В течение столетий теологи проводили различия между справедливыми и несправедливыми войнами, юристы вырабатывали правила международного поведения, а моралисты размышляли, соответствует ли курс того или иного государства в международных делах принятым нормам. И все равно проблема соотношения между этикой и международной политикой остается по-прежнему неразрешенной. Эта проблема актуальна для Соединенных Штатов со времен войн с Мексикой и Испанией, особую остроту она получила в ходе войны во Вьетнаме. Ибо англосаксонское происхождение и наследие кальвинизма привили американцам сильнейшую потребность в том, чтобы применение ими силы выглядело в их собственных глазах как добродетель.

В последние годы американцы вдохновенно спорят об этических аспектах проблемы применения силы и дилемме, встающей перед человеком, несущим в себе мораль, но вынужденным жить в мире без морали. Прежде всего мы в наш ядерный век обязаны задаваться вопросом, как это сделал Роберт Кеннеди после «ракетного кризиса» 1962 г.: «Какие обстоятельства или причины, если таковые имеются, дают... какому бы то ни было правительству моральное право ставить свой народ и, возможно, всех людей под угрозу ядерного уничтожения?» 1 Историкам вряд ли стоит надеяться разрешить вопросы, которые веками ставили в тупик философов. И все же некоторые исторические замечания по этому безнадежно расплывчатому предмету могут пригодиться.

I

Уильям Джеймс сказал, что философские подходы определяются темпераментами. Люди, так или иначе реагирующие на международные события, по темпераменту делятся на две группы: тех, кто, оценивая политику, прежде всего задается вопросом: «Правильна ли подобная политика с моральной точки зрения?», и тех, кто первым делом спрашивает: «Сработает ли она?»; тех, кто оценивает политику как направленную на добро или на зло, и тех, кто определяет ее как мудрую или глупую. Невозможно вообразить абсолютный метафизический антагонизм между моралистом и реалистом. Ни один реалист не может полностью отказаться от понятий добра и зла, и никакая политика не может полностью отделить этические соображения от неополитических. В тесном переплетении человеческих мотивов мы также неспособны с легкостью понять, когда моральные аргументы являются замаскированными заботами реалиста (весьма частый случай) или когда аргументы в духе реализма являются замаскированными заботами моралиста (случается чаще, чем можно было бы подумать: очевидный пример — Израиль). И все же уже сам по себе выбор маскировки говорит кое-что о темпераментах. И о философиях.

Давайте начнем с тех, кто считает, что внешняя политика должна руководствоваться моральными ценностями. Так не считали отцы-основатели, которые рассматривали международные дела как функцию баланса сил. Но за сто лет, прошедших с 1815г., когда американцы повернулись спиной к схваткам между европейскими державами, они перестали думать о силе как о сути международной политики. Морализация внешней политики стала национальным увлечением, и даже последующее возвращение республики в игру мировых держав не особенно ослабило эту излюбленную привычку. Миссией Вудро Вильсона было именно продвинуть мир за пределы силовой политики великих держав. Уже в наши дни моралисты и справа и слева, хотя и ссорятся по поводу всего остального, едины в мысли о том, что моральные принципы должны доминировать над вне лней политикой. Как заявил Рональд Рейган в ходе своих первых дебатов, состоявшихся в 1984 г. (причем множество его радикальных критиков согласились с этим), ключевым вопросом является следующий: «Морально ли это? На этой, и только на этой, основе мы принимаем решение по любому вопросу» 2.

Однако многие внешнеполитические решения продолжают оставаться вопросами осторожности и компромисса, а не проблемами добра и зла. Даже морализаторы, вероятно, согласятся с подвергающим их убийственной критике Джорджем Кеннаном, выразившим сомнение в том, что «для Бога очень важно, будет в Европе преобладать зона свободной торговли или «Общий рынок», будут англичане ловить рыбу в исландских территориальных водах или не будут или кто будет управлять Кашмиром — индийцы или пакистанцы. Может быть, это для него и важно, но нам, с нашим ограниченным видением, узнать об этом трудно»3. Та первичная материя, которой оперирует внешняя политика, по большей части морально нейтральна или неопределенна. Как следствие этого, моральные принципы не могут быть решающими в отношении подавляющего большинства внешнеполитических акций.

