, проводя «политику открытых дверей» в течение долгого времени»*.

Утверждение, что бедные страны, окажись они предоставленными самим себе, продвинулись бы далеко вперед по пути модернизации, выдает крайне неглубокое понимание природы массовой нищеты. Истоки нищеты лежат гораздо глубже, чем это осмеливаются признать полемисты-обвинители, находясь на позициях теории зависимости. Сама по себе концепция материального прогресса была привнесена и даже навязана Западом. Карл Маркс показал, как религия, культура и кастовая система Азии вместе взятые противодействуют развитию. Мюрдаль вскрыл внутренние препятствия на пути роста в бедных странах и крайнюю трудность преодоления социальной инерции, которая вызывается «порочным кругом кумулятивной взаимосвязанности и причинности»* ( См.: «New York Times», 2 January 1985. Xy Яобан, Генеральный секретарь Коммунистической партии Китая, вскоре добавил, что Китайская Народная Республика в своей борьбе за модернизацию «потеряла двадцать лет» из-за радикальной левацкой чепухи Мао.—См.: «New York Times», 21 February 1985. 182 ). «Ведущая тенденция в бедной стране, — пишет Гэлбрейт, — это равновесие нищеты» 2".

Концепция «неоколониализма» на поверку оказывается не более, чем драматическим или мелодраматическим ярлыком, навешенным на явно неравные экономические отношения между богатыми и бедными нациями. Конечно, политическая независимость меняет положение. Независимые страны свободны претендовать на прибыли, могут в соответствии со своей волей национализировать отрасли промышленности. Канонерки больше не используются, чтобы наказать непослушные бедные нации. Тайные операции, хотя и проводятся при случае (Гватемала, 1954), оставаясь эффективным инструментом капиталистического господства, вызывают тем не менее растущее осуждение в метрополии. Владение жизненно важными сырьевыми материалами, которое когда-то отдавало бедные нации на милость Запада, сейчас потенциально может, как это показал периодически обостряющийся нефтяной кризис, напротив, отдать Запад на милость бедных наций. Что касается сырьевых материалов, то условия торговли в этой сфере для индустриализированного мира постепенно ухудшаются. Отнюдь не препятствуя индустриализации бедных стран, мировой рынок сегодня изымает у Запада его тяжелую промышленность и перемещает ее в «третий мир». Запад не может даже взыскать с «третьего мира» его долгов, не ставя при этом под угрозу свои собственные банковские системы.

Теория зависимости отвечает политическим и психологическим потребностям националистов в странах «третьего мира». Она также отвечает психологическим потребностям тех на Западе, кто при виде потрясающей нищеты «третьего мира» испытывает чувство вины. Способность видеть нищету в бедных странах как следствие эксплуатации их богатыми странами, по ироническому замечанию Гэлбрейта, становится «проверкой политической непредвзятости ученого из мира изобилия»21. Но, несмотря на всю ее внешнюю модность, у теории зависимости еще меньше оснований претендовать на роль серьезной концепции, чем у доктрины Ленина. В конечном счете Маркс был явно прав, предсказывая, что империализм экономически больше поможет неразвитому миру, нежели повредит. Был ли империализм выгоден империалистам? Попытка подвести баланс наталкивается на непреодолимые трудности с подсчетом. Некоторые отдельные лица и корпорации получили от империализма большую пользу. С другой стороны, правительства потратили на создание местной администрации, инфраструктуры, обороны и прочие общественные усовершенствования в колониях больше, чем получили взамен. С течением времени соотношение издержек и выгод стало явно не в пользу метрополии. «Существует весьма странное, хотя и распространенное заблуждение, — отметил историк-радикал А.Дж.П. Тейлор, — что колонии обеспечивают функционирование капиталистической системы. Напротив, именно они привели ее к краху». Конечно, продолжает он, они принесли неслыханное богатство кое-каким негодяям и являлись какое-то время тем полезным местом, куда спихивали выпускников общественных школ, которые иначе причиняли бы слишком много беспокойства дома. «Но подведите полностью национальный баланс любой из стран за последние 5 0 лет, создавших империи, и вы обнаружите, что ее обществу остро не хватает средств». Если коммунисты добьются своего «и восстание в колониях станет всеобщим, то капитализм в результате будет стоять на своих ногах прочнее, чем когда-либо» 22.

IV

Многообразные трудности, с которыми столкнулась экономическая интерпретация империализма, стали причиной появления альтернативных гипотез. В 1919 г. Йозеф Шумпетер, по профессии экономист, выступил с весьма плодотворным исследованием «Социология империализма». Пользуясь выражением Берта Хоузлица, Шумпетер перевел дискуссию по вопросу о том, что такое империализм, в плоскость выяснения вопроса, кто такие империалисты и что гнало их в дальние края.

Не ставя знака равенства между капитализмом и империализмом, Шумпетер объяснял империализм как сохранившееся в буржуазном обществе проявление докапиталистического воинского склада ума, побуждающего, как и во времена классических империй, к экспансии ради расширения рубежей, к войне ради войны, к господству ради того, чтобы править. Империалисты — это люди, которые, унаследовав кодекс доблести и безрассудного риска, неспособны найти себе твердую опору в новом обществе коммерции. Джеймс Милл, историк Британской Индии, описал империю как «обширную систему для снятия напряженности в высших классах путем предоставления выхода вовне»23. В буржуазную эпоху империя дала новую основу правомерности существования аристократии и как бы обеспечила ему продление общественного договора.

Величайшим орудием империализма, добавлял Шумпетер, была институционализация воинского склада ума в виде «военной машины» путем создания профессиональной военной касты. «Порожденная войнами, для которых она и создавалась, ныне эта машина сама порождает войны, которые требуются ей». Присущий капитализму дух рационализма и осмотрительности, как предполагал Шумпетер, со временем покончит с анархизмом, каковым является класс воинов, «хотя любые воинственные действия, какими бы неимпериалистическими они ни были по своему характеру, имеют склонность возрождать империализм» 24.

Если Ленин видел в империализме реакцию на нарушения на рынке капиталов, а Шумпетер видел в нем реакцию на нарушения в социальной структуре, то геополитическая школа относила империализм на счет нарушений в балансе сил. Ибо империи и колонии существовали задолго до капитализма, а история говорит, что нации, так же как и индивиды, движимы, по выражению Гоббса, «вечным и неустанным желанием власти». Желание власти — самостоятельный мотив поведения, не зависящий от внутри-экономического положения. Так, во всяком случае, считают политологи Ганс Моргентау и Арнольд Вольферс, историки Уильям Л. Лэнджер, А.Дж.П. Тейлор, Д.К. Филдхауз и Дэвид Лэндз, а также социолог Макс Вебер.

Первейшая с геополитической точки зрения обязанность государства — самосохранение. Оно озабочено тем, как ему защитить своих граждан и свои границы от врагов. Оно стремится контролировать те стратегические точки, которые враг может использовать против него. Оно делает все для приумножения своего собственного престижа и славы. Если в погоне за международным статусом оно окажется позади других наций, то его собственное влияние сойдет на нет. Сила продолжает оставаться решающим мотивом поведения. Баланс сил, неравенство в силах, вакуум силы, иллюзия силы должны постоянно приниматься во внимание.

Геополитическая интерпретация дает возможность широко учитывать экономические факторы. Но она разграничивает экономические потребности государства и корыстные интересы частных собственников. Какой бы ни была система собственности или идеологическая система, государству в его стремлении к усилению нации неизменно требуются богатство, сырье, и не потому, что все это обогащает частные корпорации, но прежде всего потому, что благодаря этим факторам усиливается само государство. Макс Вебер предлагал в порядке «умственного эксперимента» представить капиталистические государства в качестве социалистических. По его словам, в основе своей ситуация почти не изменится. Социалистические государства столь же озабочены проблемой доступа к сырьевым источникам и рынкам, в той же степени готовы к применению силы ради получения этого доступа; они столь же предрасположены к тому, чтобы «выжимать дань из более слабых сообществ»25, столь же склонны к империализму.

С геополитической точки зрения оживление империализма в конце XIX в. имело мало отношения к поискам капиталистами рынков или точек приложения избыточного капитала. В период, когда система союзов породила в Европе застойное равновесие сил, явление это, скорее, представляло собой тенденцию распространения соперничества между европейскими государствами на неразвитый мир. Колонии, как это сформулировал историк Д.К. Филдхаус, были «активами в борьбе за мощь и статус» 26. Нации захватывали чужую территорию не из-за ее экономической ценности, а для того, чтобы она не досталась соперникам. Пользуясь выражением Лэнджера, это был «превентивный империализм». «Деловые круги могут быть заинтересованы в приобретении территории, а могут и не быть, — писал Лэнджер. — Но военные и бюрократия заинтересованы в этом почти всегда» 27.

Если приверженец взглядов Ленина считает, что государство начинает проводить империалистическую политику по воле капиталистических кругов, то геополитик обнаруживает гораздо больше случаев, когда капиталистические круги начинают осваивать экономически малопривлекательные для них области по воле государства. «Никоим образом нельзя утверждать, что торговля всегда указывала направление для политической экспансии, — писал Вебер. — Причинно-следственная связь очень часто была противоположной»28. «Дело заключалось далеко не в том, что коммерческая экспансия требовала расширения территориальных притязаний, — отмечают исследователи истории британского присутствия в Тропической Африке, — а в том, что расширение территориальных притязаний со временем потребовало коммерческой экспансии»29. Лорд Кромер поощрял британские капиталовложения в Египте, но делал он это, как пишет А.Дж.П. Тейлор, «для усиления британского политического контроля, причем последовательность была именно такой, а не наоборот». Схожим образом «французских финансистов принудили вкладывать капиталы в Марокко — во многом против их воли — для создания предпосылок к французскому политическому контролю. Они знали, что потеряют деньги, и так оно и произошло. Но Марокко стало французским протекторатом»30. Не столько торговля и инвестиции повелевали государственным флагом, сколько флаг повелевал торговлей и инвестициями.

Таким образом, классические теории, призванные объяснить империализм, видели за европейской экспансией следующие побудительные мотивы: бескорыстное служение человечеству, нужды европейской экономики, социальная фрустрация в Европе и потребность европейских государств в своем усилении.

Американский опыт

I

Классические теории империализма были созданы для объяснения вторжения Европы в неразвитый мир. Теперь зададимся вопросом, насколько какая-либо из этих теорий или все они вместе взятые объясняют внешнюю политику Соединенных Штатов.

Соединенные Штаты — экспансионистская страна. За два столетия после принятия Конституции национальная территория США увеличилась более чем в четыре раза. Захват континентальных земель не нуждается в сложном анализе. Энергичными людьми с сильными собственническими наклонностями двигали их наследственные черты характера и уровень их технологического развития, заставляя их неустанно продвигаться на запад, углубляясь в обширные пространства, заселенные редкими кочующими племенами аборигенов. Это было, скорее, проявление инстинкта. Путь империи, о котором говорил епископ Беркли, вел на запад; Торо шагал на восток через силу, а на запад — свободно; Горас Грили советовал молодым людям двигаться на запад; Гек Финн загорался идеей относительно земель на западе. Причины, объясняющие это, были придуманы политиками, публицистами и профессорами уже задним числом.

В вышедшей полвека назад мастерски написанной книге «Предначертанная судьба» Альберт К.Уайнберг, иронизируя, выстраивает длинный ряд выдвинутых уже после того, как все свершилось, обоснований. Здесь и нравственное право, и географическая предопределенность, и естественный рост, и политическое тяготение, и другие факторы, которыми якобы сопровождался весь долгий пыльный путь к «мировому лидерству». Но все это были конъюнктурные объяснения на злобу дня, а не истинные побудительные причины, которые удовлетворили бы историка. И если продвижение через континент еще как-то более или менее удовлетворительно объяснялось, то дальнейшее продвижение в бассейны южных и западных морей вызывало вопросы и требовало ответов.

Американцы, как отмечал Токвиль, склонны оперировать либо крайне общими и расплывчатыми, либо крайне частными и определенными идеями. Объясняя экспансию вдали от собственных берегов, историки вплоть до недавнего времени не находили для аналитической теории золотой середины между красивыми общими выражениями вроде «предначертанной судьбы» и конъюнктурными объяснениями частных случаев. Вот почему Джеймс а.филд-мл. своему остроумному эссе по данному предмету смог дать название «Американский империализм: наихудшая глава почти в любой книге» 32.

На протяжении жизни последнего поколения тем не менее кое-какая аналитическая теория, пусть даже и не делающая название труда профессора Филда устаревшим, все же появилась. Она утверждает, что еще до завоевания независимости у американцев было почти нечто большее, чем изначальный инстинкт экспансии: у них было цельное видение империи. К 1783 г. Вашингтон уже назвал новорожденную республику «поднимающейся империей». «Расширять сферу» призывал и Мэдисон в 10-м номере «Федералиста»; в 14-м номере он говорил о «расширенной в своих пределах республике» как о «единой великой, уважаемой и процветающей империи». Как бы ни расходились между собой Гамильтон и Джефферсон, Джон Куинси Адаме и Джексон в других вопросах, они сходились в одном — необходимости экспансии. Соединенные Штаты, «зародившиеся как империя, — писал Р.У. Вэн Элстайн, — по самой своей сути расширяющаяся имперская держава» 3 *.

