Содержание

Вожди — двигатель мира. Любовь, конечно, «правит миром», но любовь — это личные взаимоотношения двух людей. Лидерство же, то есть способность вдохновлять и мобилизовывать массы, обеспечивает взаимосвязь того или иного общества с историей человечества. Название этой главы после некоторых раздумий я позаимствовал у Ирвинга Бэббита, опытного исследователя консервативного направления, чьи работы незаслуженно забыты. В своей книге «Демократия и вожди», вышедшей в 1924 г., Бэббит доказывал, что руководители, хорошие ли, плохие ли, — неизменная константа истории и, если демократия пытается пренебречь этой истиной, она сама превращается в угрозу для цивилизации. Простое большинство не может заменить руководства. Путь к спасению — в руково- дителях, способных вновь привести в движение присущие обществу механизмы управления необузданными порывами человека, в самоусовершенствовании, поскольку социальных реформ здесь недостаточно. Непонятно, почему рейганисты не вспомнили об этой концепции Бэббита и не взяли ее на вооружение. Быть может, причина в том, что Бэббит ненавидел алчных капиталистов ничуть не меньше, чем сентиментальных либералов.

Его диагноз недугов демократического общества приводит на память залитый светом читальный зал, а не прокуренную комнату; в его анализе проблем власти многое перекликается с трудами Макиавелли, которого он не любил и не понимал. Как бы то ни было, а вывод Бэббита о том, что судьба демократии зависит от достоинств ее руководителей, верен на все времена.

I

В наше время сама концепция лидерства исходит из того, что личность оказывает влияние на ход истории, что далеко не всегда признавалось бесспорным. С древности и до наших дней многими выдающимися мыслителями личность воспринималась лишь как игрушка в руках высших сил, будь то небожители античного Олимпа или же такие абсолюты нашей эпохи, как Раса, Класс, Нация, Прогресс, Диалектика, Всеобщая Воля, Дух Времени, Ее Величество История, наконец. Личность всегда виделась во власти этих высших сил, а ее осознанная якобы свобода и уверенность в собственной значимости не более чем тщеславие и обман.

Таков главный тезис исторического детерминизма, который развивал и великий Толстой в «Войне и мире». Почему, задавался вопросом Толстой, в период наполеоновских войн массы людей, отбросив нормальные человеческие чувства и здравый смысл, устремились через всю Европу, убивая себе подобных? И отвечал: «...событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться». Оно было предопределено историей. Что до руководителей, то они, по мнению Толстого, были самыми малозначительными фигурами. «В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием». Чем больше власти имеет человек над другими людьми, «тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка...». Лидер, по словам Толстого, «раб истории».

Детерминизм многолик. Для марксизма при этом определяющая доминанта — классы, для нацизма — раса. Для Шпенглера и Тойнби весь ход развития — чередующиеся периоды расцвета и упадка. Существует даже детерминизм свободного рынка. Но, сколь бы ни отличались детерминисты в своем подходе к объяснению исторических событий, все они сходятся во мнении, что личность как фактор истории не имеет значения. Детерминизм, по определению Уильяма Джеймса, «учит, что существующие в мире структуры уже сами по себе позволяют с уверенностью предугадать, каковы будут структуры последующие. Будущее поэтому предопределено»^. Ход исторического развития задан раз и навсегда, он как прямая колея без развилок и поворотов.

Верно ли учение детерминистов или ложно, но оно яв- но идет вразрез с природой человека. Детерминизм отвергает идею человеческой свободы, понятие выбора, лежа- щее в основе любой нашей фразы, любого нашего реше- ния. Он отвергает саму идею ответственности человека, не признавая реальной ответственности личности за свои действия. Поэтому кредо детерминистов не может быть руководством к действию в течение сколь-нибудь дли- тельного времени. Это подтверждает опыт и коммунисти- ческого, и фашистского режимов, детерминистских по своей идеологии, но неизбежно приходивших к культу личности. Если бы мы всерьез восприняли идеи детерми- низма, писал Исайя Берлин в своем блестящем эссе «Ис- торическая неизбежность», тогда изменения «в языке, в наших этических нормах, в нашем отношении друг к дру- гу, во взглядах на историю, общество и т.д. определялись бы глубинными, непознаваемыми для нас причинами»3. Это походило бы на существование в пространстве без времени или же в семнадцатимерном пространстве.

Стоит применить мерку детерминистов к определен- ным историческим событиям, и результаты будут говорить сами за себя. По твердому убеждению детерминистов, личности не играют никакой роли в истории и, более того, будучи ее рабами, взаимозаменяемы. Если бы Наполеон не повел свои армии в Европу, сокрушая все на своем пути, это сделал бы кто-то другой. Джеймс, давая отпор критическим нападкам Герберта Спенсера на теорию «ве- ликой личности в истории», задавал вопрос, неужели его оппонент действительно верил в том, что «различные со- циологические факторы совпали в Стратфорде-на-Эвоне примерно 27 апреля 1564 г., обусловив именно там рож- дение Шекспира со всеми особенностями его гения». И неужели Спенсер верил, что, «умри упомянутый Шекспир в младенчестве, скажем, от холеры, какая-то другая мать непременно произвела бы на свет его точную копию, так как в противном случае единожды заданный баланс обще- ственного развития был бы нарушен»?4 Конечно, Джеймс иронизировал над детерминистами, в общем не слишком утрируя при этом их взгляды. «Не было бы Наполеона, — сказал Энгельс, — другой занял бы его место; вполне ус- тановленный факт, что, когда бы истории не требовался тот или иной лидер, он обязательно появлялся» ^. Пример с Шекспиром, по сути дела, аналогичен.