Однако могут сказать, что это справедливо в отношении внешнеполитических акций технического характера, тогда как в крупных вопросах, несомненно, руководящую роль должны играть моральные принципы. И тем не менее, оценивая отношения между суверенными государствами, каким образом можно определить, что правильно, а что неправильно? Тут моралист от внешней политики обращается за помощью к наиболее близкому ему своду моральных норм — к нормам, регулирующим общение между индивидами. Его позиция заключается в том, что государства должны оцениваться согласно принципам индивидуальной нравственности. Как это сделал Вильсон в 1917г. в своем обращении к конгрессу по поводу объявления войны: «Мы находимся в начале эпохи, настоятельным требованием которой будет то, что среди наций и их правительств должны соблюдаться те же нормы поведения и ответственности за принесенный вред, какие соблюдаются между отдельными гражданами цивилизованных государств» 4. Во время второй мировой войны Джон Фостер Даллес изложил это еще более прямо: «Общие принципы, которыми мы должны руководствоваться в международных делах, не являются чем-то туманным. Они произрастают из тех простых вещей, которым учил Христос» 5.

Таким образом, доводом в пользу применения простых христианских принципов во внешнеполитических делах является то, что нравственность индивидов и нравственность государств идентичны или должны быть таковыми. Вопросы, связанные с этим, непросты. Как я покажу ниже, нельзя сомневаться в том, что в международной политике имеют место случаи, когда моральная оценка не только возможна, но и необходима. Можно вместе с тем предположить, что это крайние случаи, и их наличие не оправдывает применения к процессу принятия внешнеполитических решений личностных моральных критериев на регулярной основе.

«Примат нравственности, — подчеркивал Александр Гамильтон в первые годы существования республики, — в отношениях между нациями проявляется не в той степени, как в отношениях между индивидами. Долг руководствоваться в своих действиях своим собственным благом гораздо тяжелее давит на первых, чем на последних. Текущие мероприятия правительства касаются миллионов живущих ныне и большинства из числа будущих поколений, тогда как последствия частных действий индивида обычно касаются лишь его одного или же ограниченного круга близких ему лиц» 6.

Полстолетия назад Райнольд Нибур в своей книге «Человек с моралью и общество без морали» обновил аргументацию, направленную против подмены моральных категорий. Обязанностью индивидуума, писал Нибур, является соблюдение закона любви и жертвенности; «с точки зрения того, кто совершает действие, бескорыстие должно оставаться критерием высшей нравственности». Но государства не могут быть жертвенными. Правительства не индивиды. Они действуют не сами по себе, а в качестве представителей. Им доверены счастье и интересы других. Нибур процитировал довод Хью Сасила о том, что бескорыстие «не подобает тому, кто действует от имени государства. Никто не имеет права быть бескорыстным, имея дело с интересами других людей» 7.

Короче говоря, долг жертвенности индивидуума и долг государства заботиться о самосохранении противоречат друг другу. Это исключает возможность оценивать действия государств с позиций чисто индивидуальной нравственности. «Нагорная проповедь, — говорил Уинстон Черчилль, — это последнее слово в христианской этике... И все же, беря на себя обязанности по руководству государствами, министры руководствуются не ею» 8.

Речь идет не о том, что прав тот, кто сильнее. Речь идет о том, что нравственность государства в самой своей основе отличается от нравственности индивида. Макс Вебер отметил контраст между «этикой конечных целей», проявляемой в той религиозной позиции, когда «христианин поступает праведно и оставляет итоги на суд Господа», и «этикой ответственности», когда человек берет в расчет предвидимые итоги своих действий9. Святые могут быть чисты, однако государственные деятели должны быть ответственны. Как доверенные лица других людей, они должны отстаивать интересы и приносить принципы в жертву компромиссам. Как следствие, политическая деятельность — это та область, где практичным взвешенным оценкам должен отдаваться приоритет перед моральными суждениями.

II
Против этой точки зрения можно возразить, что теперь, в рамках наций-обществ, разрыв между индивидуальной нравственностью и политической необходимостью в значительной степени сокращен. Моральное чувство сообщества чаще всего находит свое воплощение в отвечающем ему законе. Но смещение спора из сферы нравственности в сферу права лишь усиливает аргументацию против легкомысленного и поверхностного переноса моральных критериев в область внешней политики.

Национальный свод правовых норм способен устанавливать относительно четкие стандарты того, что правильно, а что неправильно в индивидуальном поведении гражданина, ибо писаное право является продуктом пусть и несовершенного, но тем не менее подлинного морального консенсуса. В международной жизни столь широкие или глубокие области морального консенсуса отсутствуют.