Профессор Вэн Элстайн, хотя и не отрицал наличия экономических мотивов, считал американский империализм вполне предсказуемым поведением амбициозного и динамичного национального государства. В последние годы интерпретация империализма с позиций так называемой теории «открытых дверей» дала американской империи объяснение, опирающееся в основном на экономические аргументы. Уильям Эплмэн Уильяме, «крестный отец» этой теории, является одним из немногих современных американских историков, о которых можно говорить как об основателях научной школы. И его собственные страстно написанные книги, и растущее число исследований его учеников в последнее время стали оказывать заметное влияние на мысли историков младшего поколения, занятых изучением американской внешней политики.

Термин «открытые двери» относится, безусловно, к политике, провозглашенной в конце XIX в. государственным секретарем Джоном Хэем и направленной на сохранение в мире «принципа равной и беспрестанной торговли». Разумно допустить далее, что эта доктрина подразумевает необходимость открыть двери для американской торговли и капитала повсюду в мире. Согласно теории «открытых дверей», эта решимость проистекает из структурных потребностей экономической системы. «Капиталистическая политическая экономия, — говорит Уильяме, — органически империалистична»34. Американская внешняя политика всегда руководствовалась «твердым убеждением и даже догматической верой в то, что от настойчивой и постоянно усиливающейся экономической экспансии за рубеж зависит внутреннее благополучие Америки»35. Капитализм постоянно вынужден стремиться к завоеванию новых миров, с тем чтобы избежать угрозы фундаментальных изменений в самом американском обществе.

Хотя тезис «открытых дверей» имеет внешнее сходство с ленинской теорией, его сторонникам, похоже, в целом неизвестно о спорах европейцев о природе империализма. Школа «открытых дверей» — доморощенный продукт, полученный в духе интеллектуальной традиции Чарльза А.Бирда, хотя и без присущих последнему внешних эффектов ( Эта школа особенно много взяла из работы: С. А.В е а г d. The Open Door at Home. New York. 1934. ). Поскольку вплоть до первой мировой войны Соединенные Штаты оставались страной, ввозившей капитал, сторонникам тезиса «открытых дверей» трудно было возлагать, в стиле Ленина, вину за американский империализм на избыточный капитал, ищущий сферы приложения за рубежом. В том, что касается американской истории, историкам приходится обращать внимание, скорее, на избыточную продукцию, ищущую зарубежные рынки сбыта.

В своих ранних работах Уильяме выводил мотивы экспансии из промышленного перепроизводства. В работе «Трагедия американской дипломатии» он утверждал, что взрыв империализма на рубеже столетия был вызван тем, что промышленники в условиях тогдашней депрессии искали рынки сбыта за рубежом. Позднее, в «Корнях современной американской империи», он объяснял тягу к экспансии перепроизводством сельскохозяйственной продукции, что имело место в первой половине XIX в. К середине прошлого века экспорт продукции стал для американского коммерческого сельского хозяйства делом привычным. Депрессия начала 70-х годов усилила потребность во внешних рынках. А к концу десятилетия экспортный бум закрепил веру сельскохозяйственных производителей в благополучное разрешение всех их проблем с помощью вывоза продукции. Давление с их стороны, по утверждению Уильямса, немало способствовало тому, что рынком для Америки стал считаться мировой рынок, и как следствие были выработаны новые направления американской внешней политики. Наконец, в 90-е годы новая депрессия в сочетании с закрытием западной границы не только вновь объединила фермеров, но и встревожила городских бизнесменов, которые столкнулись с собственными проблемами перепроизводства, а также с экономическими противоречиями и классовой напряженностью, грозившими социальным взрывом.

В результате возник национальный консенсус в пользу расширения рынка: по возможности мирными средствами, но если необходимо, то и военным путем; посредством территориальных приобретений — в краткосрочном плане, и методом экономического проникновения — в длительной перспективе. «Контроль промышленников и финансистов над формированием политики», как писал Уолтер Лафебер в своей оказавшей сильное влияние книге «Новая империя»^, имел своим результатом создание неофициальной американской империи, в рамках которой Соединенные Штаты, после недолгого увлечения колониями, использовали экономическое превосходство для обеспечения своей гегемонии, не позоря себя при этом традиционным колониализмом.

Тяга к экспансии, имеющая столь глубокие корни в экономической структуре, обеспечила в XX в. преданность всех американских администраций делу строительства империи. Нации, стремившиеся защититься от американской экономической агрессии, объявлялись угрожающими американской свободе. Отсюда война с Испанией, отсюда первая и вторая мировые войны, отсюда «холодная война», отсюда война во Вьетнаме. Стремление к завоеванию мировых рынков, согласно тезису «открытых дверей», объясняет все в американской внешней политике.

II

Историки давно признали, что экспорт сыграл решающую роль в стимулировании американского экономического развития. Правда и то, что отцы-основатели вначале рассматривали внешнюю торговлю как угрозу американскому эксперименту. «От коммерции получаются деньги, от денег — роскошь, а все эти три вещи несовместимы с республиканизмом», — сказал Джон Адаме. Джефферсон как-то раз высказал пожелание, чтобы Атлантика стала «океаном огня между Новым и Старым Светом». Но американцы, с сожалением отмечал Адаме, «чувствуют себя в воде как морские черепахи», а «любовь к коммерции с ее удобствами и удовольствиями» — их пристрастие, «столь же не поддающееся изменению, как и их натуры»-". По мере того как любовь к коммерции росла, она ускоряла переход от республиканизма к либерализму, свободной конкуренции и вырабатывала восприятие того, что А.О. Хиршман называет «принципом беспрепятственной торговли» 38.

Утверждалось, что коммерция прибавляет ума, смягчает нравы, обеспечивает взаимную выгоду, снижает предрассудки и способствует процветанию. Если бы мировая торговля была освобождена от своих оков, заявил Джефферсон, будучи государственным секретарем, «то тогда была бы произведена громадная масса тех вещей, которые идут на пользу человеку и делают его счастливым»39. Торговля — носитель цивилизации. «Историк увидит, — сказал Эмерсон, — что торговля была принципом свободы; что торговля утвердила Америку и разрушила феодализм; что она приносит мир и мир хранит и что она уничтожает рабство»40. «Под благотворной властью гения коммерции, — размышлял, глядя на доки Ливерпуля, мелвилловский Редберн, — соединяются все земли и страны, и нок-рея касается нок-реи в братской любви»41.

«Дух коммерции» объединил некоторое относительное преимущество с идеалистической надеждой, а дух его пронизывал дипломатию молодой республики. «Главным правилом» в отношении других наций, сказал Вашингтон в своей прощальной речи, «является то, чтобы при развитии наших коммерческих отношений иметь с ними настолько малую политическую связь, насколько это возможно». Этому правилу следовали с такой неукоснительностью, что в 1826г. Теодор Лимэн-мл. написал в «Дипломатии Соединенных Штатов», первом руководстве по данному предмету: «В целом нашу дипломатию можно определить как имеющую коммерческий характер». Стремясь максимально расширять экономические связи и сводить к минимуму политические, американское правительство предпочитало посылать в другие страны консулов, но не посланников. Джефферсон воевал с берберскими пиратами, защищая американское судоходство. Он купил территорию Луизиана для приобретения порта Новый Орлеан и стал, как напомнил нам Джеймс А.Филд-мл. в работе «Америка и средиземноморский мир 1776 — 1882», тем американским президентом, который израсходовал больше средств на военно-морской флот, чем на сухопутную армию.

«Американский государственный корабль оставался торговым судном, — писал об этом периоде Филд, — потребность в коммерческих связях и в доходах от торгового флота не уменьшалась, а сорок пять лет, последовавших после Гентского договора [об окончании войны 1812 г.], стали величайшей эпохой американского мореплавания» 42.

Эти годы явились также и величайшей эпохой, укрепившей веру в «явное предначертание». Соединенные Штаты аннексировали Техас, Калифорнию и Орегон. В ходе войны с Мексикой родилось движение за захват «всей Мексики». Отказ Испании продать Кубу побудил американских дипломатов в Европе к составлению «остендского манифеста», где ставился вопрос о завоевании ее силой. Движение «Молодая Америка» соединяло в себе освободительное рвение в духе революций 1846 г. с требованиями свободы торговли, завоевания внешних рынков и экспансии на юг. Североамериканские авантюристы — печально известные флибустьеры — совершали вторжения на Кубу, в Никарагуа, Гондурас, Эквадор и в ряд мексиканских штатов 43.

Здесь поражает то, что энтузиазм по поводу расширения внешней торговли и территориальной экспансии возник еще до того, как в стране образовались излишки сельскохозяйственной продукции (постоянное исключение — хлопок; но крупнейшим рынком сбыта хлопка была Великобритания), а до промышленного перепроизводства ждать оставалось и того дольше. Более того, когда после Гражданской войны Соединенные Штаты вступили в эпоху перепроизводства, страсть к расширению торговли и экспорта товаров заметно спала, вместо того чтобы возрасти, как это должно было бы произойти согласно тезису «открытых дверей».

Консульская служба пришла в упадок. «На всю Южную Америку, — жаловался в 1874г. конгрессмен, ранее служивший консулом в Бразилии, — нет ни одного консульского работника»44. Торговый флот потерпел крах. При администрации Маккинли тоннаж морских внешнеторговых перевозок Соединенных Штатов был фактически меньше, чем при второй администрации Джефферсона. «Мы почти полностью потеряли свою восточную торговлю, — заявил один из командиров эскадры, в ведении которой находилось обеспечение торгового мореплавания в этом регионе, — и американские суда стали такой же редкостью, как черные лебеди»4^. После того как паруса уступили место пару, американский флот пришел в негодность. «У нас уже нет того, что заслуживало бы звания флота»46, — заявил в 1885 г. морской министр Уильям С.Уитни. Радиус действия ВМС резко сократился. А когда на флот стали поступать новые стальные корабли, то они были приданы не тихоокеанской или азиатской эскадре, что требовалось, если следовать логике «открытых дверей», а североатлантической эскадре47. Короче говоря, вопреки тезису «открытых дверей» эпохе перепроизводства сопутствовало не всемерное совершенствование инструментария коммерческих завоеваний, а явное пренебрежение им.

III

Почему как раз в то время, когда Соединенные Штаты вступили в эпоху перепроизводства, страсть к завоеванию внешних рынков явно пошла на спад? Ответ заключается в расширении внутреннего рынка. Капитал, заработанный в экспортном секторе, к 40-м годам прошлого века начал обеспечивать самостоятельный экономический рост Соединенных Штатов. Переключение активности с сельского хозяйства на промышленность ослабило зависимость американской экономики от мирового рынка. Доля внешней торговли в валовом национальном продукте упала с 10 % в 1850 г. до6%в 1860-м. Внутренний рынок, при соответствующем подходе к нему, представлялся способным к бесконечному расширению. Гарантом внутреннего рынка была покровительственная пошлина. Этот протекционистский тариф был также одним из главных препятствий на пути американского проникновения на внешние рынки. Значение тарифа принижается современными историками примерно в той же степени, в какой оно преувеличивалось политиками прошлого. Однако тариф заслуживает внимания. Генри Ч.Кэри, подводивший интеллектуальную базу под протекционизм, отвергал принцип свободной торговли как уловку, с помощью которой Великобритания, ведущая промышленная держава, подавляет и эксплуатирует остальной мир. Свободная торговля, утверждал Кэри, затормозит индустриальное развитие Америки и оставит республику под колониальным гнетом. Только после того, как протекционизм обеспечит Соединенным Штатам промышленную независимость, будет возможна свободная и равная коммерция.

Рост промышленного производства после Гражданской войны заставил некоторых людей думать, что промышленная независимость гарантирована и что Америка теперь способна конкурировать на мировом рынке. Те, кто более других стремился на внешние рынки, были и наиболее решительно настроены в пользу снижения тарифа. «Те, кто желает видеть продукты американского мастерства и изобретательности на каждом рынке мира и, как результат этого, возрождение американской торговли»,—заявил Гроувер Кливленд конгрессу в своем послании о положении страны в 1888г., должны объединиться, с тем чтобы добиться снижения тарифа. «Если мы хотим рынков, — сказал Генри Адаме государственному секретарю Джону Хэю, — нам надо позволить ценам снизиться» 48.

Из всех министров финансов, которых знал Генри Адаме, он считал Хью Маккьюлоха из администрации Эндрю Джонсона «наилучшим» и с любовью вспоминал в автобиографии дни, полные надежд, наступившие после Гражданской войны, когда вокруг Маккьюлоха «собрались наиболее активные и мыслящие молодые люди страны» 49. «Тариф, — писал Маккьюлох в 1888 г., — постепенно отрезает внешние рынки от наших промышленных товаров». Европейские нации, за исключением Великобритании, «следуют нашему примеру и для самозащиты проводят протекционистскую политику... Что сейчас нужно крупным производствам в Соединенных Штатах, так это не защитные пошлины, а рынки». Снижение тарифа, по словам Маккьюлоха, было крайне необходимо, «чтобы открыть внешние рынки для наших промышленных товаров и нашей сельскохозяйственной продукции. Без этих рынков наши крупные производства никогда не смогут стабильно процветать» 50.