В декабре 1931 г. некий английский политик, переходя в Нью-Йорке через Парк-авеню между 76-й и 77-й улицами, что случилось примерно в 10.30 вечера, посмот- рел по английским правилам уличного движения не в ту сторону и был сбит автомашиной. Для него, вспоминал он позднее, это было застывшее мгновение невыразимого ужаса. «Не понимаю, как это меня не расплющило, словно спелый плод, или не раздавило, как яичную скорлупу»6. Четырнадцать месяцев спустя в некоего американского политика, ехавшего в открытом автомобиле по улицам Майами, штат Флорида, выстрелил наемный убийца; чело- век, сидевший рядом с политиком, был убит. Тот, кто, по- добно Спенсеру или Энгельсу, верит, что личность мало что значит, поскольку «ей наверняка найдется замена» (Энгельс), мог бы поразмыслить, как бы развивались со- бытия в последующие два десятилетия, если бы в 1931 г. Черчилль погиб под колесами автомобиля, а Франклина Рузвельта поразила бы пуля убийцы. Удалось бы Невиллу Чемберлену и лорду Галифаксу в 1940 г. мобилизовать англичан, как это сделал Черчилль? Сумел бы Джон Гар- нер, будучи на месте Рузвельта, повернуть Америку к «но- вому курсу» и к его «четырем свободам»? И каким бы стал наш XX век, если, допустим, Ленин умер бы в Сибири от тифа в 1 895 г., а Гитлер погиб бы на Западном фронте в 1916-м?

Именно вожди способны повернуть ход исторических событий к лучшему или к худшему. Они повинны в са- мых тяжких преступлениях и самых безответственных авантюрах, опозоривших человечество. Но они же вдох- новили человечество идеями свободы личности, социаль- ной справедливости, религиозной и расовой терпимости. Да, лидеры, как никто другой, оказывают влияние на ход исторического развития, нравится нам это или нет. «Как мы уже успели убедиться, представление о том, что че- ловеческим обществом можно управлять анонимно, — писал Джеймс, — есть величайшая нелепость. Люди са- ми по себе инертны и не способны к активным действи- ям; только новаторы, большие и малые, способны побу- дить массы к действию собственным примером, которо- му следует потом все человечество. Только они способ- ны обеспечить его прогресс. Гении прокладывают путь, подают пример, становясь путеводной звездой для простых людей»7.

Джеймс, впрочем, не считал гениев всесильными. Соот- ношение личности и времени подобно некоему уравнению. Личность не обязательно соответствует своему времени. Гений может далеко обогнать свое время, но может и опоздать. В XX в. Джон Стюарт Милль умер бы в безвест- ности. В XIX в. Петр-пустынник оказался бы в доме для умалишенных. Кромвель и Наполеон реализовали себя в полной мере в период революционных событий, Грант — в Гражданскую войну. Гению следует принимать в расчет своеобразный «коэффициент восприимчивости»8 своего времени к его идеям. Конечно, добавил бы Джеймс, не каждое изменение в обществе — результат деятельности гения. Такие непременные характеристики любого истори- ческого периода, как способ производства и распределе- ния, средства связи и т.д., обладают собственной динами- кой. И все же без вождей исторический прогресс шел бы крайне медленными темпами.

II

В чем заключается практическая роль руководителя? Каковы его функции в демократическом обществе? Целью государственного деятеля в демократическом об- ществе являются — или по крайней мере должны являть- ся — поиски путей упорядочения процессов развития в нашем непрестанно меняющемся мире. «Тот, кто не пред- лагает новые рецепты, — сказал еще Бэкон, — должен быть готов к новым бедствиям; ибо время — лучший изо- бретатель». С тех пор крылатая колесница времени не- слась все быстрее. В результате постоянно увеличивается разрыв между идеями и институтами, унаследованными от прошлого, и непрерывно изменяющейся реальностью. За- дача государственного деятеля — не допустить, чтобы са- мопроизвольные процессы развития, набирающие все большую скорость, оставили бы далеко позади процесс созидательного изменения общественного устройства и смены ценностей; только в этом случае общество сохра- нит шанс держать под контролем силы, высвобожденные научно-техническим прогрессом. Руководство демократи- ческим свободным обществом — это искусство направ- лять в нужное русло процесс неизбежных перемен ради общественного блага и свободы.

Думается, что творчество в управлении государством не многим отличается от творческого начала в других об- ластях человеческой деятельности. Для уяснения этой ис- тины небесполезно привести примерный список неотъем- лемых качеств государственного деятеля, способного творчески подходить к своим задачам; список этот поза- имствован мной у известного знатока истории Француз- ской революции. На первом месте в этом списке стоит наблюдательность — «способность в тонкостях регистри- ровать происходящее», распознавать, «действительно ли происходят те события, которые, по общему мнению, име- ют место». Далее следует размышление, позволяющее «правильно оценить те или иные действия, мысли и эмо- ции и уловить взаимосвязь между ними». Затем воображе- ние — способность «творить, мыслить ассоциативно», за ним следует изобретательность и, наконец, оценка, спо- собность «правильно определить, когда, где и в какой сте- пени следует применить вышеперечисленные качества». Гений наделен этими качествами в самой высокой сте- пени. «Единственный критерий (гениальности) — это спо- собность хорошо выполнить то, что явно стало необходи- мым, но раньше никогда не делалось... Гений привносит в интеллект новый элемент». Однако этот новый элемент интеллекта — вещь небезопасная. Попытки «разбить око- вы традиций» всегда встречают сопротивление. Перед первооткрывателем поэтому прежде всего стоит задача «привить людям вкус к своим творениям и свершениям, научить массу наслаждаться ими... Привить вкус в данном случае означает увлечь, призвать, осуществить власть»9. Читатель уже, по-видимому, догадался, что цитата взя- та вовсе не из какого-либо трактата об искусстве управ- ления государством, а из предисловия Вордсворта к со- бранию своих поэм, вышедшему в 1 8 15 г., в котором быв- ший бард Французской революции рассуждал о «качест- вах, необходимых поэту». Его анализ позволяет сделать вывод, что творчество в политике, как и в любой иной области, требует полной отдачи, к тому же рискуя встре- тить непонимание и отпор.

Конечно же, существуют определенные различия меж- ду творчеством в науке и искусстве, с одной стороны, и в политике — с другой. Первое — это вопрос времени. Воз- действие ученого или художника на умы в конечном итоге зависит от того, насколько ему удалось привить вкус к своим творениям, научить людей воспринимать их; при этом он все же творит сам по себе, в выбранное им самим время, исключительно по собственному побуждению. Он свободен в своем выборе и, так сказать, сам сочиняет му- зыку и сам ее оркеструет.