Когда-то надеялись, что современная технология приведет к формированию некоего универсального свода моральных императивов, перекрывающих заботы конкретных наций, основанных на общих концепциях интереса, справедливости и взаимоуважения. Предполагалось, что это станет возможным либо благодаря тому, что революция в средствах коммуникации расширит взаимное понимание, либо потому, что революция в вооружениях усилит взаим- ный страх. Эти ожидания не сбылись. До тех пор пока нации не достигнут общей нравственности, не может быть никакого всемирного права, регулирующего поведение государств подобно тому, как национальное право регулирует поведение индивидов. Международные институты — Лига Наций или ООН — также не могут мановением руки создать моральный консенсус там, где он полностью отсутствует. Всемирное право должно выражать общность мира. Оно не в состоянии создать ее.

Это не означает полного отрицания растущего международного консенсуса. Человечество начало разрабатывать нормы поведения для стран, которые сформулированы, например, в обычном международном праве, в Гаагских конвенциях 1899 и 1907 гг., в Женевском протоколе 1925 г. и Женевских конвенциях 1949 г., в конвенциях ООН и в ее Уставе, в Уставе Нюрнбергского трибунала, его Приговоре и Принципах и т.д. Такие нормы ставят вне закона действия, которые цивилизованный мир отнес к разряду выходящих за рамки допустимого поведения. В пределах этой ограниченной сферы возникает свод норм, который делает возможной моральную оценку международных явлений, хотя и до определенной степени. Этот простейший свод норм, несмотря на его ограниченность, достоин того, чтобы его неуклоннейшим образом проводили в жизнь. Так и должно быть.

Однако международные правила касаются скорее пограничных областей, нежели самой сути политики. Они направлены на предотвращение некоторых особых актов и перегибов в поведении государств, однако они не дают оснований для моральной оценки обычных международных акций (включая, следует с прискорбием констатировать, даже саму войну, если эта война не представляет собой агрессию, и до тех пор, пока правила ведения военных действий в точности соблюдаются). Эти международные договоренности, возможно, приведут постепенно к всепланетному консенсусу. Но в настоящий момент национальные, идеологические, этические и религиозные различия продолжают оставаться столь же непримиримыми, как и прежде.

Суммируя вышеизложенное, я вынужден ставить под сомнение то, что можно с легкостью применять личностные моральные критерии по отношению к большинству внешнеполитических решений. Во-первых, потому что далеко не все международные вопросы поддаются безусловной моральной оценке; во-вторых, потому что правительства в силу своей природы должны принимать решения, исходя из принципов, отличных от принципов личностной нравственности; в-третьих, потому что отсутствует международный моральный консенсус, достаточно глубокий и прочный для того, чтобы на нем основывалась некая всеобщая и обязательная международная нравственность.

III
Проблема состоит не только в том, что упрощенные моральные принципы пригодны для принятия внешнеполитических решений лишь в ограниченной степени. Дело еще и в том, что морализированная внешняя политика вполне может стать самостоятельным источником осложнений.

По мнению многих американцев, нравственность во внешней политике заключается в применении к мировым делам набора общих предписаний, причем чтобы процесс этот сопровождался поучениями в адрес других и приветствиями — в собственный. Считается, что мы являемся богоизбранными хранителями международного спокойствия и что функция политики США — ставить другим государствам высокие или низкие оценки в зависимости от того, соблюдаются ли ими те правила поведения, которые нам представляются обязательными для всех. Нашему чувству справедливости, несомненно, доставляет удовлетворение то, что именно мы со своего судейского кресла излагаем нравственный закон своим грешным братьям. Но такая позиция плодит опасные заблуждения относительно самой природы внешней политики.

Морализаторы предпочитают символическую политику политике серьезной. Они склонны представлять себе внешнюю политику в качестве средства регистрации идеологических взглядов, а не инструмента достижения реальных результатов в реальном мире. Более того, моралистическая риторика часто маскирует стремление к обеспечению преимуществ для своей нации, причем мы, американцы, быстро распознаем такого рода притязания со стороны других государств, преследующих свои корыстные цели под прикрытием разговоров о всеобщей морали. Нужно ли нам удивляться тому, что иностранцы столь же цинично относятся к американским претензиям на моральное бескорыстие? На практике моралистические декларации не столько сдерживают корыстные действия, сколько служат в качестве предлога, обычно прозрачного, для таких действий. Единственный закон, которому подчинены все остальные, утверждает Генри Адаме, сводится к тому, что «людские массы при установлении моральных норм неизменно руководствуются своими интересами» 10.