Хью Маккьюлох и Фридрих Энгельс, вероятно, имели мало общего во взглядах, но в этом они соглашались. «Протекционизм в той форме, которую придал ему Мак-Кинли, — писал Энгельс, после введения в силу в 1890г. тарифа Маккинли, — превратился в невыносимые оковы». Введение высоких тарифов «закрыло для американской промышленности большую часть мирового рынка, между тем как внутренний рынок уже страдал от избытка изделий американской промышленности... Этот перманентный внутренний промышленный кризис, порожденный протекционистской системой, Америка может преодолеть, лишь открыв себе двери на мировой рынок, а для этого она должна освободиться от протекционизма... Если Америка введет свободу торговли, то через десять лет она побьет Англию на мировом рынке» 51.

Согласно тезису «открытых дверей», поиски внешних рынков становились господствующим мотивом американской внешней политики. Для их открытия требовалось снижение тарифных барьеров. На деле же снижения тарифов не происходило. Протекционисты, такие, как пенсильванский Уильям Д.Келли по прозвищу Чугунная Чушка, презрительно отвергали «надуманные утверждения... школяров и органов разных иностранных коммерческих агентов, что [мы] страдаем от «перепроизводства»». Генри Джордж тоже считал этот аргумент «надуманным, так как в действительности значительная часть населения живет в нужде»52. «Давно прошли те времена, — заявил сенатор Джастин С.Моррилл, — когда нации могли колоссально обогащаться благодаря чрезмерным прибылям от внешней торговли... Сейчас и в дальнейшем национальное богатство должно создаваться трудом внутри страны; сейчас только внутренний рынок и представляет из себя ценность как рынок, над которым нация осуществляет полный контроль»53. Республиканская платформа 1896 г., принятая в разгар депрессии, провозгласила приверженность республиканцев внутреннему рынку и «политике протекционизма в качестве бастиона американской промышленной независимости и фундамента американского развития и процветания». С 1861 г., когда был принят закон Моррилла, и до 1930г. (Акт Смута—Хаули) уровень пошлин постепенно возрастал.

Если бы завоевание внешних рынков было, согласно утверждениям теоретиков «открытых дверей», преобладающим мотивом, то покровительственная пошлина не удержалась бы. Но протекционизм пользовался сильной поддержкой деловых кругов и одобрением большинства фермеров. То, какой жесткой хваткой зажал он конгресс и страну, показывает, насколько мало в действительности беспокоились тогда насчет внешних рынков. Экспорт составлял 6,2% валового национального продукта в 1869 — 1873 гг. и 5,8% — в 1 907 — 1911 гг. В эти годы наивысшая точка — 8,2% — была достигнута в период сельскохозяйственного бума в 1877 — 1881 гг.54 Короче говоря, внешние рынки занимали весьма низкое место на шкале приоритетов и в сознании американских бизнесменов.

Столкнувшись в 90-е годы прошлого века с депрессией, руководители сталелитейной промышленности, например, для сохранения прибылей занялись не освоением внешних рынков, а рационализацией рынка внутреннего. Они заключали джентльменские соглашения, создавали пулы и холдинг-компании для контроля над производством и ценами. Высокие издержки производства тем не менее в любом случае делали американскую сталь неконкурентоспособной на международном рынке. Американские производители не могли также приспособиться к зарубежным требованиям. Компания Карнеги в 1896 г. начала было подумывать о создании торгового представительства в Лондоне, но отказалась от этой идеи, как только начался подъем 55. «Меня изумляет, — заметил Вудро Вильсон, — ...что деловых людей Америки так мало заботит мировая торговля в отличие от торговли внутри Америки» 6.

IV

Превращение Америки во время второй мировой войны из должника в государство-кредитора окончательно сделало протекционизм смертельным врагом иностранных рынков. Ибо, если другие страны не могли зарабатывать доллары на американском рынке, каким образом могли они платить за американские товары? Тем не менее деловые круги и республиканская партия, оставаясь глухими к требованиям, предъявляемым к ним теорией «открытых дверей», ответили установлением в 1922 г. самых высоких за все время существования Америки тарифных ставок, еще более повысив их в 1930 г. К 1932 г. экспорт сократился до 2,8% валового национального продукта. В следующем году к власти пришла администрация Рузвельта. Государственным секретарем стал сторонник «открытых дверей» Корделл Хэлл. «Для меня, — писал Хэлл, — свободная торговля полностью ассоциируется с миром, тогда как высокие тарифы, торговые барьеры и нечестная экономическая конкуренция — с войной» 57. Исходя из этого, администрация Рузвельта предложила понизить тарифы путем заключения взаимных торговых соглашений, открывающих доступ на зарубежные рынки. Деловые круги вместо одобрения этого законопроекта дружно выступили против него. «Это предложение, — заявил сенатор Артур Х.Ванденберг, консервативный политический деятель, — является фашистским по своей философии и фашистским по своей цели». В палате представителей за законопроект проголосовали только два республиканца; в сенате — только трое 58.

С самого начала рост американской экономики базировался на внутреннем рынке. Когда во время Великой депрессии внутренний рынок потерпел крах, на помощь пришел Кейнс, показавший, каким образом дефицитное финансирование может восстановить внутренний спрос. После второй мировой войны капиталисты продолжали выступать против либерализации торговли. В 1947г. Трумэн пытался добиться от сената ратифицирования устава Международной торговой организации. В своей речи в Бэйлорском университете он прибег к самой изощренной риторике, восхваляя свободное предпринимательство, в надежде убедить бизнесменов в достоинствах мира, открытого для торговли. Эту речь цитировали (и беззастенчиво искажали как свидетельство того, что капиталисты контролируют политические решения. В действительности же, хотя призывы Трумэна к свободному предпринимательству и привлекли внимание историков школы «открытых дверей» в последующие годы, в первые послевоенные годы они не могли соблазнить деловые круги. В результате сенат отказался ратифицировать устав, и МТО так и не была создана.

Если не считать годы второй мировой войны, то за полвека, начиная с 1920г., экспорт только дважды превышал 6% валового национального продукта (в 1921 и в 1947 гг.) и направлялся, что удивительно, не в слаборазвитый мир, а в другие развитые государства. И даже в 1970 г. экспорт и импорт вместе взятые составляли только 8,5% валового национального продукта. Известен контраргумент, что самая малая толика чего-то, как бы мала она ни была, может быть жизненно важной, что железо, например, составляет только 0,0004% человеческого тела, однако оно крайне необходимо для функционирования организма, и т.п. Но даже теоретики «открытых дверей», прибегая к такой физиологической аналогии, соглашаются, что она «несколько притянута» в применении ее к экономике 59.

Ноэм Хомски в книге «Американская мощь и новые мандарины», вышедшей в Нью-Йорке в 1969 г, дважды утверждал, что Трумэн сказал: «Вся свобода зависит от свободы предпринимательства... Весь мир должен принять американскую систему... Американская система может выжить в Америке, если только она станет мировой системой». Стивен Э.Эмброуз в книге «Подъем к глобализму: американская внешняя политика за период с 1938 г.», вышедшей в 1971 г. в Балтиморе, утверждал, что Трумэн сказал: «Весь мир должен принять американскую систему. Американская система может выжить, если только она станет мировой системой». Трумэн не говорил ничего подобного ни в Бейлоре, ни еще где-либо. Это высказывание сфабриковано. Сторонники теории «открытых дверей» не отличаются точностью.

И только в 80-е годы внешняя торговля приобрела подлинную значимость для американской экономики. Тогда на нее приходилось почти 20% валового национального продукта. Дефицит товарной торговли — разрыв между импортом и экспортом — стал самым высоким в истории Америки. Внешние рынки теперь стали необходимы. Отвергаемые в прошлом задачи завоевания иностранных рынков должны были теперь определять американскую внешнюю политику. Внешняя политика действительно приобрела агрессивную форму, но, похоже, ее целью так и не стали внешние рынки. Может быть, речь шла о емких рынках Никарагуа? Для исправления положения американцы, как всегда на протяжении всей своей истории, обратили взоры на внутренний рынок и потребовали повышения тарифов на ввозимые товары. Тем временем администрация Рейгана за счет бюджетного дефицита в размере 200 млрд. долл. возродила внутренний рынок. Со времен Гамильтона и Клея и по сей день большинство руководителей бизнеса и их политические союзники остаются непреклонными в своем убеждении, что экономическое спасение заключается не во внешних рынках, а в рынке внутреннем.

Историки школы «открытых дверей» — это ученые, одержимые догмой. Всемогущая роль внешних рынков в определении американской внешней политики является сутью их учения. Догма вырывает внутренний рынок и защитные тарифы из их поля зрения. По выражению Лафебера, у них не остается никаких сомнений в том, что «контроль за политическими решениями осуществляется промышленниками и финансистами». Их не обескураживает отсутствие каких-либо документов, которые доказывали бы, что промышленники и финансисты действительно контролируют принятие конкретных решений. Как сказал Уильям Эплмен Уильяме, если отсутствуют доказательства, то это лишь потому, что политики «сговорились и принимают на веру теорию, необходимость и моральность активной политики «открытых дверей». Поэтому они редко думают о необходимости объяснить или защитить свой подход» 60. Короче, чем меньше доказательств, тем лучше. Историки обычно не исходят в качестве аргумента ех silentio(из молчания (лат.). — Перев.). В своем стремлении удовлетворить своих коллег историки школы «открытых дверей» руководствуются догмой, я уверен, неосознанно, чтобы исказить исторические свидетельства для укрепления своего тезиса. Например, они усиленно обыгрывают использование отцами-основателями слова «империя» в качестве доказательства неизлечимой американской болезни экспансионизма. Так, Вэн Элстайн приводил выражение Вашингтона «восходящая империя» для доказательства того, что Соединенные Штаты по своей сути являются экспансионистской имперской державой. Так, из выражений Мэдисона «расширить сферу» и «одна великая, уважаемая и процветающая империя» Уильяме вывел заключение, что Мэдисон «ясно понимал, что внешние рынки — часть той сферы, которую следовало увеличить, чтобы обеспечить долговечность республиканских институтов и процветание» 6 *.

Все это, возможно, было, а возможно, и не было. Но приведенные свидетельства не указывают с точностью на это. Вышеупомянутые высказывания заставляют взяться за выяснение значения слова «империя» как оно понималось в 80-е годы XVIII в. Если обратиться к одному из словарей того времени — скажем, к первому изданию «Британской энциклопедии» 1771 г., — то там слово «империя» определяется как «обширное пространство земли под юрисдикцией или управлением императора». Слово «император» толкуется как «почетный титул у древних римлян... принятый в настоящее время для обозначения суверенного или верховного правителя империи». В качестве примера из истории Европы упоминается Карл Великий, о котором «Британская энциклопедия» говорит: «Следует заметить, что императорское звание не давало права ни на фут земли или территории» 62.

Если же мы обратимся к книге Ричарда Кебнера «Империя» — обычной современной работе по этому предмету, — то обнаружим, что латинское слово imperiumозначало командование, управление, суверенитет, осуществление власти и что в XVIII столетии слово «империя» никоим образом не подразумевало территориальной экспансии. Как писал в 1885 г. британский историк Э.А. Фрид мэн: «Только гораздо в более поздние времена, как я сам помню, слово «империя» получило расхожее употребление в качестве обычного термина, означавшего что-то более обширное, чем королевство»63. Во всяком случае, изучение контекста, в котором Вашингтон употребил свою фразу, делает ясным, что, говоря о «восходящей империи», он имел в виду не более чем становление новой нации, обеспечивающей свой национальный суверенитет. Что касается высказываний Мэдисона, якобы разоблачающих его, то А.К. Уайнберг был, безусловно, прав, когда он написал в «Явном предначертании», что Мэдисон подразумевал «не экспансию, а лишь объединение тринадцати штатов»6*.

Эксплуатацию школой «открытых дверей» слова «империя» можно назвать только беспринципной филологической подтасовкой. К сожалению, для историков «открытых дверей» характерно усиленное привлечение на службу своей догмы конкретных доказательств. Снова и снова в своей работе «Корни современной американской империи» Уильяме повторял, манипулируя своими утверждениями, надуманные факты заинтересованности во внешнем рынке, выискивая их там, где они почти не ощущались или где их не было вовсе. Так, он писал, что 5 декабря 1870 г. Грант в своем ежегодном обращении «первым многократно повторил свой довод, что Санто-Доминго следует аннексировать в силу ценности его как рынка для сбыта излишков сельскохозяйственной продукции» 65. Однако довод, выдвинутый в обращении Гранта относительно необходимости аннексии того, что он называл «Санто-Доминго», был превентивного порядка: то есть имелось в виду, что если Соединенные Штаты не будут действовать, то это сделают европейцы. Грант использовал в качестве аргументов и вопросы стратегии, и проблемы сырья, прежде чем поднять с той же целью проблему рынка, но даже тут он в равной мере заботился как о промышленной, так и сельскохозяйственной продукции.