В науке и искусстве можно позволить себе не спешить. Искусство же управления государством поставлено в чет- кие временные рамки. Государственный деятель — жерт- ва чрезвычайных обстоятельств, узник кризисных ситуа- ций и даже в спокойные времена связан крайним сроком. Он должен чутьем улавливать новые идеи, обгоняя время, и проводить их в жизнь с риском непредвиденных послед- ствий. Он как бы ведет бой в «неразведанной боевой об- становке», говоря словами генерала Маршалла, обозна- чившего так принятие решений в ходе боевых действий, когда неизвестно точно, каковы численность и располо- жение не только войск противника, но и собственных. Мало того, государственный деятель зачастую оказывает- ся в ситуациях, требующих от него быстрой реакции, — откладывая свое решение в ожидании достоверной ин- формации, он рискует утратить контроль над происходя- щим. «В случаях, когда располагаешь неограниченной сво- бодой маневра, — заметил Генри Киссинджер, — сведе- ния, на основании которых можно принимать решения, как правило, ограниченны или неоднозначны. Но, пока получишь необходимую информацию в нужном объеме, возможность повлиять на ход событий сведется к мини- муму. В 1936 г. никто не мог с уверенностью сказать, является ли Гитлер традиционным националистом или опасным маньяком. К тому времени, когда сомнений на этот счет больше не осталось, погибли миллионы лю- дей»10. Токвиль выразил ту же мысль более кратко: «Только опытным путем демократия может прийти к ис- тине. Но целые нации могут исчезнуть с лица Земли, так и не успев научиться на совершенных ошибках».

Государственный деятель ограничен не только времен- ными рамками, окружение налагает на него и иные обяза- тельства. Он всегда должен согласовывать свои действия с другими людьми. Даже при тоталитарной системе идет борьба мнений, возникают и улаживаются разногласия, пусть только в высших эшелонах власти. В демократиче- ском обществе диалектика компромисса преобладает на всех уровнях снизу доверху. Художники и ученые не при- емлют компромиссов, они в одиночку на свой страх и риск идут вперед, надеясь на признательность потомков; государственный деятель, напротив, нуждается в призна- нии в данный момент, ибо иначе он вообще не сможет достичь каких-либо результатов. Признание пришло к Стендалю лишь сто лет спустя после его смерти. Наполе- ону общее признание нужно было немедленно, в против- ном случае он сгинул бы в безвестности. Художник и уче- ный располагают временем и пространством; государст- венный деятель практически лишен и того и другого. Государственный деятель, действуя в кризисной обста- новке и не располагая исчерпывающей информацией, вы- нужден постоянно лавировать для привлечения большин- ства на свою сторону; в подобных обстоятельствах он вы- рабатывает в себе качества, сильно отличающиеся от тех, которые присущи творцу-одиночке. Фрейд был прав, от- неся управление государством наряду с психоанализом и педагогикой к трем «немыслимым профессиям», посвящая себя которым «заранее следует исходить из того, что ко- нечный результат в любом случае окажется неудовлетво- рительным»12.

III

Человек, сделавший открытие в науке или сказавший новое слово в искусстве, должен уверовать в него сам, и этого достаточно. Конечно, в корне изменить собственные представления — вещь сама по себе непростая. В вопро- сах веры, заметил Джеймс, мы все страшные консервато- ры и только под давлением отказываемся от старых взгля- дов. С новыми идеями в сфере управления демократиче- ским государством дело обстоит еще сложнее, ведь нова- тор убеждает других пересмотреть свои взгляды. Внутрен- нее сопротивление, которое он преодолел в своем созна- нии, намного сильнее у большинства, к которому он обра- щается. «Ограниченность — отличительная черта любого столетия, — писал Эмерсон. — Во все времена она свой- ственна большинству людей, и даже героям лишь в редкие моменты прозрения удавалось стряхнуть с себя оковы инерции, привычки и страха»13.

Перемены всегда отпугивают, а новые идеи нередко воспринимаются как покушение на основы миропорядка. «У реформатора, — писал Макиавелли, — много врагов среди тех, кому выгоден старый порядок, а друзей, по сути дела, нет; есть лишь слабодушные попутчики из числа тех, кому новый порядок пойдет на пользу. Нерешитель- ность этих попутчиков объясняется отчасти страхом пе- ред могущественными противниками, а отчасти обычным недоверием людей ко всему новому, и это недоверие со- храняется до тех пор, пока новшества не будут проверены самой жизнью»14.

Преимущества старых порядков проявляются в самых различных формах и не сводятся лишь к материальной выгоде. Материальные интересы подобны Протею. Они могут быть личными — когда образ мыслей и карьера тех или иных людей зависят от определенной системы ценно- стей; институционализированными — идейные устои тех или иных институтов поколебать особенно трудно; нако- нец, они могут быть и социальными, то есть идеологией господствующих групп или классов. Как бы то ни было, групповые интересы всегда направлены против идей, гро- зящих нарушить устойчивое равновесие отдельной лично- сти, привычный порядок, подорвать основы существую- щих институтов или властных структур.

Выводы, к которым пришел Шумпетер, анализируя трудности, стоящие перед предпринимателями, дают представление и о препятствиях, с которыми сталкивается политический руководитель. Любое нарушение обычного порядка вызывает сомнения. Тот, кто нарушает общепри- нятые правила, отметил Шумпетер, чаще всего не распо- лагает для этого достаточно убедительными основаниями. Он не может «сослаться на прецеденты как руководство к действию, и успех всего предприятия зависит от интуи- ции новатора, от его умения увидеть вещи в новом свете (лишь поздней становится ясно, что правда на его стороне, но в данный конкретный момент он не в силах доказать свою правоту), способности выделить все существенное и отбросить второстепенное, даже не отдавая себе отчета, какими принципами он при этом руководствуется»15. Не многие готовы усомниться в привычных истинах и пойти на заведомый риск.

Шумпетер особо отмечал, что социальная среда мстит тем, кто не идет проторенной дорогой. Любая социальная группа не одобряет еретиков в своей среде. «В сфере эко- номики любой новатор встречает противодействие преж- де всего со стороны своих коллег, чьи интересы он ставит под угрозу. Но ему не менее трудно заручиться широкой поддержкой и привлечь на свою сторону потребите- лей» . Замените в этой цитате «экономику» на «полити- ку», а «потребителей» на «избирателей», и она станет адекватным отражением отношения общества к творче- ским подходам в политике.