Морализация внешней политики создает и другие, еще более серьезные проблемы. В действительности моральные обоснования, которыми цинично прикрываются политики, возможно, наносят миру меньше вреда, чем моральные обоснования, в которые свято верят. Тяга к превращению противоборства интересов в противоборство добра и зла подрывает дипломатию. Ибо дипломатия — это прежде всего взаимоувязывание сталкивающихся интересов. Морализаторство уводит международные отношения из сферы политической, где можно действовать, смотря по обстоятельствам, в идеологическую, где никакие обстоятельства но принимаются во внимание. И часто морализаторство приводит в конце концов к сочетанию наиблагороднейших намерений с ужаснейшими последствиями. «Мне не нравится бомбить деревни, — говорил американский пилот корреспонденту газеты. — Знаешь, что бомбишь женщин и детей. Но надо решить для себя, что дело твое благородное и работа должна быть выполнена» *1.

Чем с большей страстностью люди отстаивают благородство своих помыслов, тем выше вероятность того, что они не пойдут ни на какие компромиссы и будут до конца бороться за торжество своих принципов. В международной политике мало что принесло больший вред, чем чрезмерная убежденность в собственной правоте.

Как уже отмечалось, лихорадка морализаторства может вспыхнуть на любом участке политического спектра. Если смотреть со стороны, то обнаружишь, что разница между правыми моралистами, которые видят в Советском Союзе источник всех зол, и левыми моралистами, приписывающими все грехи Соединенным Штатам, не так уж и велика. И те и другие в равной мере жертвы одной и той же болезни. И те и другие рассматривают внешнюю политику как отрасль теологии. И те и другие торопятся вынести приговор заблудшим. В конце концов они становятся зеркальным отражением друг друга. «Моральное негодование, — заметил историк христианства сэр Герберт Баттерфилд, — портит того, кто преисполнен им, и не ставит своей целью исправить того, на кого оно направлено».

К этому Баттерфилд добавляет: «Претензия на вынесение морального приговора, в особенности приговора, равнозначного утверждению, что подсудимый хуже, чем я, является... в действительности заявкой на некоего рода незаконную власть. Любовь к такого типа действиям основана на их эффективности как тактического оружия, на их способности разжигать иррациональные страсти и чрезвычайно злые чувства в отношении противника» 12.

«Англичане в самом деле великие и благородные люди, — говорил Гладстон, государственный деятель—христианин (если такие бывают), — но к их величию и благородству не прибавится ничего, если... мы станем повсюду громко распевать велеречивые панегирики о наших добродетелях и клеймить как шайку чужеземных заговорщиков тех, кто, возможно, не вполне сходится с нами своими взглядами» 13.

Моральный абсолютизм во внешней политике ведет к «крестовым походам» и истреблению «неверных». Вина за неудачи возлагается тогда не на неодолимые препятствия или ошибочные решения, а на предателей (или военных преступников), занимающих высокие посты. Мы много слышим об огромной потребности современного мира в религиозной вере. Но религия отнюдь не стала помехой насилию на мировой арене. В 80-е годы она явилась главной причиной большинства убийств, происходящих в мире: на Ближнем Востоке, в Персидском заливе, в Ирландии, в Индии, на Кипре, на Филиппинах, в Шри-Ланке, повсюду в Африке, не говоря уже о бедствиях, порожденных тоталитарными религиями XX в. Фанатик, напоминает нам г-н Дули, «делает то, что, как он думает, сделал бы Господь, если бы Он знал, в чем тут дело» 14.

IV
Если моральные принципы лишь ограниченно применимы к международным делам и если абсолютизм порождает фанатизм, то должны ли мы отказаться от усилий ввести в международные отношения сдерживающее начало?

Обречен ли вследствие этого мир жить по анархическому закону джунглей? Не обязательно. Вышеприведенная аргументация подводит нас, скорее, к выводу о том, что внешнеполитические решения должны, как правило, приниматься на другой основе, отличной от моралистической. Теперь осталось рассмотреть вопрос, что представляет собой эта другая основа.

Тех, «кто действует по принципу незаинтересованности, — писал Джордж Вашингтон в годы революции в Америке, — можно сравнить с каплей в море». Вашингтон признавал силу патриотизма. «Но я осмелюсь утверждать, — писал он, — что большую и длительную войну никогда нельзя вести, опираясь лишь на один этот принцип. Он должен подкрепляться перспективой интереса... Мы должны принимать человека с его страстями, таким, каков он есть по природе своей» 15. Что истинно в отношении людей, считал Вашингтон, тем более истинно в отношении наций: доверие должно заканчиваться там, где начинается интерес. Короче говоря, там, где зарождающееся международное сообщество не способно регулировать отношения между нациями, более надежная основа для внешнеполитических решений лежит не в попытках определить, что правильно и что неправильно, а в попытках определить национальный интерес.