В 1895 г. пограничный спор между Венесуэлой и Британской Гвианой привел к тому, что Гроувер Кливленд направил сердитое послание в конгресс. Это послание, по мнению Уильямса, было «вполне определенным отражением рыночной концепции мира»66. В действительности же в послании ничего не говорилось о рынках — каким это, интересно, образом венесуэльский пограничный спор мог повлиять на американский или британский доступ на латиноамериканские рынки? — а высказывалась решимость не допускать британского политического и военного присутствия в этой части света, но никак не британского экспорта или инвестиций. Генри Кэбот Лодж излагал этот вопрос так: «Если Великобритания сможет расширить свою территорию в Южной Америке без каких-либо протестов с нашей стороны, то любая другая европейская держава сможет сделать то же самое, и в короткое время мы увидим Южную Америку колонизованной по частям, как это было с Африкой». При наличии великих держав к югу от нас «мы будем вынуждены немедленно превратиться в государство с мощной армией и флотом, постоянно сталкивающееся с трудностями и опасностями». «Соединенные Штаты, — сказал Теодор Рузвельт, — не могут допустить возвеличивания какой-либо европейской державы на американской земле». Утверждая, что Кливленд действовал во имя американских деловых интересов, Уильяме игнорирует резкое отрицание этого самим Кливлендом. «Те из нас, кто громче всех критиковал и оплакивал нашу активную поддержку доктрины Монро, — писал Кливленд позднее, — те либо осторожничали, боясь личных финансовых потерь, либо сами занимались спекуляцией или игрой на бирже»67. Или, как в то время высказался Лодж: «За исключением денежных воротил в Нью-Йорке и Бостоне, американский народ, подобно конгрессу и прессе, сплоченно поддерживает президента в вопросе защиты доктрины Монро»68.

Аналогичным образом Уильяме старался приписать Популистской партии приверженность к иностранным рынкам в 90-е годы. На нескольких сотнях страниц труда «Корни современной американской империи» доказывалось, что в XIX в. американские производители сельско-хозяйственной продукции почти ни о чем ином, кроме как об иностранных рынках, не думали. Затем, в 1892 г., на волне общенационального недовольства целого поколения фермеров возникла Народная партия. Около тысячи трехсот популистских делегатов приняли в Омахе платформу — документ из 2500 слов, в которых ожесточенные фермеры излили все свои горести и пожелания. В нем тем не менее ни резолюции, ни строчки, ни слова об иностранных рынках! Только историк, ослепленный догмой, мог ухитриться проглядеть такое примечательное упущение. То, что это упущение было вряд ли случайным, подтверждается тем фактом, что популисты не упоминали иностранные рынки и в своих платформах от 1896, 1900, 1904 и 1908 гг.

VI

Примеры такого искажения истории можно приводить до бесконечности69. Одержимость идеей внешних рынков заставляет историков «открытых дверей» слышать музыку там, где ее нет. Каждый случай, когда где-либо упоминаются внешние рынки, поднимается на щит как истинное раскрытие мотивов, причем неэкономические причины отметаются как обман и умствование.

Все это придает таким работам явную морализаторскую тональность. Историки «открытых дверей» изображают дело так, как будто стремление продать национальную продукцию за границу является свидетельством первородного греха. У тех, кто изучает трактаты, складывается идея, что любой, кто хочет воспользоваться иностранными рынками, определенно империалист. Очевидно, как это и отмечали американские протекционисты в XIX в., существует неравенство в условиях торговли между промышленными и добывающими странами. Но в конце концов разве принцип «открытых дверей» — принцип, отвергающий дискриминацию в торговле, — действительно является таким прочным? Даже торговля на неравных условиях часто лучше, чем полное ее отсутствие. Разве «открытые двери» неотвратимо ведут к гегемонии? Дэн Сяопин явно так не думает. Если иностранные рынки, многосторонние торговые отношения и т.п. настолько зловещи, то какой порядок торговли одобрили бы историки «открытых дверей»? Двусторонние отношения? Регулируемую торговлю? Бартер? Автаркию? Занимаясь осуждением многосторонних торговых отношений, они хранят многозначительное молчание в отношении альтернатив, которые не вели бы к ликвидации капитализма. Бирд по крайней мере выступал за принцип «открытых дверей» внутри страны.

Вера в догму не оставляет у них, тем не менее, сомнения в том, что американская политика «открытых дверей» ответственна за большинство мировых бед. Историки доктрины «открытых дверей», впрочем, как и ультраправые, страдают от того, что Д.У. Броугэн назвал «иллюзией американского всемогущества»'^. Мир за пределами границ Америки видится им пассивным и бессильным, судьба его определяется решениями, принимаемыми в Вашингтоне. «Напрасно искать, — пишет Н.Гордон Левин, ученый, порвавший со школой открытых дверей, — ...какую-либо реальную попытку описать и понять мотивации или поведение руководителей любого из государств, с которыми Америка имеет отношения. Другие страны и важнейшие мировые события, кажется, существуют... как расплывчатая декорация, на фоне которой непостижимая телеология экспансионистской американской политики «открытых дверей» вырабатывает свой неотвратимый курс» 71. Этот провинциализм выражается в отсутствии у данной школы интереса к опыту других государств. Историки «открытых дверей» никогда не задаются вопросом: почему, если капиталистическая экономика органически является империалистической, европейский и азиатский капитализм, отвергающий в последнее время империю, все же процветает? Также весьма негативно провинциализм проявляется и в презрительном отношении к иностранным источникам. Уильяме редко цитирует иностранные книги или архивные данные. Из 1700 сносок на страницах «Корней современной американской империи» только 2 2 относятся к иностранным книгам, периодике или статьям (не считая ритуальных цитат из Локка, Куэснея, Адама Смита и Альфреда Маршалла). В одной сноске Уильяме упоминает о «моем собственном исследовании соответствующих европейских источников, в чем очень помогли немецкие и французские коллеги» 72; но в указанном им списке собраний рукописей, использованных в работе, не указано ни одно европейское хранилище. Из 557 сносок в книге Лафебера «Неизбежные революции: Соединенные Штаты в Центральной Америке» только 7 относятся к работам на испанском языке. Карл П.Паррини в работе «Наследник империи: экономическая дипломатия Соединенных Штатов, 1916 — 1923 гг.» попытался описать историю американских экономических отношений во время и сразу после первой мировой войны без ознакомления с британскими, французскими и немецкими архивами или хотя бы биографиями Ллойд Джорджа, Клемансо или какого-либо другого европейского руководителя. Вот как описывал Акира Ирийе типичного историка американской империи: «Ни один историк другого государства не смог бы так преспокойно толковать об империализме своей страны без учета ее взаимодействия с другими державами» 73.

Трудно понять, как мог тезис, столь узкий интеллектуально, столь недостаточно документированный и столь слабо аргументированный, каким, собственно, и был тезис «открытых дверей», загипнотизировать целое поколение американских историков. Ответ можно искать частично в понятном возмущении, вызванном ошибками и преступлениями американской внешней политики в годы войны во Вьетнаме, частично—в самом тезисе, который по своей природе является беспроигрышным для его авторов.

Философ Карл Поппер был просто потрясен, обнаружив, что марксисты и психоаналитики «способны истолковать любое мыслимое событие в пользу подтверждения своих теорий». Это привело к тому, что он предложил тест для определения научного характера любой гипотезы: «Какие мыслимые факты я бы посчитал отрицающими мою теорию или показывающими ее ложность»74. Следует спросить: какие мыслимые факты историки «открытых дверей» приняли бы в качестве отрицающих тезис «открытых дверей»? Если государственные деятели почему-то упоминают «открытые двери», то это доказывает правоту тезиса; если они не упоминают данный принцип вовсе, то это доказывает, что они оставляют его для «внутреннего применения». Если государственные деятели защищают корпоративные интересы, то это доказывает справедливость тезиса; если они не защищают корпоративные интересы, то это показывает лишь то, что они дьявольски хитры, принося краткосрочные корпоративные интересы в жертву долгосрочным. Если они осуществляют вторжение в район, который является экономически ценным, то это подтверждает тезис; если эта территория не имеет экономической ценности, как, например, Вьетнам, то это доказывает их потребность сохранять свой контроль над мировым рынком в целом. В работе Уильямса «Корни современной американской империи» каждое политическое действие, как и противоположное ему, превращено в доказательство того, что нация стремится к захвату внешних рынков: высокие тарифы — так же как и низкие (с. 247); золото — так же как и серебро (с. 199, 361—365); низкие железнодорожные расценки — так же как и высокие (с. 309); процветание — так же как и депрессия (с. 208); мир — так же как и война (с. 215, 410); выступления против аннексии — точно так же, как и призывы к аннексии (с. 263, 440). Что уж тут говорить насчет «внутреннего применения»!

Фальшивость тезиса «открытых дверей» невозможно доказать конкретно. Поскольку он объясняет все, он объясняет очень мало. Это вовсе не историческая гипотеза, которую можно проверить. Это теологическая догма.

VII

Однако кто может сомневаться в том, что американская империя существует? «Неформальная» империя, без колоний в политическом смысле, но все же богато оснащенная широко разбросанными по всей этой невезучей планете атрибутами империализма: войсками, кораблями, самолетами, базами, проконсулами, местными коллаборационистами. Если тезис «открытых дверей» не объясняет наличие империи, то что тогда объясняет существование ее?

Альтернативная гипотеза говорит о том, что американская империя порождена не экономической системой, требующей экспансии для выживания, а политическими структурами государства, требующими экспансии для обеспечения безопасности не через усилия бизнесменов и фермеров, стремящихся к личной выгоде, а посредством деятельности политиков и военных, добивающихся обеспечения государственной мощи доступными им средствами.

Согласно этой гипотезе, стремление к национальной безопасности является независимой и изменчивой величиной, несводимой к экономическим мотивам. Сторонники экономической интерпретации в целом отметают это утверждение, по крайней мере когда они пишут о Соединенных Штатах (считается, что для Советского Союза национальная безопасность — это самостоятельный мотив). Признание самостоятельности геополитических причин подорвало бы теорию, согласно которой капитализм является корнем всех зол. Это подтверждало бы возможность того, что некапиталистические государства могут обладать империалистическими замашками. Ведь если то, что предпринял Советский Союз в Восточной Европе, в особенности в Венгрии в 1956 г. ив Чехословакии в 1968-м, не является империализмом, тогда этот термин мало что значит; если же это империализм, тогда мы должны отказаться от представлений, согласно которым империализм присущ только миру капитализма и ликвидация капитализма отменила бы империализм.

Исходя из собственных правил, школа «открытых дверей» никак не хочет признать, что соображения национальной безопасности играют роль самостоятельного фактора американской внешней политики. Уильяме, например, считает «чрезвычайно трудным» установить какие-либо случаи, когда об американских лидерах «можно было бы обоснованно сказать, что они руководствуются стратегическими мотивами»7^. «Блэйн и Харрисон, — пишет он в одном типичном пассаже своего труда, — не хотели могущества ради него самого... Они стремились к нему, чтобы широко воздействовать на политику зарубежной экономической экспансии, которую они считали необходимой и желательной для всей политической экономии, а также для ее внутренних специфических интересов».

Но политические и военные руководители очень часто хотят могущества ради самого могущества, то есть ради интересов и безопасности государства. Торговля является неотъемлемой частью государственного могущества в целом, поэтому государство способствует развитию торговли. Однако часто торговлю рассматривают как служанку могущества, как средство для достижения государственной и общественной цели, а не как цель саму по себе. Стратегические и экономические мотивы, как бы тесно они ни были переплетены на практике, можно разграничить аналитическим способом. «Внешние интересы, — говорил адмирал Мэхэн, — не могут сводиться к интересам коммерческим»77. Даже экономист-марксист Томас Вайскопф, хотя и подозревает, что национальную безопасность часто привлекают для оправдания империалистических действий, вызванных другими причинами, считает, что «нет повода сомневаться в том, что современное национальное государство должно интересоваться национальной безопасностью, которая может быть самостоятельным мотивом для империалистической деятельности». Он добавляет, что «интересы национальной безопасности принадлежат к числу интересов, которые, похоже, не будут зависеть в сколь-либо значительной степени от того, является ли общество капиталистическим или социалистическим» 78.

Империалистические поползновения в истории Америки в основном исходили от политиков, военных и публицистов, а не от делового общества. Историческими пружинами американской экспансии являлись два обстоятельства — неравенство сил между белыми и краснокожими американцами и решимость белых американцев защитить национальное могущество от европейских соперников сначала в Северной Америке, а позднее за рубежом. Стремление к получению экономических преимуществ было на втором плане. Американская экспансия, по существу, была результатом того, что Лангер назвал «превентивным империализмом». Покупка Луизианы освободила Североамериканский континент от французов, аннексия Флориды — от испанцев. Доктрина Монро предостерегала европейские державы от попыток вмешательства в дела Западного полушария. Аннексия Техаса и Орегона положила конец британским интригам в Северной Америке. Война 1846 г. устранила препятствия к продвижению через континент, чинимые Мексикой.

Использование в качестве аргумента проблемы иностранных рынков для объяснения экспансии в период после Гражданской войны абсурдно. Открывшийся в результате ее рынок и тогда и позже находился в Европе, а не в неразвитых регионах, привлекавших взоры политиков и военных в десятилетия, последовавшие после Аппоматтокса*. Рынки Аляски? Санто-Доминго? Датской Вест-Индии? Самоа? Пуэрто-Рико? Гуама? Мидуэя? Сторонники теории «открытых дверей», должно быть, шутят.