Сэй, к примеру, в своих рыночных законах утверждал, что предложение всегда рождает спрос и поэтому не мо- жет быть ни общего перепроизводства товаров, ни пере- расходования ресурсов. Мальтус, напротив, считал, что реальный спрос вполне может оказаться недостаточным, но ему не удалось доказать это положение, и впоследст- вии профессиональные экономисты к нему больше не воз- вращались. Однако, изгнанная из науки, проблема эта не исчезла из реальной жизни, говорит Кейнс, и была «загна- на в подполье, где ею занялись опасные еретики от Мар- кса до Сильвио Геселла и майора Дугласа»! 7.

Между тем недостаточный спрос с самого начала был вполне предсказуем теоретически, а в годы Великой де- прессии уже мало кто стал бы спорить против очевидного. И все же ученые-экономисты все как один призывали ка- ру на головы еретиков. «Экономистов со времен Мальту- са, — заметил Кейнс, — судя по всему, ничуть не заботило противоречие между их теоретическими построениями и реальной действительностью. Но и самые неискушенные не могли не заметить этого противоречия и в результате со все возрастающим недоверием стали относиться к уче- ным-экономистам, чьи теоретические изыскания не под- тверждались практикой»18. Тогда-то простые граждане и заговорили о необходимости государственного вмеша- тельства в экономику, в то время как экономисты — жре- цы прописных истин — продолжали доказывать пороч- ность государственного вмешательства до тех пор, пока их вообще перестали слушать.

Опровержение закона Сэя — лишь один из известных примеров в истории экономической науки. «Ученые-эко- номисты в большинстве своем, — по словам Дж.К.Гэлб- рейта, — отвергают анализ, приводящий к неудобовари- мым в социальном плане выводам, — по крайней мере отвергают до тех пор, пока сочетание целого ряда факто- ров, таких, как назревшая необходимость в практических мерах, интуиция аутсайдеров, убедительные новые аргу- менты их диссидентствующих коллег, не вынуждает их отречься от традиционных взглядов». Гэлбрейт указал, что первые попытки опровергнуть устоявшееся мнение, как правило предпринимаемые в экономической науке своего рода «пятой колонной», — «дело опасное», поскольку «спор этот попадает на суд их пристрастных коллег. Судь- ба всех тех, кто критиковал Сэя до Кейнса, предостере- гает от подобных попыток»19. Но и альтернативный образ действий — внесение инноваций в экономическую науку извне — небезопасен.

Западные общества, подобно Фаусту, живут в постоян- ном ожидании перемен, неизбежность которых предопре- делена самими демократическими структурами этих об- ществ. Но демократия порождает также и определенную инерцию мышления, осложняющую восприятие новых идей. Поначалу критики демократии не учитывали подо- бную возможность, делая упор на свойственную якобы массам нестабильность и опасаясь, что демократическое правительство пойдет на поводу у толпы, с ее неустойчи- выми и стихийными взглядами. Но мыслителей, симпати- зировавших идеям демократии, беспокоили некоторые ее долгосрочные негативные последствия. Токвиль, напри- мер, писал: «В Соединенных Штатах меня прежде всего поразило нежелание большинства отказываться от однаж- ды сложившегося мнения». Опасность демократии, по его мнению, не в радикализме, а в духовном застое    . Брайс разделял эти опасения. Общественное мнение, писал он, превращает американских политиков в людей, которые «не больно утруждают себя выработкой идей и планов и уж тем более не спешат претворять их в жизнь, опасаясь обвинений в доктринерстве или в чрезмерной зауми, что в Америке считается более тяжким грехом, чем в Англии». Брайс возлагал надежды на приход к власти политиков, подобных библейским пророкам израилевым, «способных вытянуть американцев из болота самодоволь- ства»21. Надежды эти, впрочем, были иллюзорны. Двад- цать лет спустя, уже после того, как макрейкеры в тече- ние нескольких лет будоражили общество своими откро- вениями, Герберт Кроули все же призвал социальных реформаторов «всадить наконец нож в студень равнодушия, сентиментальности и самодовольства»22, хотя и был уве- рен, что этот первый удар еще не заденет за живое.

Учитывая силу привычки, традиций, страха, мертвый груз инерции, ортодоксальных взглядов и самодовольства, можно считать, что задача внушить большинству новые идеи остается трудноразрешимой. В конечном итоге глав- ную роль здесь играют изменения в реальной жизни, при- водящие к ниспровержению старых кумиров. В эти звез- дные часы руководитель в демократическом обществе об- ретает возможность привить народу вкус к восприятию новаторских подходов.

IV

Сталкиваясь с повсеместным неприятием новых идей, присущим самой природе человека и общества, некото- рые лидеры отвергают постепенный эволюционный про- цесс перемен, пытаясь одним махом воплотить в жизнь извечную мечту человека об «установлении нового миро- порядка» — Царства Божьего на земле или царства про- летариата. Спор между сторонниками эволюционного и революционного подходов шел веками. Карл Поппер в по- слевоенный период сформулировал различие между дву- мя подходами, введя понятие постепенного созидания — принятия практических мер, отражающих тенденции, пре- обладающие в обществе, — и утопического созидания — полной трансформации общественного устройства в соот- ветствии с идеологической заданностью23.

Извечные надежды человека на тысячелетнее Царство порождают революции. Насильственные методы разруше- ния старого и установления нового порядка оказываются подчас единственным выходом для общества, попавшего в лабиринт проблем. Но в целом насилие не лучший способ изменить общественное устройство, за исключением крайних случаев. Цивилизация легкоранима и с трудом приходит в себя после хирургического вмешательства. «Восстание сродни роману, — писал Токвиль, — самое трудное в обоих случаях — окончание»24. Сон разума рождает чудовищ. Самая страшная угроза для человечест- ва исходит от людей, претендующих на право выполнять веления Господа Бога или самой истории. Пути Господни неисповедимы.

И все же извечная мечта человечества играет и опре- деленную положительную роль в диалектике управления демократическим государством: революционеры разобла- чают лицемерие существующего порядка и сосредоточи- вают на нем огонь критики; революционный вызов подры- вает основу групповых эгоистических интересов, нарушая тупое равнодушие сытых. Потенциальная угроза насилия облегчает путь убеждения, ибо даже самый твердолобый консерватор в безвыходном положении предпочтет ре- формы революции. «С незапамятных времен, — говорил Генри Адаме, — революции поднимали больше вопросов, чем решали, но все же иногда их явным достоинством бы- ло то, что они заставляли кое-кого сменить точку зре- ния» 25.