Идея национального интереса ушла из сознания нации после того, как Соединенные Штаты исключили себя из системы европейского баланса сил. Когда в 1917 г. Америка возвратилась в нее, Вильсон, выдающийся международный моралист, отверг объяснение причин вступления Америки в первую мировую войну национальным интересом. Тридцать лет спустя, когда «холодная война» развеяла вильсоновские грезы о мире, в котором не будет места политике силы, возрождение взгляда на внешнюю политику с точки зрения национального интереса стало почти откровением. На какое-то время национальный интерес казался ключом к внешнеполитической головоломке. Апостолы этого учения представали в облике реалистов. Они воспринимали межнациональные страсти исторически.

Они рассматривали международную политику как борьбу за власть. Они отвергали нытье и сентиментальность. И Джордж Вашингтон совершенно очевидно был прав, говоря, что каждая нация должна проявлять заботу о своем интересе, в какой бы трактовке это ни подавалось. Ни одна нация не может существовать, отказавшись от самосохранения как главного стержня ее политики; вряд ли в международных отношениях стоит полагаться на какую-либо нацию, действующую вопреки собственным национальным интересам. Без вектора национального интереса в международных делах не будет никакого порядка и предсказуемости.

Более того, у каждой нации есть набор вполне определенных стратегических интересов. Достаточно упомянуть о примерах преемственности внешней политики России, будь то при царе или комиссарах. Что касается политической, экономической и культурной сфер, то тут определение национального интереса вызывает уже больше споров. И все же даже в этих областях нации, переживая смены режимов и идеологий, сохраняют заметную преемственность. Пример — Франция в период от де Голля до Миттерана.

Ясно, что национальный интерес не выдумка. Но, как отмечают некоторые критики, он в то же время не является чем-то самоочевидным. На практике мы ведем бесконечные споры насчет того, что отвечает национальным интересам в конкретных ситуациях. Ганс Моргентау, великий теоретик проблемы национального интереса, утверждал, что немецкие лидеры дважды на протяжении жизни одного поколения предали национальные интересы Германии, однако вряд ли кайзер и Гитлер оценивали свою деятельность подобным образом. В 60-е годы Моргентау, Кеннан, Нибур и Уолтер Липман — выдающиеся представители реалистической теории — осудили американское участие во вьетнамской войне как не соответствующее национальным интересам. Однако Линдон Джонсон принял решение «американизировать» эту войну, объясняя это тем, что «мы сочли, что этого требуют наши национальные интересы» 16. История, правда, подтвердила правоту реалистов. И тем не менее кто в тот период мог неопровержимо доказать, что на самом деле соответствует национальным интересам? Когда, в какие времена государственные деятели полагали, что они действуют во вред национальным интересам своих стран? Не только государственные ведомства, но и корпорации, профсоюзы, лоббисты — как внутренние, так и иностранные — всегда представляли свои собственные узкие интересы в качестве национальных. Итак, критики пришли к заключению, что идея национального интереса угрожающе растяжима. Отнюдь не обеспечивая четких ответов на каждый сложный вопрос в международной практике, этот критерий оказался субъективным, сомнительным и ведущим к злоупотреблению.

Еще более сильные возражения имеются у моралистов. Они считают, что использование национального интереса как основы национальной политики порочная идея. По их мнению, это развивает у нации ее худшие черты, открывает путь для международного разбоя. Преследование исключительно национальных целей неизбежно ведет к агрессии, имперской политике, войне. Во имя национальных интересов совершено столько же ошибок, сколько и во имя доказательства национальной праведности. Короче говоря, ссылка на национальный интерес дает право на безнравственность в отношениях между нациями.

На практике часто так и происходит. Однако с принципиальной точки зрения национальный интерес предписывает свою собственную нравственность. В конце концов ценимые Джорджем Вашингтоном порядок и предсказуемость в международных делах образуют предпосылки для выработки международных моральных норм. Что еще более важно, национальный интерес при тщательном анали- зе его оказывается сдерживающим мотивом поведения.