Рассмотрим, к примеру, вопрос о Самоа. Согласно Уильямсу, американские фермеры хотели сделать Самоа рынком для продажи там пшеницы и избытков муки, поступавших с Тихоокеанского побережья. Историк приводит слова одного человека, возглавлявшего морскую транспортную компанию на Самоа, что Самоа «жизненно важны» для контроля над «всей торговлей в бассейне Тихого океана», явно соглашаясь с ним79. Британский историк-дипломат Пол М.Кеннеди, занимаясь изучением немецких, британских и американских архивов, оставленных Уильямсом без внимания, представил весьма отличную от этого картину. В своей авторитетной работе «Самоанский узел: изучение англо-германо-американских отношений, 1878—1990 гг.»80 он показал, что соперничество на Самоа возникло не из-за экономических факторов, а было результатом политического противоборства между великими державами, ибо наличие колоний поднимало статус державы. Кеннеди почти не нашел доказательств американского интереса к Самоа, за исключением упоминаний о коротких морских стычках в 1889 и 1899 гг. Взгляд на карту опровергает любую идею о том, что с островов Самоа можно контролировать торговлю в Тихом океане. Представление о том, что у нищих самоанцев могли найтись деньги на покупку американской пшеницы и муки, даже если бы эти продукты были неотъемлемой частью их питания, абсурдно, а копра, единственный товар, который они сами могли предложить в обмен, не имела сбыта в Соединенных Штатах. Великобритания потеряла интерес к Самоа, как только поняла, что эти острова не имеют для нее стратегической ценности. Германия была озабочена больше других, но не по экономической причине. Торговля Германии с Самоа была и продолжала оставаться незначительной. Германское правительство жаждало колониального успеха для умиротворения консервативных националистов у себя в стране.

Город в штате Вирджиния, где 9 апреля 1865 г. состоялся акт капитуляции армии южан-конфедератов.—Прим. перев.

Побудительной причиной и здесь, и в других случаях был превентивный империализм. Генри Кэбот Лодж, гордившийся американским империализмом, писал в 1895 г., что видит Англию «посягающей на каждый остров в Тихом океане». Если бы не заинтересованность Германии, говорил он, мы бы уступили Самоа Англии. Он опасался, что слабая американская политика «способна привести только к тому, что толкнет гавайцев в объятия Англии». Лодж с предельной ясностью объяснил смысл превентивного империализма. «Великие нации, — заявлял он, — быстро поглощают все пустующие места на Земле в целях своей будущей экспансии и в интересах обороны... Будучи одной из великих наций мира, Соединенные Штаты не должны оказаться в стороне от этого движения» 81. Короче говоря, Америка обязана вступить в соревнование. «Если мы испугаемся суровых столкновений, в которых можно победить лишь ценой многих жизней и не боясь потерять все, что дорого человеку, — сказал Теодор Рузвельт, — тогда более смелые и сильные народы обойдут нас и завоюют господство над миром» 82.

Уильяме писал о Рузвельте и Лодже, что, хотя у них не было личной экономической заинтересованности в империализме, «тем не менее экономические вопросы занимали центральное место в их размышлениях о внешней политике» 8. Как оскорбило бы такое мнение Рузвельта и Лоджа! Теодор Рузвельт с презрением относился к «этим типичным денежным мешкам в моей стране. Я не нахожу их мнение здравым ни в вопросах внешней, ни в вопросах внутренней политики» 84. Он видел мир через призму соотношения сил. Он не уделял много времени изучению проблем внешнего рынка. Лодж об иностранных рынках говорил больше, но даже он осуждал и «доктрину о том, что для людей и наций нет выше цели или задачи, чем купля и продажа, чем торговля складными ножами и сбивание цены», и не одобрял людей, «которые считают цену на набивной ситец темой более важной, чем национальная гордость, налоги на чугун в чушках— вопросом более значимым, чем прогресс нации» 85.

Говард КБил, от мнения которого школа «открытых дверей» вряд ли может отмахнуться как от мнения историка консервативного, написал весьма всесторонний и тщательный обзор, посвященный Теодору Рузвельту и его внешней политике. Как правильно объясняет Бил, «экспансионисты типа Рузвельта и Лоджа, втянувшие американский народ в империалистическую борьбу за власть над миром, отнюдь не думали в первую очередь об американских экономических интересах в мировом масштабе. Первостепенной задачей Рузвельта и его сторонников-экспансионистов было могущество и престиж нации, а также военно-морская мощь, которая обеспечила бы этот престиж. Они упивались мыслью о величии и мощи Америки, и это должна была обеспечить их экспансионистская политика»86.

VIII

Сама политика «открытых дверей» достаточно иронично иллюстрирует одержимость школы «открытых дверей» поисками внешних рынков.

Когда после 1880 г. борьба за не освоенные места на земном шаре возобновилась, американские империалисты почувствовали необходимость заняться Азией, иначе Соединенные Штаты могли отстать от других. Но если не считать миссионерской деятельности, у Соединенных Штатов в Китае были весьма ограниченные интересы и слабое влияние. Куда меньше, например, чем у Великобритании, России, Японии или Германии. Дипломатические ноты Джона Хэя относительно «открытых дверей» были жестом протеста против расчленения Китайской империи, призывом к обеспечению американцам равных возможностей и сигналом надежды, обращенным к миру и возвещавшим, что теперь Соединенные Штаты тоже стали великой державой. Эти призывы ничего не навязывали и на практике ничего не могли навязать; они также не означали наличия империалистических планов в отношении Китая, да и сами китайцы не считали в то время, что имеются в виду именно такие планы. «Так как сил у Китая... недостаточно, чтобы сдержать натиск Японии и России, — писал Си Лианг, генерал-губернатор Маньчжурии, — мы должны положиться на Соединенные Штаты и Великобританию, на политику «открытых дверей» и на баланс сил, чтобы спасти себя от исчезновения» 87.

Американский бизнес проявлял мало интереса к китайскому рынку. Британский лорд Чарльз Бересфорд, с энтузиазмом относившийся в этому рынку, писал в 1899 г., после посещения Америки: «Я не смог обнаружить в торговых кругах Соединенных Штатов никакого желания предпринять какие-либо практические действия для сохранения того, что в будущем могло бы обеспечить для них такую торговлю, размах которой не может предсказать ни один смертный»**8. Другой энтузиаст, бывший американский посланник в Китае Чарльз Денби, громогласно сетовал по поводу того, что американское деловое сообщество, кажется, «не чувствует необходимости культивировать иностранные рынки»89. Когда администрация Тафта попыталась усилить американское политическое влияние в Китае путем поощрения американского участия в инвестиционных консорциумах, американские финансисты, располагая лучшими инвестиционными возможностями в других местах, заартачились.

В основном правительство почти ничем не способствовало проникновению бизнеса на китайский рынок. «Действия по использованию американского могущества в интересах американских бизнесменов, — пишет Мэрилин Блатт Янг, — были в противоположность европейским странам если чем-то и заметны, то своим отсутствием» . Государственный департамент чаще действовал в интересах американских миссионеров, но не американских бизнесменов, не проявляя никакого особого интереса к Китаю. В 1900 г. только один член американского предста- вительства в Пекине говорил по-китайски, тогда как в британской и французской миссиях по-китайски говорили по шесть человек91. В 1 905 г. генеральный консул сообщал, что консульство Соединенных Штатов в Шанхае самое бедное, если не считать португальского 92.

Американцы мечтали о китайском рынке по крайней мере с начала XIX столетия. В 90-е годы прошлого века империалисты возродили эту мечту. Но когда Рузвельт и Лодж упоминали иностранные рынки, то, как указывает Говард К.Бил, «они делали это потому, что возможные экономические выгоды завоевывали сторонников империалистической политики и повышали престиж страны... Поэтому, предложив американскому народу политику экспансии, они стали охотно восхвалять ее экономическую прибыльность»93. Без сомнения, они задумывались о том, что если в дальнейшем рынки будут развиваться и американцы окажутся в состоянии использовать их с выгодой для себя, то это послужит усилению национального могущества. Они, конечно, не смотрели на китайский рынок (или рынки Самоа, Гавайев, Центральной Америки и Вест Индии) как на средство немедленного избавления от противоречий капитализма. Не считали так и американские капиталисты, судя по их равнодушному отношению к китайскому рынку. При тщательном рассмотрении этого вопроса утверждение о том, что стремление захватить китайских рынок было одной из основных причин американской внешней политики, оказывается такой же выдумкой, как и сам китайский рынок.

Так как на рубеже столетия интерес Америки к Китаю определялся скорее международным престижем, чем прямыми стратегическими или экономическими соображениями, американская политика в этом регионе была относительно пассивной. Однако в Латинской Америке Соединенные Штаты отлично сознавали как свои стратегические, так и экономические интересы и действовали в соответствии с ними. Считается, что американская политика в Западном полушарии являет собой классический пример «долларовой дипломатии». И действительно, политика Соединенных Штатов уделяет массу времени интересам корпораций, особенно в Центральной Америке и в Карибском бассейне. Но даже в Латинской Америке поиск рынков не является главным, определяющим моментом.

Доктрина Монро установила задачи политики Соединенных Штатов. Доктрина была нацелена не против европейского экономического проникновения, а против европейских политических посягательств в Западном полушарии. С 1823 г. и на протяжении целого столетия торговля и инвестиция Великобритании в Южной Америке были намного шире, чем у Соединенных Штатов. Это, однако, не волновало Соединенные Штаты. Экономика значила куда меньше, чем геополитика. Лодж по-настоящему проявил беспокойство, когда обвинил Великобританию в том, что она «усеяла Вест-Индию укреплениями, которые представляют постоянную угрозу нашему Атлантическому побережью»94. Германия в тот период усиливала свою активность в полушарии ив 1902г. вместе с Великобританией присоединилась к блокаде Венесуэлы. Состояние хронической нестабильности в странах Карибского бассейна привело к неуплате этими странами долгов европейцам, что и создало предлог для европейского вмешательства. Строительство Панамского канала увеличило стратегические ставки США в Центральной Америке.

Итогом стала политика Соединенных Штатов, направленная на устранение предлогов для европейского вмешательства. Как убедительно показывает Дана Г.Мунро в своей работе «Интервенция и долларовая дипломатия в Карибском бассейне, 1900—1921 гг.», госдепартамент предпринял попытку склонить негативно настроенные банковские и деловые круги на то, чтобы они обратили свое внимание на страны Карибского бассейна; задачей государства было не обогащение американских банкиров, а вытеснение их европейских коллег. По выражению Мунро, «задачей долларовой дипломатии было содействовать политическим целям Соединенных Штатов, а не помогать извлечению частной финансовой выгоды»95. Эта политика весьма преуспела в замене европейского финансового влияния на североамериканское. Когда первая мировая война покончила с германской угрозой, роль стратегических соображений уменьшилась. После 1930г. Соединенные Штаты вступили в ту фазу своего политического цикла, которую можно назвать фазой частного интереса. В отсутствие всепоглощающих геополитических требований интересы корпораций взяли контроль над политикой.

Затем, в 30-е годы, в политическом курсе началась фаза общественной целеустремленности. Германия вновь стала представлять собой международную угрозу. Теперь, когда погоня корпораций Соединенных Штатов за доходами стала угрожать стратегическим и политическим интересам, геополитика взяла верх, как и в случае с национализацией нефтяной промышленности в Мексике. Нефтяным компаниям, говорилось в меморандуме государственного департамента в 1939 г., нельзя разрешать «ставить под угрозу всю нашу политику добрососедства вследствие их упрямства и недальновидности. Наши национальные интересы, взятые в целом, гораздо весомее интересов нефтяных компаний». Президент Колумбии Эдуарде Сантос назвал политику добрососедства «настолько эффективной, что если раньше американские компании имели обыкновение угрожать правительству [Колумбии], обещая обратиться за помощью в Вашингтон, то картина стала об- ратной, и теперь уже правительство обращается или угрожает обратиться в Вашингтон»96.

С тех пор представители геополитических и корпорационных интересов не перестают бороться за контроль над политикой США в Латинской Америке. Преследуя частные интересы в 50-е годы, когда наступила фаза частного интереса, ЦРУ при президенте Эйзенхауэре по настоянию «Юнайтед фрут компани»97 сменило радикальное правительство Гватемалы. В 60-е годы, когда страна пребывала в фазе общественной целеустремленности, Союз ради прогресса президента Кеннеди не поддерживал ни североамериканские корпорации, ни латиноамериканские олигархии. Фидель Кастро считал действия союза «очень умной стратегией», обреченной на провал. «Тресты видят, что их интересы понемногу приносятся в жертву... Пентагон считает, что стратегические базы в опасности; могущественные олигархии во всех латиноамериканских странах привыкают к бдительности своих американских друзей; они саботируют новую политику; и, короче говоря, против Кеннеди — все»98.

Возможность возобладания вопросов безопасности над экономическими интересами не сделает политику более мудрой. Со времен второй мировой войны Пентагон занимается заключением двусторонних соглашений по безопасности, отправкой оружия и военных миссий, обучением латиноамериканцев мрачному искусству контрпартизанской войны, стимулированием милитаристских аппетитов и развитием закулисных связей с латино-американскими полковниками. Идеология «холодной войны», обнаружив наличие глобальных ставок в латино-американских гражданских войнах, раздувает геополитическую напряженность. Во имя антикоммунизма латиноамериканские выпускники военных училищ США свергают демократические режимы, пытают революционеров и устанавливают диктатуры. Особые интересы военного истеблишмента Соединенных Штатов в последнее время испортили политику США в полушарии в той же степени, в какой особые интересы американского бизнеса портили ее в 20-е годы. Но это иной вид испорченности, преследующий иные цели.