Реформе не свойственна самонадеянность революции. «Те, кто встал на путь постепенного созидания, — заметил Поппер, — подобно Сократу, знают, что они очень мало знают»26. Поддержка большинства абсолютно необходи- ма для сохранения социальных основ общества и свободы личности. Поэтому задача руководителя в демократиче- ском обществе в том и заключается, чтобы выработать не просто эффективные, но приемлемые для большинства меры. Для этого необходимо уделять внимание конкрет- ным нуждам граждан, а не божественному провидению или исторической необходимости. «Жизнь человека для истории обычно лишь мгновение, — сказал Уинстон Чер- чилль. — Для невозмутимого Провидения несколько деся- тилетий горя и бедствий мало что значат, если при этом все общество двигается в правильном направлении. Но правительства на сей грешной Земле должны подходить к проблемам, стоящим перед обществом, с иными мерками. Это приводит меня к выводу, что основные обязанности любого правительства лежат в практической сфере. Я сто- ронник целесообразных мер, продиктованных моментом.

Я хотел бы видеть своих современников обеспеченными и более счастливыми. Если моя деятельность в этом на- правлении окажется, против ожидания, полезной и потом- кам, что ж, тем лучше. Но я ни за что не пожертвую сча- стьем моего поколения ради принципов, пусть самых бла- городных, и ради истины, пусть самой высокой»27.

V

Сама концепция лидеров как носителей властных фун- кций всегда вызывала у теоретиков американской демок- ратии некоторую озабоченность, скорее, впрочем, умо- зрительную, чем практическую. Концепция демократиче- ского порядка как синтеза «богом данной власти» едино- личного монарха ставила во главу угла абсолютный суве- ренитет народа (или большей его части), не предусматри- вая какой-то особой роли для руководителей. Джон Локк, анализируя обстоятельства, при которых народ вправе свергнуть свое правительство, видел в революции взрыв народного возмущения, а не акцию, задуманную и осуще- ствленную отдельными лицами. «Массы, — писал он, — только и ждут возможности сбросить с себя тяжелое бре- мя, и возможность эта, конечно же, не заставит себя дол- го ждать, учитывая, что поведение человека изменчиво, противоречиво и зависит от случайностей»28. Вслед за Локком и другие классические интерпретаторы демокра- тии сильно приуменьшали роль руководителей.

В основе подобного отрицательного подхода к роли ру- ководителей лежали принципиальные соображения; сама постановка вопроса о руководящей роли для одних и пас- сивного подчинения им других шла вразрез с основными демократическими постулатами, провозглашавшими ра- венство и приоритетные права большинства. Теоретики демократии отвергали концепцию лидерства и по сообра- жениям морального порядка: они вообще считали нужным уделять особое внимание вопросу о роли руководителей, поскольку любая власть была, с их точки зрения, ядом. Их неприятие идеи лидерства обусловливалось и эмоциональ- ными причинами: популисты среди демократов всегда одержимы завистью ко всем, кто выше их. И наконец, в ход шли аргументы политического характера: попытки возродить теорию о роли личности представляют собой-де подрывную кампанию против демократии как таковой. В этой связи говорилось, что идеологи, отводящие особую роль личности в истории, обосновывают необходимость подчинения масс руководителю, ссылаясь главным обра- зом на их невежество и непостоянство. Теория роли лич- ности исторически всегда служила оружием и для реак- ционеров, и для революционеров в их борьбе с буржуазной демократией. Логическим завершением этой теории является-де цезаризм.

Свидетельством традиционного недоверия демократов к теориям лидерства является и вошедшее ныне в моду понятие элиты в негативном значении; это еще один слу- чай пагубного самообмана, примеры которых Ирвинг Бэб- бит собирал со страстью коллекционера. Из всех ханже- ских постулатов, в которых ханжи в нашем ханжеском мире находят особый вкус, ханжеская идейка об элите самая вредоносная. На протяжении всей человеческой ис- тории высшая власть всегда была в руках меньшинства, то есть элиты. Это столь же верно в отношении и демокра- тических и коммунистических режимов современности, сколь и для средневековых монархий и первобытной ор- ды. Народные массы не могут осуществлять прямое само- управление в силу структурных причин. Свои полномочия они вынуждены делегировать отдельным представителям. Но в этом контексте организация неизменно ведет к оли- гархии. Историкам это ясно и без Парето, Моски и Ми- хельса. Проблемой проблем является не само существо- вание правящей элиты, а ее характер.

Джефферсон, чья репутация демократа безупречна, предельно четко сформулировал эту проблему в полемике с Джоном Адамсом в 1813 г. «Я согласен с вами, — писал он, — что среди представителей рода человеческого есть подлинные аристократы духа по праву своих природных талантов и добродетелей. Но есть и лжеаристократы, не обладающие ни талантами, ни добродетелями и считающи- еся таковыми по праву своего рождения и богатства. По- длинных аристократов я считаю драгоценнейшим даром природы, ибо они одни могут быть наставниками обще- ства, выразителями его интересов и его руководителя- ми»29. По мысли Джефферсона, лучшая форма правления та, при которой лже-аристократам закрыт путь к власти, сосредоточенной в руках подлинных аристократов, добро- детельных и одаренных представителей элиты.

Выдающиеся ученые зарубежных стран также видели в надлежащей системе управления ключ к процветанию демократического общества. «В этом — суть вопроса, — говорил Токвиль Джону Стюарту Миллю. — Я убежден, что от его решения зависит судьба современных госу- дарств»30. «Никакая другая форма общественного устройства, — сказал Брайс, — не нуждается в великих вождях, как демократия»31.

Отцы-основатели отдавали себе отчет в исторической значимости их эксперимента с самоуправлением. По их мнению, писал Гамильтон в 1-й статье «Федералиста», ис- тория предоставила американцам возможность решить, способны ли люди сформулировать правительство по принципу осознанного выбора или они обречены во веки веков оставаться под властью тиранов, захвативших эту власть силой или по воле случая. Мифы о демократии от- водят слишком большую роль неограниченному суверени- тету народа. Однако правлению, основанному на принци- пе осознанного выбора, необходимы новые методы руко- водства и послушание граждан, нужны как новое качество общества, ничего общего не имеющее с его традиционным пониманием. Ему нужны лидеры, которые отвечали бы конституционным нормам и были бы чутки к народным нуждам. Граждане же должны быть хорошо информиро- ваны и принимать активное участие в процессе самоуправ- ления.