IX

Объяснение политики Соединенных Штатов стремлением открыть внешние рынки достигает апогея провинциализма и абсурдности, когда дело касается второй мировой войны. Согласно Уильямсу, «руководители Германии, Японии и Италии действовали при помощи самого мощного из имевшихся у них оружия — решимости. Решимость эта рождалась отчаянием и надеждой огромного числа людей, их стремлением улучшить материальную и духовную стороны своей повседневной жизни коренным образом и немедленно». Франклин Рузвельт, проводя «традиционную имперскую политику как в экономическом, так и в идеологическом плане», представлял Германию, Италию и Японию «опасными для благосостояния Соединенных Штатов. Это произошло до того, как эти страны развернули военные действия в районах, которые Соединенные Штаты считали особо важными для своей экономической системы. Более того, это произошло именно тогда, когда эти страны стали активно соперничать с американскими предпринимателями в Латинской Америке и Азии... Американские руководители начали воевать против держав Оси в Западном полушарии»99.

Тезис «открытых дверей» не оставляет места для баланса сил как фактора внешней политики. Тезис этот игнорирует то, что, согласно давнему высказыванию Джефферсона, объединение всех сил Европы в одних руках, возможно, было бы не в интересах США. В своем этноцентрическом внимании к Америке как к единственному действующему лицу на мировой сцене тезис «открытых дверей» игнорирует экспансионистские устремления нацизма, фашизма и японского милитаризма и низводит Гитлера, Муссолини и японских империалистов до роли злополучных жертв стремления Америки к иностранным рынкам.

Более того, если бы интерпретация школы «открытых дверей» была правильной, то в предвоенные годы Соединенные Штаты наверняка поддержали бы на Дальнем Востоке Японию, а не Китай. В 30-е годы экспорт Америки в Японию превышал ее экспорт во всю Южную Америку и намного превосходил ее экспорт в Китай; фактически Япония являлась третьим по значимости рынком для сбыта излишков американской продукции, уступая только Великобритании и Канаде 100. Если бы политику определяли внешние рынки, то не было бы Пёрл-Харбора, если только исходить из метаисторической теории о том, что прожженные капиталисты предпочли туманную перспективу освоения китайского рынка уже дающему прибыль японскому рынку, или, иначе говоря, журавль в небе показался им заманчивей, чем синица в руках.

Если остаются сомнения в том, что стремление обеспечить национальное могущество является независимым переменчивым фактором, то давайте вернемся к «мысленному эксперименту» Макса Вебера. Школа «открытых дверей» предполагает, что если бы Соединенные Штаты не были страной капиталистической, то они бы не занимались созданием империи. Представим себе, что Соединенные Штаты всегда были страной коммунистической, подобной СССР. Союз Американских Социалистических Республик предположительно не требовал бы «открытых дверей» для американской торговли и инвестиций. Но насколько изменилась бы тогда дипломатическая история САСР? Может быть, коммунистические Соединенные Штаты отказались бы от экспансии на запад через весь континент? Или воздержались бы в ходе такой миграции, случись она, от истребления индейцев, изгнания с уже заселенных земель мексиканцев, от изгнания британцев, французов и испанцев? А может быть, они отказались бы от принятия доктрины Монро и позволили бы Великобритании, Франции, Испании, России и Германии расширить свой контроль над территориями в Западном полушарии? Может быть, они были бы менее, чем капиталистическая Америка, заинтересованы в господстве над Центральной Америкой и Карибским бассейном? А были бы они равнодушны к соотношению сил в Европе и Восточной Азии? И бездействовали ли бы они в тот момент, когда враждебная держава с другого континента размещала ядерные ракеты на Кубе? Разве не напрашивается из всего этого вывод, что первопричиной экспансионизма являются присущие любой великой державе, причем вполне определенные, свойства, а не особенности ее экономики?

Фидель Кастро не разделяет иллюзию школы «открытых дверей», что все было бы по-другому, если бы только Соединенные Штаты упразднили капитализм. «Даже если бы Соединенные Штаты стали социалистическими, — замечает он, — нам пришлось бы сохранять боеспособность и быть начеку, чтобы никому не было повадно запугивать нас в случае культурной революции или чего-нибудь подобного в этом соседнем социалистическом государстве» 101. Raisonsd'etat, а не динамика развития капитализма привели к стремлению Америки иметь влияние в мире. Советская Америка вела бы себя таким же образом, но, несомненно, куда более безжалостно. Политические и стратегические мотивы, национальное могущество и национальная безопасность обладают своими собственными жизнеспособностью и силой независимо от систем идеологии и собственности. В жизни, помимо внешних рынков, существуют и другие вещи. Остается подождать, каким образом школа «открытых дверей» возьмется объяснять последнее проявление американской тяги к экспансии — полеты в космос, мотивированные, если следовать их логике, решимостью закрепить за Америкой обширные новые рынки в Солнечной системе.

X

Тем не менее, какова бы ни была причина сего, разве Соединенные Штаты не были в действительности постоянно расширяющимся государством? Разве эта экспансия не опиралась, как утверждает школа «открытых дверей», на добровольный консенсус нации? А может быть, американский народ с самого начала был чертовски склонен к империи?

Что ж, и да и нет. Руководители республики первых лет удивились бы, узнав, что к XX в. действие Конституции распространилось на обширной территории от Атлантического океана до Тихого. Джефферсон ожидал, что белые поселенцы заселят весь континент, но никогда не предполагал, что произойдет это под звездно-полосатым флагом. «Останемся ли мы в одной конфедерации, — писал он после приобретения территории Луизианы, — или же преобразуемся в Атлантическую и Миссисипскую конфедерации, по-моему, не так уж важно». Реализуя план приведения половины континента под единую республиканскую систему, они, тем не менее, так мало верили в успех, что, как комментировал Генри Адаме, даже Джефферсон «считал уникальный американский опыт по созданию политической конфедерации «не очень важным» за пределами Аллеганских гор»102. Позднее Джефферсон решил, что Соединенные Штаты могут распространить свои владения до Скалистых гор. Вдоль Атлантического побережья формировалась «великая, свободная и независимая империя», заселенная белыми американцами, «не связанными с нами ничем, кроме кровных уз и общих интересов, но, как и мы, пользующимися правами самоуправления» 103.

Даже Томас Харт Бентон из Миссури, при всем своем пылком восприятии экспансии, предложил в 1825 г. провести «западные рубежи республики» вдоль хребта Скалистых гор, на самом высоком пике воздвигнуть статую сказочного бога Терминуса — хранителя границ. Он считал, что на Тихоокеанском побережье «новое правительство должно отделиться от матери-империи, как дитя отделяется от родителей»104. Двадцать лет спустя Дэниел Уэбстер все еще ожидал появления независимой «Тихоокеанской республики» на Западном побережье»105. Однако Джон К.Кэлхун не верил в это, пророчески заметив Джону Куинси Адамсу, что «страсть к возвеличиванию себя — высший закон в человеческом обществе и что в истории не было примера того, чтобы нация сама себя разрывала на части путем добровольного отделения»106.

С другой стороны, Джефферсон и Дж.К. Адаме удивились бы, вероятно, еще больше, если бы узнали, как мало Соединенные Штаты продвинулись на юг и на север. Джефферсон считал Кубу «самым ценным дополнением, которое когда-либо могла получить наша система штатов». Он заявил Джону К.Кэлхуну в 1820г., что Соединенным Штатам «следует при первой же подходящей возможности взять Кубу»107. Адаме считал аннексию Кубы «обязательной для продолжения существования и сохранения целостности самого союза» и считал, что Куба неизбежно станет частью Соединенных Штатов по закону политической гравитации108. Так думал и У.Х. Сьюард, а также многие другие экспансионисты XIX в.

Что касается Канады, то Адаме считал, что «наше предполагаемое владение — это континент Северной Америки»109. Чарльз Самнер был уверен, что закон гравитации вовлечет и Канаду. «То, что весь континент Северной Америки и все прилегающие к нему острова, — утверждал Адаме в 1869 г., — должны наконец оказаться под контролем Соединенных Штатов, является убеждением, полностью укоренившимся в нашем народе» 110. «Задолго до наступления двухсотлетия, — писал Уолт Уитмэн в «Демократических перспективах» (1871), — у нас будет от сорока до пятидесяти великих штатов, среди них Канада и Куба». Энгельс в 1888г. считал аннексию Канады неизбежной. Даже в 1895 г. Генри Кэбот Лодж заявлял, что «от Рио-Гранде до Северного Ледовитого океана должны быть лишь один флаг и одна страна»111.

Эти столь авторитетные предсказания так никогда и не осуществились. Мы не присоединили ни Кубу, ни Канаду и совершенно непохоже, что мы это когда-либо сделаем. Исторические данные вряд ли подтверждают тезис о народе, горячо жаждущем империи. Со времен покупки Луизианы территориальные притязания всегда встречали сопротивление. Находясь вне союза в качестве независимой республики, Техас как бы был на очереди в течение десяти лет, а затем вошел в союз только вследствие трюка, который проделал Джон Тайлер, обеспечивший вступление Техаса на основе совместной резолюции, после того как сенат отверг договор об аннексии. Движение на захват «всей Мексики» во время мексиканской войны потерпело провал. Даже опасались, что конгресс выступит вообще против войны, и тогда могли быть потеряны Нью-Мексико и Калифорния112. От «остендского манифеста» отказались, а от флибустьеров 50-х годов отреклись.

После окончания Гражданской войны амбициозная экспансионистская программа Сьюарда ничего не достигла, если не считать приобретения крошечного Мидуэя, а также Аляски, от которой Россия хотела отделаться и на приобретение которой конгресс пошел с большой неохотой, и то, как считается, возможно, в результате подкупа его членов русским посланником. Сенат отверг двусторонний договор с Гавайями, покупку Виргинских островов у Дании, аннексию Санто-Доминго и аннексию Самоа. Мы не снижали тарифы, не возрождали торговый флот и не стимулировали консульскую службу. Потребовалось полстолетия споров, прежде чем мы аннексировали Гавайи, и этого могло бы не случиться, если бы не война с Испанией. Но даже в условиях войны мы все-таки не аннексировали Кубу. Да, мы аннексировали Филиппины, но спустя сорок лет дали им свободу. А к 1960г. Аляска и Гавайи были не колониями, а штатами.

При всех разговорах теоретиков школы «открытых дверей» о национальном консенсусе имперская мечта на протяжении большей части истории Америки наталкивалась на устойчивое равнодушие, а то и на явное сопротивление. Империализм никогда не был широко распространенным массовым движением. Были всплески урапатриотического неистовства, как, например, по поводу потопления «Мейна», но заметное и постоянное требование строительства империи отсутствовало. «Американцы, — писал Брайс в 1888 г., — не испытывают земельного голода, от которого страдают великие нации в Европе... В целом нация очень сильно настроена против наступательной политики»113. Даже в разгар американского территориального империализма американцы так и не создали колониальных атрибутов по образцу Великобритании или Франции. Соединенные Штаты не создали никакого учреждения по делам колоний. Они не готовили администраторов для работы в колониях. У них не было никакого высшего класса, младших сыновей которого требовалось бы отправлять за границу для снятия напряжения. Что касается эпохи «неоколониализма», то неформальная империя еще менее, чем обычная империя, способна пробудить массовое движение. Деятельность многонациональных корпораций не воодушевляет на проведение буйных массовых мероприятий вроде тех, что были устроены англичанами по поводу снятия осады города Мафикинг в мае 1900 г. в ходе англо-бурской войны. Американскую империю создал кто угодно, но только не широкие массы, вдохновленные имперской идеей.

Империализм в Соединенных Штатах всегда был кредо меньшинства, вот почему его история полна досадных неудач и разочарований. Давайте тогда зададим вопрос в духе Шумпетера: кто такие эти американские империалисты? Ответ, соответственно, будет тоже в духе Шумпетера: это были в основном люди, так или иначе находившиеся в стороне от общего русла американской жизни.

Флибустьеры 50-х годов прошлого века могут считаться людьми, оторвавшимися от своей почвы. Это были искатели приключений, сорви-головы, разочарованные золотоискатели, отставные* солдаты, не способные приноровиться к гражданской жизни, моряки, уставшие от дисциплины, одним словом, те, кто потерпел неудачу у себя в стране и искал богатства и славы в неразвитых странах. Описывая в своей книге «Сердце тьмы» разведывательную экспедицию «в Эльдорадо», Конрад вывел этот тип людей— «отчаянных, но без смелости, жадных, но без дерзости, жестоких, но без мужества». У них не было иных идей, кроме идеи уничтожать и грабить.

Империалисты 90-х годов прошлого века были уже людьми совсем иного типа, но и они также были лишены корней. Они подводили под свою деятельность определенную теорию, но их теория шла вразрез с содержанием существовавшей культуры. Как историки, Рузвельт, Лодж, Брукс Адаме и Мэхэн с радостью разделяли старое федералистское видение героической Америки. Как аристократы и воины, они надеялись спасти одиозное плутократическое общество придав ему воинскую целенаправленность. По выражению Шумпетера, эти неофедералисты представляли собой атавистическое возрождение устаревшего класса воинов. Их запоздалый империализм потерпел фиаско. Даже Рузвельт и Лодж в момент приобретения Филиппин с удовольствием отдали бы их Великобритании в обмен на Канаду. «Общественное мнение, — сказал Рузвельт в 1901 г., — никак не проявляет себя в вопросе о Китае», А к 1907 г. он даже решил, что «с военной точки зрения Филиппины являются нашей ахиллесовой пятой» 114.

Шумпетер предполагал, что Соединенные Штаты как чисто буржуазное общество, свободное от феодальных пережитков, будут менее других великих держав проявлять империалистические тенденции. В 1919г. для подтверждения своей мысли он ссылался на сохранявшуюся независимость Канады и Мексики, на возмущение, вызванное империализмом Теодора Рузвельта, и на открывшуюся перспективу предоставления независимости Фи- липпинам115. В краткосрочном плане он был прав. Империализм неофедералистской элиты не мог существовать, так как ему не хватало институциональной опоры в американском обществе.

XI

Но в своих прогнозах для Америки Шумпетер не учел существенной части своей же собственной теории — что участие в военных действиях возрождает милитаристский склад ума. Спустя полвека после неофедералистов две минувшие мировые войны создали огромный военный истеблишмент, а «холодная война» сделала его постоянным. Институциональная опора, которой не хватало неофедералистам, стала могучей реальностью.

Конечно, в процессе образования американской империи после второй мировой войны совместно участвовали несколько самостоятельных факторов. Эти факторы будут обсуждаться в следующих главах. Первоначальным мотивом, как мне кажется, была превентивная акция — защита национальной безопасности и мобилизация сил нации против реальных или воображаемых коммунистических врагов. Фактором, внесшим стремительные изменения и способствовавшим милитаризации политики и ее средств, было появление нового класса профессиональных военных. Описание Шумпетером военного империализма Древнего Рима вызывает тревожные ассоциации с современностью. Он говорит «о той политике, которая на словах стремится к миру, но неуклонно приводит к войне, о политике, нацеленной на постоянную подготовку к войне, политике воинственного интервенционизма. В описываемом им мире не было уголка, где бы не объявлялся находящимся под угрозой чей-либо интерес, уголка, не подвергшегося реальному нападению. Если эти интересы не были римскими, то это были интересы союзников Рима; а если у Рима не оказывалось союзников, то их можно было выдумать. Когда казалось совершенно невозможным придумать такой интерес — тогда поднималась на щит национальная гордость, которая якобы подверглась оскорблению. Боевые действия всегда имели ореол законности. Получалось так, что Рим подвергается нападениям злоумышленных соседей, постоянно борется за то, чтобы получить передышку. Весь мир был наполнен врагами» 116.

Активными проводниками американского империализма были не выявленные Лениным злодеи — банкиры и монополисты, ищущие применения своему капиталу,—и не злодеи, на которых указала школа «открытых дверей», — экспортеры, ищущие внешние рынки. Этими проводниками были политики, дипломаты и военные руководители. Возьмите случай с Вьетнамом. Разве настойчивые требования американскими капиталистами иностранных рынков заставили Америку увязнуть в этой войне? Очевидно, что Соединенные Штаты истратили на разрушение Вьетнама больше денег, чем они могли бы надеяться получить даже за сто лет имперской эксплуатации. На каждом этапе погружения в эту трясину военные играли главную роль. Сначала они определили вьетнамскую проблему как военную, разрешаемую лишь при помощи армии. Затем, на каждом новом этапе этого страшного пути, генералы обещали, что наращивание военной эскалации принесет наконец победу,—победу, все более желанную и все более упорно ускользавшую. Пентагон преуспел не только в подаче проблемы в военных терминах; он держался за эту войну по соображениям, вытекающим из ее институционализации. Вьетнам сделался бесценным испытательным полигоном для нового оружия и отработки методов ведения боевых действий, впрочем, как и незаменимым местом для практической воинской подготовки и продвижения по службе. «Гражданские вряд ли способны понять, — писал генерал Шоуп, экс-командующий корпусом морской пехоты, — что многие честолюбивые профессионалы действительно мечтают о войнах, ищут возможности прославиться и отличиться, а эти возможности открываются только в бою». Все рода войск, по словам генерала Шоупа, стремились участвовать в боевых действиях во Вьетнаме и соперничали за «возможность практически применить свое умение».

Эта проблема не является проблемой «военно-промышленного комплекса» Эйзенхауэра. Данное выражение предполагает, что военные послушно выполняют волю руководителей бизнеса. Но военные не представляют капиталистов и не являются их агентами. Они сами по себе мощная сила. Более того, нередко навязываемая ими политика, как это случилось на последних стадиях войны в Индокитае, получает отпор со стороны превосходящих сил делового сообщества. Армия движима своим собственным ведомственным интересом, требуя все больше людей, все больше денег, все больше вооружений и, конечно, большего участия военных в политике, часто (хотя и не всегда) принятия чисто военных решений. Военные играют на могучих чувствах мужества и патриотизма. Токвиль предвидел эту проблему, когда писал в своем великом исследовании «Почему демократические нации естественно желают мира, а демократические армии — войны»: «Армия в конечном счете образует из себя небольшую нацию, где разум более ограничен, а привычки более грубы, чем в нации в целом... Дух беспокойства и буйства является злом, органически присущим самому устройству демократических армий и при этом безнадежно неизлечимым».

Военные не порочные люди. Это люди чести, профессионалы, занятые профессиональной работой и выдвигающие именно те доводы, которые диктуются самим характером их обязанностей. Глупо возлагать на них вину за их советы. Вина лежит на гражданском правительстве, которое принимает эти советы. Их настойчивость становится особенно действенной при неясных ситуациях и при нерешительных правителях. «Избавления армии от ее пороков, — говорил Токвиль, — следует искать не в самой армии, а в стране... Дайте гражданам воспитание, научите их быть аккуратными, твердыми духом и свободными, и солдаты тогда будут дисциплинированными и послушными» ' 17.

Постоянное давление со стороны профессиональных военных в эпоху непрерывного кризиса является основной причиной движения в сторону империи. Это подтверждает ту точку зрения, что империализм не коренится в какой-то определенной экономической структуре или системе собственности. У каждой великой державы независимо от ее идеологии имеется своя каста военных. Марксистские государства больше всех уязвимы для милитаризма. Расчет соотношения сил по количеству военнослужащих на одну тысячу населения, по данным 1985 г., показал, что в 3 2 странах мира с марксистскими режимами это соотношение в среднем равнялось 13,3, тогда как в 109 странах с немарксистскими режимами — 6,1 к 1 тыс. человек. Когда государства становятся марксистскими, то в среднем рост этого соотношения составляет 282%118. «Растущее преобладание военных в политической жизни, — заметил Милован Джилас, — является тенденцией, которой, похоже, не удастся избежать ни одной коммунистической стране»119. Советская военная каста, действующая так же, как и американская военная каста, — причем обе выдерживают аналогию с воинами Древнего Рима в описании Шумпетера — оказывает решающее влияние на советскую политику.

Империю создает динамика мощи, а не капитализма. Империализм проявляется тогда, когда на пути у сильного государства оказывается слабое государство, плохо защищенная граница или вакуум силы. Тогда более мощное государство использует свою превосходящую силу для достижения своих собственных целей. Мотивы, обоснования и методы варьируются в зависимости от уровня культуры и технологии. В одном веке мотивом может быть религия, в другом — рационалистические доводы, а кроме того — политические или экономические основания. Военная машина является наиболее постоянным и незаменимым механизмом империи. Однако первым условием и главным источником империализма является неравенство сил.

Отсутствующее измерение

I

Общим у классических теорий империализма является фокусировка внимания на имперской державе — промышленной западной стране, населенной белыми, — на ее специфических устремлениях, потребностях, проблемах. Однако, как бы ни спорили между собой теоретики по другим вопросам, они были едины в оценке населявших колонии местных народов. Они видели в них пассивных и инертных «туземцев», ожидающих, что Запад освободит их от цепей и введет в историю.

Легко увидеть, как возникла эта теория бездеятельности туземцев. В конце концов туземные общества одно за другим терпели поражение от горстки западных захватчиков и безропотно принимали правление горстки западных администраторов. Судьба туземцев при империализме, возможно, воспринималась как достойная сожаления, но вопрос об их существовании не включался в теорию. В классических интерпретациях туземец был невидимкой. В «Капитале», в главе, названной «Современная теория колониализма», Маркс исследовал исключительно вопросы, связанные с белыми поселенцами; наличие в колониях коренных жителей его вовсе не интересовало. Ленинская теория империализма также вряд ли уделяла какое-либо внимание подчиненным народам. Геополитики считали империализм простым отражением борьбы европейских держав. Тезис о missioncivilatriceв некоторой степени принимал во внимание тех, кого включали в состав империи, но в основном для того лишь, чтобы показать им, как им повезло.

И только когда неразвитый мир всколыхнулся после второй мировой войны, подчиненные народы начали попадать в поле зрения аналитиков. Однако со времен евроцентрической фазы теории империализма сохранялась убежденность в бессилии этих народов. Теоретики de- pendenciaприспособили марксизм для объяснения того, каким образом западный рынок обрекает бедные нации на постоянную нищету. А для объяснения того, каким образом западная культура обрекает их на постоянную духовную немощь, была выдвинута идея «культурного империализма».

Культурный империализм был точно определен Жаком Лангом, французским министром культуры, сказавшим в 1982 г., что это «империализм, который больше не захватывает территорию... но подчиняет себе сознание, образ мышления, образ жизни»120. Мысль эта не новая, но раньше она в основном использовалась европейцами в их разоблачении Соединенных Штатов (как, например, в книге Жоржа Дюамеля «Америка — угроза», опубликованной в 1931 г.). Она получила новое подтверждение в глазах «третьего мира», будучи примененной для оценки французского культурного наступления в Африке, о чем африканские интеллектуалы быстро напомнили г-ну Лангу.

Культурная агрессия не всегда сопровождалась политической и экономической агрессией. Колониальные администраторы и апологеты империи часто старались защитить от вестернизации туземную культуру, включая даже традиционную религию. Киплинг как-то говорил одному протестантскому священнику о том, каким «жестоким» он считает то, что белые люди сбивают с толку своих собратьев «этическими правилами, чуждыми и климату, и инстинкту тех рас, чьи обычаи они разрушают и чьих богов они оскорбляют»121. Сторонники «непрямого правления» в Великобритании и «ассоциации» во Франции считали, что тревожить туземные политические и религиозные институты можно лишь в той степени, какая необходима для обеспечения управления или грабежа. Некоторые представители Запада искренне уважали глубокую самобытность туземной культуры. Другие были расистами и полагали, что туземцы генетически неспособны подняться до стандартов западной цивилизации. Нелепо, что именно миссионеры во имя утверждения духовного равенства туземца более других готовы были разрушать его культурную индивидуальность.

Политический и экономический империализм оставался ограниченным и утилитарным. Он в основном исходил из того, что одно государство заведомо сильнее, чем другое. Его не интересовали ни ум, ни душа туземных обществ. Культурный империализм, напротив, утверждал, что один набор ценностей лучше другого. Это оказывалось гораздо более деморализующим. «Король Испании, — подметил Фидель Кастро, — направлял время от времени послание, и оно публиковалось в какой-нибудь местной газете; а эти люди посредством радио, телевидения, кино стараются вещать двадцать четыре часа в сутки; они сбывают нам тысячи чуждых нам фильмов, программ и сериалов. Их вторжение в душу каждого человека, в сознание каждого человека неимоверно... Испания никогда не предпринимала такого вторжения и никогда не имела такого влияния» 122.

Пробуждающийся в незападном мире национализм прежде всего ощутил горечь культурных, а не политических или экономических потерь. «Самым унизительным видом поражения, — отмечает Жан Франсуа Ревель, — является культурное поражение. Это единственное поражение, которое никогда нельзя забыть, потому что вину за него нельзя возложить на невезение или на варварство врага. Оно влечет за собой не только признание собственной слабости, но и унижение от необходимости спасать себя, учась у победителя, которому приходится подражать, одновременно ненавидя его» 123.

Самые милосердные и бескорыстные из незваных гостей с Запада — миссионеры, врачи, учителя, общественные реформаторы — иногда вызывали самое большое недовольство. Просвещенные колониальные администраторы гордились, например, освобождением женщин. Но Францу Фанону, чернокожему, родившемуся на Мартинике, обучавшемуся во Франции и превратившемуся в революционера в Алжире, решимость французов освободить алжирских женщин от чадры представилась попыткой включить их «в процесс разрушения культуры». Французские должностные лица, решившие «любой ценой вызвать распад тех форм существования, которые способны возродить национальную сущность», расчетливо ударили по самым слабым, то есть наименее защищенным, звеньям местной культуры. Каждая чадра, падавшая с лица женщины, писал Фанон, показывала, что «Алжир начинает отрекаться от самого себя и мириться с насилием колонизатора»124. Этот довод применялся и когда оспаривалась правомерность запрещения убийств детей и детских браков, отмены самосожжения вдов в Индии или забинтовывания ног в Китае.