В 70-й статье «Федералиста» Гамильтон писал о кон- цепции, согласно которой «слишком энергичный глава ис- полнительной власти несовместим с духом республикан- ского правительства». Отметив, что у этой концепции «есть свои сторонники», Гамильтон доказывал, что, напро- тив, исполнительная власть — основной признак хороше- го правительства, способного защитить нацию от ино- странного вторжения, гарантировать соблюдение законов, охрану собственности и уберечь свободу от честолюби- вых притязаний отдельных лиц, от фракционной борьбы и анархии. Каким же образом примирить энергичную испол- нительную власть с республиканским идеалом свободы? Конституция уже разрешила эту проблему, писал Гамиль- тон, предусмотрев выборность президента и его подотчет- ность конгрессу и общественности. Тоска по Вашингтону, как назвал стремление к власти первый президент, и осу- ществление самоуправления оказались в равной степени необходимы как средство разрешения противоречий, за- ложенных в самом принципе разделения власти.

Руководители необходимы и обществу, в котором ца- рит согласие. Замечания Эмерсона о Наполеоне вполне применимы и к Джексону, и к Линкольну, и к Франклину Рузвельту. Людей, стоящих у власти, сказал Эмерсон, во- обще говоря, стоит пожалеть, ибо они чаще всего не ве- дают, что им творить. Ткачи бастуют ради куска хлеба, а правители встречают их пулями. «Но Наполеон понимал свою задачу. В каждый конкретный момент и в любой кризисной ситуации он знал, что делать... Поэтому он и поднялся на вершину»32.

Первое требование, предъявляемое к руководителю в демократическом обществе, — понимать свою задачу и действовать в рамках общественного согласия. Он должен обладать также способностью формулировать цели, ради достижения которых он и добивается власти. Руководи- тель, ставящий целью усиление личной власти, защиту эго- истических интересов привилегированных групп или со- здание империи, не принесет пользы демократии. Если же он добивается уничтожения рабства, предоставления боль- ших возможностей бедным и социально слабым, равных прав для женщин и расовых меньшинств, свободы слова и права на оппозицию, то он, скорее всего, сделает обще- ство более свободным и счастливым. «Я верю, — сказал Вудро Вильсон, — что лидером может быть только тот, кто в своих действиях руководствуется, сознательно или бессоз- нательно, глубокой симпатией к тем, кем он призван руково- дить, сочувствием, идущим не от ума, а от сердца»33. На практике американская демократия решала вопрос о руководителях в соответствии с принципами, которые она в теории отвергала. Назрела необходимость создать более жизненную теорию, в которой признавалось бы, что управление обществом не может осуществляться само по себе, что лидеры не препятствуют самоуправлению, а, на- против, делают его более эффективным, что у граждан есть свои обязательства перед руководителями, а именно: следить, чтобы они действовали строго в рамках Конститу- ции, памятуя о том, что цезаризм чаще порождается неуда- чами слабых правительств, чем успехами сильных и дея- тельных.

VI

Привлечение широких масс на свою сторону требует от руководителя не только умения ставить цели, но и до- водить их до современников. В демократических обществах для руководителей особенно важно владение сло- вом, и именно слово в свою очередь определяет тональ- ность политики. Язык связывает политику с реальностью. Слова могут отражать действительность, упрощать ее, ро- мантизировать, искажать или вообще не иметь с ней ни- чего общего.

В этой книге приводится множество цитат из «Федера- листа». Это великое творение — плод трудов американ- ских просветителей. Холодный голос разума уравновеши- вает некоторые несообразности композиции и вычурность аргументации. Это язык отцов-основателей — ясный, че- канный, меткий; их слогу присущи достоинства, которые более всего ценил Св. Августин, — гармония, уравнове- шенность, изящество. Произведения, написанные таким языком, неизменно привлекают широкий круг читателей. Эссе в защиту Конституции, под которыми стояла подпись Публий, печатались в кью-йоркских газетах с продолже- ниями каждую неделю зимой 1787/88 г.; они пользова- лись таким спросом, что первые 36 статей «Федералиста» вышли отдельной книгой еще тогда, когда остальные про- должали публиковаться в газетах. Остается только восхи- щаться тонким вкусом читательской аудитории того вре- мени, оказавшейся способной воспринять и оценить по достоинству столь сложные, глубоко аналитические тру- ды. Сравнение «Федералиста» с соответствующими творе- ниями наших дней, скажем с передовицами наших круп- нейших газет, свидетельствует об упадке культуры пол- итических дискуссий в Америке.

«Для выражения идей надо уметь выбрать слово, — писал Мэдисон в 37-й статье «Федералиста». — Чтобы довести свои идеи до других людей, необходимо не толь- ко четко их сформулировать, но и облечь в слова, адек- ватно и ясно отражающие их смысл». Мэдисон не считал, что языковое совершенство легко достижимо. «Любой язык не настолько богат, — продолжал он, — чтобы найти в нем единственно верные слова и фразы для выражения той или иной сложной мысли, и не настолько точен, чтобы подобрать слова, однозначно выражающие те или иные понятия... Если бы Господь Бог вздумал обратиться к лю- дям на их языке, смысл его речи, как бы прекрасен он ни был, возможно, утратил бы ясность из-за несовершенства того средства, которое он избрал».

Тем не менее отцы-основатели считали, что подбор адекватных слов — занятие небесполезное. Но в то время они обладали преимуществом публично высказывать в ос- новном свои истинные мысли. Их взгляд на природу чело- века был скорее реалистичен, чем сентиментален, и они этого не скрывали. В «Федералисте» не найдешь ни одной фальшивой ноты. Было бы, однако, заблуждением считать эту славную плеяду непогрешимой. Когда отцы-основате- ли рассуждали о проблемах самой значительной группы населения того времени в преимущественно аграрной стране или обращались к ней непосредственно, слог их менялся, а уровень изложения становился более прини- женным. Джефферсон, например, мог в таких случаях цветисто рассуждать о том, что «землепашцы — это Божьи избранники... а души их Господь сделал вместили- щем обильной и истинной добродетели»34. Подобные от- ступления от добродетели предвосхитили одну из проблем американской политической полемики последующих вре- мен. С усложнением общества новые социальные группы требовали себе места под солнцем, и к каждой нужно было найти подход, как в свое время искали подход к земледельцам соратники Джефферсона.

Искусство политики — лишь одна сторона проблемы. Общество постепенно принимало другие ипостаси, утра- чивая вкус к ясности мыслей и четкости их словесного выражения. «Упадок нравов, — писал Эмерсон, — влечет за собой оскудение языка. Когда целостность характера и независимость идей уступают напору мелких страстей — стремлению к обогащению, властолюбию, гедонизму и ле- сти... изначальный смысл слов искажается или теряется вовсе»35.

«Напор мелких страстей» — жажда богатства, гедо- низм, властолюбие и лесть, — отражая усложнение соци- альных мотивировок, приводил к изменению функции слов; из средства общения они превращались в средство манипулирования и политического угодничества. Никто не осознавал пагубного воздействия трансформирующегося и эгалитарного общества на язык так глубоко, как Ток- виль. Демократия, доказывал он, порождает опасное при- страстие к напыщенному стилю. «Абстрактный термин, — писал он, — подобен шкатулке фокусника, куда можно подсунуть любое значение, чтобы потом столь же незаметно извратить смысл сказанного»36. Слова, смысл кото- рых не соответствовал больше их изначальному значению, из средства общения превращаются в средство обмана. Бессовестные демагоги жонглируют абстрактными поня- тиями, стремясь подладиться к соперничающим группи- ровкам либо формой, либо содержанием своих речей, что им, впрочем, не всегда удается. «Слово «свобода» в устах Уэбстера, — с презрением писал Эмерсон о компромиссе 1850 г., — звучит примерно так же, как слово «любовь» в устах куртизанки» 37.

Углублению пропасти между реальной действительно- стью и ее словесным выражением содействовал и ряд других факторов. Развитие средств массовой информа- ции, крупномасштабных производственных структур, но- вых технологий, появление в общественной жизни таких феноменов, как реклама и связь с общественностью, спе- циализация образования — все это влекло за собой своего рода загрязнение лингвистической среды, нарушая «эко- логический баланс» между словом и реальной действи- тельностью. В наши дни на чистоту языка покушаются со всех сторон — профессора, политики, газетчики, специа- листы по рекламе, штатские и военные и не в последнюю очередь не в меру снисходительные составители совре- менных словарей, доказывающие, что любое словосочета- ние, вошедшее в живую речь, допустимо.

Живая речь, безусловно, постоянно развивается, одна- ко серьезный подход к языку не допускает слишком боль- шого разрыва между словом и понятием. У языковой ал- химии, меняющей значение слова на прямо противопо- ложное, никогда не было столько последователей, как в XX в. Мы решительно отвергаем терминологию коммуни- стов, именующих диктатуру «народной демократией», а агрессию Северной Кореи — «миролюбивой политикой». Но мы и сами не без греха по части словесных метамор- фоз. Государства, входящие в сообщество, которое мы именуем — иной раз с заглавной буквы — Свободным миром, зачастую сами не представляют, что такое свобо- да. В годы индокитайской войны американцы оказались практически оторванными от реальности, уверовав в воен- но-бюрократический лексикон, ограждавший их чувстви- тельность от ужасов, творившихся во Вьетнаме. Офици- альные сообщения, изобиловавшие словами вроде «трения», «умиротворение», «дефолианты», «данные о поте- рях», «сочетание силового нажима и переговоров», не да- вали представления о Малайе и последствиях напалма. В наши дни мы величаем сомосовских бандитов «борцами за свободу», называем нейтронную бомбу «оружием повы- шенной радиации», а ошибочные бомбардировки — «хи- рургическим вмешательством».

Социальная текучесть, ханжество, демагогия в полити- ке и публицистике, бюрократизация менеджмента и нау- ки, наконец, ложное понимание демократии ведут нас к семантическому хаосу. Язык наш облекает в приемлемую форму проявления наших инстинктов, идущих из глубин подсознания, и одновременно канализирует восприятие, упорядочивает мыслительные категории, облекает идеи в общедоступную форму, отражает и запечатлевает всю философию нашего бытия. Каждое политическое движе- ние формирует собственную языковую среду, а любая языковая среда избирательно оперирует лишь заданным набором мотиваций, ценностей, идеалов, отвергая все дру- гие. Так, языковая среда отцов-основателей вводила в со- знание американцев определенный позитивный набор норм и приоритетов. Языковая среда вьетнамского перио- да пыталась ориентировать национальное сознание на со- всем другие цели. Политика — феномен отчасти символи- ческий, а значит, и лингвистический.

Надеяться на языковое совершенство в политических дискуссиях бесполезно. Привлечение на свою сторону широких слоев общества требует в любом случае выра- ботки компромиссов между самыми различными, подчас антагонистическими социальными группами, нередко вы- ражающими противоположные интересы. Во время собы- тий в Алжире де Голль, обращаясь к алжирским францу- зам, скандировавшим лозунг «Алжир останется француз- ским», патетически воскликнул: «Друзья мои, я понимаю ваши чувства!» — выражение в данном контексте явно неуместное, учитывая его решимость предоставить Алжи- ру независимость. Вдобавок чаще всего оправдываются именно туманные пророчества, ибо никто не может точно предсказывать будущее. Понимая это, отцы-основатели и составили нашу Конституцию — документ в значительной степени намеренно амбивалентный, в котором много хо- рошо рассчитанных умолчаний, недомолвок и неоднозначных формулировок. Истинный смысл положений Консти- туции выявляется лишь в политической практике. И тем не менее в государстве, основанном на принципах разума и демократического выбора, перед лидерами стоит задача выдвинуть четкие предложения и убедительно разъяс- нить, почему тот или иной курс предпочтительнее, исполь- зуя при этом язык как средство общения и адекватного отражения реальности, а не как средство дезинформации, искажающей эту реальность.