Западная медицина была еще одним инструментом подрыва туземного образа жизни. Врач, говорил Фанон, становился «звеном в колониалистской системе... представителем державы-оккупанта». Образование представляло еще более смертоносную угрозу. Христианское утверждение о достоинстве человека было особым актом агрессии, так как индивидуализм считался западной ересью. «Когда туземцы сбросят колониальные оковы, — говорил Фанон, — идея об обществе индивидуумов... исчезнет первой». Действия по раскультуриванию, заявлял Фанон, являлись непременным условием установления империалистического контроля. Колониализм, не удовлетворенный простым политическим и экономическим господством, стремился лишить разум туземца присущей ему формы и содержания, дискредитировать его язык, его пищу, его сексуальное поведение, его манеру сидеть, отдыхать, смеяться, получать удовольствие, отнять у него его историю и его самобытность. При каждом удобном случае, настаивал Фанон, необходимо отвергать европейские ценности, поносить и всячески отторгать их, «даже если эти ценности объективно достойны восприятия»125.

Фанон считал себя «туземцем». Но кроме того, он был фрейдистом, марксистом, экзистенциалистом и националистом — короче, продуктом западной культуры. Его красноречивые изыскания изумительно разъясняют пружины ненависти к Западу. Но идеи его попадают в старую евроцентристскую ловушку — он преувеличивает бессилие туземцев перед агрессором. Только насилие, доказывал Фанон, может пробудить туземцев от его неподвижности. Однако послевоенные события поставили под сомнение утверждение о том, что подчиненные народы не более чем пассивные жертвы.

II

История, как и многое другое, является отражением соотношения сил. Пока «третий мир» был относительно слаб, представители Запада, как сторонники империи, так и противники ее, с легкостью исключали туземца как фактор из уравнения империализма. После второй мировой войны произошел сильнейший сдвиг в соотношении сил. Распространение на «третий мир» западных принципов национализма и самоопределения покончило с колониальной системой. Использование западных принципов для подрыва западного же господства усилило угрызения совести Запада. Ощущение вины сделало невозможным продолжение эксплуатации небелых народов с прежним беспечным высокомерием и способствовало появлению иллюзии о «наивысшей добродетельности угнетенных» (по выражению Бертрана Рассела). В то же время контроль «третьего мира» над сырьевыми ресурсами, считающимися жизненно важными для западной экономики, — один из факторов, толкнувших некогда Запад к созданию империи, — теперь оказался рычагом, используемым против Запада.

Изменения в балансе сил ускорили изменения в оценке ситуации. Подобно тому как расовая революция в Соединенных Штатах заставила американских историков признать силу, хитроумие и способность к сопротивлению рабов Юга, так и антиколониальная революция заставила теоретиков империализма признать, что туземцы «третьего мира» были не просто жертвами, но и действующими лицами. Это привлекло новое внимание к внутренним проблемам бедных стран, их сущности. Как новая социальная история пишется «снизу вверх», а не «сверху вниз», так и новые интерпретации империализма больше не изображают влияние на «третий мир» Запада «извне — внутрь», а рассматривают вектор «изнутри — наружу».

Это правда, что туземные общества рассыпались под натиском небольшого числа белых людей. Но при рассмотрении их внутренней сути не представляется очевидным, что это происходило потому, что эти общества были пассивны, инертны или страдали «комплексом зависимости» или нехваткой сил для сопротивления. И даже не потому, что у захватчиков были пулеметы «максим», а у туземцев их не было. Туземные общества в действительности не были такими однородными, какими они могли показаться при взгляде снаружи. Многие из них периодически содрогались от раздоров внутри правящей элиты или от нападений враждебных племен извне. Враги ацтеков, как обнаружил Кортес при вторжении в Мексику, считали выгодным для себя помогать захватчику. Европейцам в Африке также не представляло труда подобрать себе африканских союзников. У Аполо Кагуа, главного министра Буганды, были свои собственные причины содействовать завоеванию Великобританией остальной части Уганды126. Западное наступление проходило наиболее успешно, если оно затрагивало те сферы местной культуры, где имело место недовольство. Западное господство всюду зависело от туземного коллаборационизма. Вот почему требовалось так мало людей с Запада.

Британские историки империализма последнего поколения во главе с Рональдом Робинсоном и Д.К. Филдхаузом переместили туземное общество в центр картины12'. Они рассматривают империализм как реакцию на имеющий внутренние причины политический кризис на периферии, а имперское правление считают невозможным без коллаборационизма туземцев. Эта точка зрения, возможно, недооценивает то, в какой степени соперничество великих держав стимулировало в конце XIX в. усилия по разрезанию на куски того, что оставалось от неразвитого мира. Но она убедительно показывает, что империализм привел к возникновению комплексного взаимодействия между Западом и туземными обществами, которые действовали, исходя из собственных интересов, побуждений и затруднений.

Короче говоря, не только западные империалисты пользовались туземными обществами в своих целях, но и местные группировки в туземных обществах использовали Запад в своих целях. Коллаборационисты образовали пресловутый компрадорский класс, активно способство- вавший колониальному господству в обмен на получение доли доходов. С течением времени этот класс стал посылать сыновей, а иногда и дочерей на Запад для получения образования. Молодое поколение часто возвращалось, вооруженное националистическими и другими опасными мыслями. Чтобы сохранить свое посредническое положение, коллаборационисты вынуждены были уступать националистам либо терять свой контакт с местным населением, а вместе с этим переставать быть полезным для своего колониального господина. Чем образованнее они становились, тем больше возмущались господством белых. С течением времени коллаборационизм начал превращаться в антиколониализм. Появление националистической элиты привело к кризису империализма. «Когда колониальные правители лишились местных коллаборационистов, — объясняет Робинсон, — они либо предпочли уйти сами, либо были вынуждены сделать это» 128.

III

Кто кого? — задал некогда Ленин свой знаменитый вопрос. Не совсем ясно, из чего выходило, что империализм — это всегда такое положение дел, когда великие державы используют неразвитые страны. Опыт Соединенных Штатов показывает, как неразвитые страны стремятся, и часто успешно, использовать великие державы. Во время мексиканской войны радикальная партия Пуро выступала за аннексию страны Соединенными Штатами с целью укрепить в Мексике республиканские институты 129. В 1848 г. штат Юкатан пожелал отказаться от своего суверенитета при условии, что Соединенные Штаты вмешаются и защитят белых от индейцев. Флибустьер Уильям Уолкер был приглашен в Никарагуа во время местной гражданской войны одной из воюющих группировок. Правительство Санто-Доминго обратилось с просьбой о присоединении к американскому союзу, чтобы спасти себя от свержения. Центральноамериканские правительства просили принять их в союз, а дипломаты центральноамериканских стран призывали Соединенные Штаты быть «естественным защитником» Центральной Америки от Мексики130. Выступавшие против Испании кубинцы умоляли принять их в американский союз еще в 1822 г. Во время восстания Грито де Яра против Испании в 1868 —1869 гг. революционеры, собравшиеся в Гуанаро, призвали к аннексии страны Соединенными Штатами 131.

Китайская империя, действуя в рамках своей старой политики по защите границ, делала все, чтобы заманить Америку в Маньчжурию. «Где вы еще найдете место для избытков своей продукции и капитала? — спрашивал один из китайских должностных лиц. — ...«Новый Китай» как раз такое место»132.

Американские президенты (за исключением Гранта) в XIX в. были настроены достаточно скептично, чтобы поддаться таким уговорам. Они хорошо отдавали себе отчет о пределах американской мощи. По мере роста этой мощи скептицизм уменьшался. Эйфория, вызванная результатами второй мировой войны, положила начало имперскому процессу. Соединенные Штаты пошли на пагубное вовлечение в дела Ирана отнюдь не под давлением нефтяных компаний, а потому, что шах хотел, чтобы американцы вытеснили старых империалистов, британских и русских. «Холодная война» усилила политическую и стратегическую необходимость расширения американского влияния. Иллюзии всемогущества в соединении с идеологической одержимостью и личной наивностью сделали президентов тех лет особенно не защищенными от использования их лидерами «третьего мира» в своих интересах.

Эти лидеры, поднаторевшие в самых разнообразных способах выживания, часто оказываются людьми опытными и уверенными в себе. Если они придерживаются левых взглядов, то вытягивают деньги из Вашингтона, угрожая обратиться к Москве, не гнушаясь при этом вытягивать деньги из Москвы, угрожая обратиться к Вашингтону. Если они правые, то в борьбе за сохранение собственной власти они нередко используют угрозу коммунистического переворота. К 80-м годам никарагуанским повстанцам, рассчитывавшим вернуть положение и имущество, которыми они пользовались при тирании Сомосы, потребовалось лишь ударить по чутким антикоммунистическим струнам, чтобы президент Рейган объявил их духовными братьями отцов-основателей.

Кто кого? Мысль о том, что поставщик оружия может контролировать получателя, что имперский патрон может контролировать клиента в «третьем мире», является постоянным американским заблуждением, — заблуждением, которое непонятным образом сумело пережить горький опыт, полученный в Китае в 40-х и во Вьетнаме в 60-х годах и подтверждающий обратное. Как только патрон обязуется помогать клиенту в достижении его целей, так его собственные средства воздействия слабеют. В настоящее время патрон лишил себя права высшей санкции — прекращения оказания помощи своему клиенту.

Единожды заручившись американской поддержкой, клиент не видит причин делать уступки местным группировкам, требующим демократических, перемен и своей доли участия в политическом процессе. Вместо этого он обзывает их марксистами и с молчаливого согласия американцев обрушивается на них. Поскольку клиент презирает столь легко одураченного патрона и, кроме того, должен следить за тем, чтобы не выглядеть американской марионеткой, он будет утверждать свою независимость, сопротивляясь американским предложениям, которые он считает — и, возможно, считает правильно — фатальными для своих привилегий и власти. Военный щит патрона дает ему карт-бланш. Патрон в игре превращается в пленника своего клиента. Ну и империя!

Худшие проявления американской «империи» 80-х годов являются результатом неисправимой доверчивости и тщеславия американцев, которыми так умело пользуются мошенники из «третьего мира». Лучшие же ее проявления в одинаковой степени проистекают из стремления других народов к защите себя и своих интересов и стремления Соединенных Штатов к господству. НАТО, например, служит интересам европейских членов этого союза в той же степени, если не в большей, чем она служит интересам Соединенных Штатов. Широко развернутая по всему земному шару цепь американских военных баз существует в основном не против воли, а при благодарном согласии принимающих эти базы стран. Если это империя, то, по выражению Гейра Лундестада, это «империя по приглашению»133.

И наконец, какого типа эта империя? По критериям, применимым к великим империям в истории — Римской империи, наполеоновской империи и даже Британской империи, — американская империя 80-х годов вовсе и не империя. Прежние империи управляли своими подданными. Американская империя почти не управляет. Она даже не способна контролировать режимы, целиком зависящие от ее поддержки, — Израиль, Сальвадор, Гондурас, Филиппины. Она не может контролировать и своих ближайших соседей — Канаду и Мексику. Возможно, она контролирует Гренаду. И хотя она имеет влияние на Великобританию, Японию, Францию, Италию, Австралию и Новую Зеландию, вряд ли можно сказать, что она управляет ими, как, например, Британская империя управляла своими колониями в XIX в. или как Советский Союз контролирует страны Восточной Европы. При всем предполагаемом господстве Соединенных Штатов над бедными странами, при всем влиянии на них через мировые рынки у американской империи почти нет политического контроля над «третьим миром», что неоднократно демонстрировалось голосованиями на заседаниях Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. Американскую империю можно было бы охарактеризовать как квазиимперию.

Американцы строят иллюзии о создании международной среды, благоприятной для демократических ценностей и институтов. Они на самом деле — за исключением империалистического меньшинства — не думают, что такая среда может быть создана исключительно при помощи силы. Сдерживаемая демократическими идеалами и устойчивой общей неприязнью к империи, Америка увлекалась имперскими мечтами спорадически и без энтузиазма. Война, но никак не экономика заставила американцев создать их квазиимперию. Международный кризис подпитывает военную машину и дает правительственным и военным группировкам предлоги для шумного использования идеологии в целях укрепления своей гегемонии. Мир под постоянной угрозой требует военной силы. Он не требую- милитаризации национальной жизни. «Милитаризм, — говорил Вудро Вильсон, — не заключается в существовании какой-либо армии... Милитаризм — это дух. Это система. Целью милитаризма является использование армий для агрессии»134. Демилитаризация национальной политики является лучшей гарантией против американского империализма.

Западная мировая экспансия, вступив в девятое столетие своей истории, натолкнулась наконец на сказочного бога Терминуса. В современном мире, мире будущего национализма, перспективы для расширения империй, будь то американская, советская или китайская, поблекли. Тем не менее империализм — тяга сильных государств властвовать над слабыми — будет существовать до тех пор, пока анархия множества наций-государств не уступит место абсолютному империализму единой мировой империи или пока «извечная и беспокоящая жажда власти» не исчезнет из сердца человека. Придут новые эпохи, и имперские авантюры найдут новые формы, они вновь встретятся с препятствиями, вновь будут иметь временный успех, потом растают во времени, оставив за собой как добрые дела, так и разрушения. Конца империализму не видно, поскольку история всегда ведет человечество где-то по самому краю, не доводя его до Судного дня.