Вьетнам, а затем Уотергейт породили у многих амери- канцев отвращение к лицемерию и словесным выкрутасам и страстную тягу к искренности и прямоте. Взять хотя бы посмертный культ Гарри Трумэна, которого в период его президентства презирали, а в ретроспективе стали превоз- носить как политика, обращавшегося к народу доходчи- вым и понятным ему языком. В наш век голодных семан- тических рационов любой из нас благодарен политиче- ским деятелям, выражающим свои мысли и надежды пуб- лично и откровенно. Это в известной мере относится и к тем политикам, чьи взгляды сами по себе неприемлемы для слушателя. Джордж Уоллес, например, именно так за- воевал общие симпатии, включая, всем на удивление, и негров. (Правда, ради пребывания у власти он стал потом обходить острые углы, и этот «либерализм» сыграл с ним злую шутку.) «Оказавшись на политическом дне, можно испытать даже некоторое удовлетворение, — сказал как- то Эмерсон, — поскольку больше нет нужды лгать и ли- цемерить»38.

Настоящим демократическим лидерам, по праву нося- щим это имя, не к лицу прибегать ко лжи и лицемерию, даже будучи на вершине власти. Пора покончить раз и навсегда с банальностями и клише, с лозунгами и стерео- типами. Республиканцам нечего разглагольствовать о «ценностях», демократам — о «сострадании», а американ- скому правительству — называть наемников «борцами за свободу» и возводить реакционных диктаторов в ранг ли- деров «свободного мира». В этой связи стоит вновь про- цитировать Эмерсона: «Умный умеет понять истинный смысл набивших оскомину фраз и распознать скрытые в них очевидные истины. Выразительный язык — свидетель- ство того, что владеющий им человек не погрешит против истины и, стало быть, угоден Богу»39.

VII

Некоторые философы-политологи считают, что демок- ратическая форма правления, основанная на разуме и сво- боде выбора, предполагает совершенного гражданина. Это исторически неверно и противоречит законам логики. Конституция, по словам Брайса, была творением людей, веривших в первородный грех. «Будь люди ангелами, — говорится в 50-й статье «Федералиста», — правительство было бы ненужно». Вера в человеческое совершенство, преувеличенное мнение о человеческом разуме и при- уменьшение разлагающего влияния власти логически мо- гут в равной мере привести и к абсолютизму, и к демок- ратии. Сколь ни парадоксально, вера в неискоренимость человеческих пороков в той же мере может оправдывать абсолютизм, как и необходимость сдерживать злое нача- ло в человеке.

Демократия в ее правильном понимании не предпола- гает ни совершенства человека, ни его врожденной пороч- ности. Демократия считает, что человек отягощен перво- родным грехом, но способен к покаянию. Демократиче- ское общество отнюдь не гарантирует торжества добро- детели, а глас народа отнюдь не всегда глас Божий. Но активность оппозиции и аутсайдеров в демократическом обществе в известной мере нейтрализует заблуждения власть имущих. Демократия не избавляет политику от ир- рациональности и вполне может поощрить ханжество и демагогию. Но наряду с этим она подтверждает убежде- ние выдающихся демократических лидеров в том, что нельзя дурачить постоянно весь народ. Цементом демок- ратического здания является понимание и принятие чело- века во всем его многообразии, в его слабости и в его величии. «Демократия может существовать, — учил Рай- нольд Нибур, — лишь благодаря способности человека быть справедливым, тогда как склонность человека к не- справедливости делает ее абсолютно необходимой»40.

Лидеры принесли миру немало вреда, но и много хоро- шего. Как бы то ни было, даже к «хорошим», «подлинно демократическим» лидерам следует относиться с извест- ной долей недоверия. Лидеры не демиурги, а люди, как и все. Непогрешимых вождей нет, и каждому из них надо время от времени напоминать об этом. Беспрекословное подчинение развращает руководителя и унижает идущих за ним граждан. К счастью, культ героя-вождя вырабаты- вает собственное противоядие — каждый герой со време- нем предстает в облике заурядного человека. Непочти- тельность раздражает лидеров, но в ней их спасение. Лидерство — инструмент закрепощения человека, но одновременно и высший критерий его свободы. Великие лидеры вдохновляют людей, побуждают их к оптимально- му использованию своих возможностей, к активной, по- следовательной, решительной борьбе за свои убеждения. «Избирая в истории своего героя как образец, — сказал Уильям Джеймс, — каждый из нас высвобождает и уси- ливает скрытую в нас творческую энергию»41. Гений идет путем открытий, непрерывно ищет новые возможности. «Мы живем за счет гениев, — сказал Эмерсон, —...вели- кие люди — залог того, что в мир придут новые, еще более мощные гении»42.

Лидеры осуществляют право свободного выбора, бро- сая вызов самой истории. Первым героем был Прометей, ослушавшийся богов и принесший людям огонь, противо- поставив свободу воли детерминизму Олимпа. Зевс пока- рал Прометея, приковав его к скале и напустив на него ор- ла, клевавшего ему печень. С тех пор человечество, подо- бно Прометею, бросает вызов самой истории. Преодоле- ние инерции, рутины, страха — задача неблагодарная; ис- тория мстит герою, приковывая его к скале и напуская на него безустанно терзающего его орла. Но по примеру Про- метея вожди продолжают борьбу с богами, осуществляя на деле свободу выбора. Они оправдывают свое предназ- начение, вооружая знанием и силой тех, кто идет за ними. Удел героя, по словам Эмерсона, — самоотречение. Человечество никогда еще так не нуждалось в выдаю- щихся руководителях, как в наш ядерный век. Разум че- ловеческий уже не в силах совладать с могущественной техникой, созданной им в недавнем прошлом, и она начи- нает выходить из-под контроля. Но и лидеры никогда не нуждались так в поддержке и конструктивной критике просвещенных и активных граждан, как они нуждаются нынче. Лишь взаимодействие лидеров с массами позволит преодолеть надвигающуюся катастрофу. Именно поэтому на лидеров демократического общества мы возлагаем са- мую большую нашу надежду.

Вместо того чтобы обуздать властолюбие, набираясь ума, «человек по природе своей стремится к все большей власти, — писал Ирвинг Бэббит еще в 1924г. — Если ему удастся высвободить запасы энергии, скрытые в атоме, — а судя по всему, наши физики с недавних пор только и мечтают об этом в своей непомерной гордыне — конеч- ным результатом может стать исчезновение человечества с лица Земли»43. В наши дни честолюбивые мечты физи- ков стали реальностью. На карту поставлено само суще- ствование человечества, и лишь от него самого зависит, станет ли человек господином собственной судьбы.