Любой, даже самый непреклонный защитник идеи национального интереса должен признавать, что и у других наций тоже есть свои законные интересы. Признание равных прав ставит препятствия агрессии. Идея национального интереса, если только она не трансформирована привнесением в нее духа морального превосходства, не способна стать источником идеологических «крестовых походов» во имя достижения глобальных целей.

Этот самоограничительный фактор основан не только на признании интересов других наций. Он подкрепляется тенденцией к самоисправлению в системе равновесия сил, — тенденцией, которая, по крайней мере в том случае, когда неравенство в силах не слишком велико, не дает национальному интересу вырастать до степени необузданного национального эгоизма. Ибо национальный интерес связан с идеей международного баланса сил. История показала, как часто наглое поведение агрессивного государства вызывает противодействие со стороны других государств, полных решимости восстановить баланс сил.

Национальная мания величия оказывается противоречащей долгосрочным национальным интересам. Государствам, безудержным в своих агрессивных намерениях, обычно приходится в принудительном порядке пересматривать свои понятия относительно того, в чем заключаются их подлинные национальные интересы. В нашем столетии это случилось с Германией и Японией. С течением времени это может произойти даже с Советским Союзом и Соединенными Штатами.

Основываясь на данной идее, можно предположить, что национальный интерес, проработанный с реалистических позиций, будет побуждать скорее к просвещенной, нежели агрессивной политике. Так, Гамильтон, будучи истинным реалистом, подчеркивал, что его цель «не рекомендовать нациям проводить абсолютно корыстную, основанную на чистом интересе политику, а показать, что политика, направляемая их собственным интересом, насколько это позволяют справедливость и добросовестность, является и должна быть для них преимущественной» (выделено мной. —Л.Ш.-мл.) 17.

Идея национального интереса не представляется ни абсолютно субъективной, ни абсолютно аморальной. Однако возникает еще одно возражение: не станет ли она со временем устаревшей идеей, — идеей, отставшей от устремленного вперед быстрого хода истории? Не является ли точка зрения реалистов в действительности экстраполяцией, берущей за исходную точку систему межгосударственных отношений, господствовавшую в Европе в XVIII и XIX вв.? Идеи, которыми оперирует реализм, — национальный интерес, баланс сил, raisonsd'etat(государствен- ные соображения. — (фр.).—-Перев.), ограниченные цели, проводимая профессиональной элитой и оберегаемая от переменчивых внутриполитических эмоций внешняя политика — все это, возможно, не более чем производное от специфических условий определенной исторической эпохи, эры абсолютной монархии, когда государства договаривались о правилах игры, а граждане не помышляли о демократическом контроле за внешней политикой. Реализм вполне может не соответствовать веку нынешнему, с его демократизацией внешней политики, тотальными войнами, абсолютными вооружениями, идеологическими «крестовыми походами», вторжением в устоявшуюся систему международных отношений новых государств, не признающих старых правил игры, и ростом транснациональных сил — от международных организаций до многонациональных корпораций и террористических банд, подтачивающих силы национальных государств.

Из всех этих перемен демократизация внешней политики наиболее существенно повлияла на судьбу идеи национального интереса. Классический баланс сил был механизмом, которым управляли профессиональные дипломаты. В XIX в. дипломатия, по выражению Дж.М.Янга, сводилась к тому, «что один чиновник сказал другому чиновнику» 18. «Правительства созданы для того, чтобы иметь дело с правительствами, а не с частными лицами или с общественным мнением за рубежом»19, — заметил молодой Генри Адаме, когда он во время Гражданской войны служил одним из секретарей в американской миссии в Лондоне. Но когда Адаме десятилетие спустя вернулся в Вашингтон, он обнаружил там не один, а три государственных департамента — официальный, номинально возглавлявшийся государственным секретарем (который в данном случае «как будто исчез»), второй — на Капитолийском холме в комиссии сената по иностранным делам, где царил Чарлз Самнер, и третий — в военном министерстве, с самим президентом Грантом во главе 20. Двумя десятилетиями позднее Адаме жаловался на возросшее влияние иностранных лобби — германской и русской миссий и ирландского «Клан-на-Гэл» 1.

К XX в. монополии профессионалов не осталось и в помине. Эра правительства как единого целостного субъекта в международных делах, рационально подсчитывающего издержки и выгоды, пришла к концу (в той степени, в какой модель «рационально действующего лица» вообще когда-либо соответствовала реальности). Отныне в условиях демократии творцам политики пришлось считаться с бюрократами-соперниками в сферах исполнительной власти, со скептиками из числа законодателей, с группами давления — идеалистическими и коррумпированными, -с национальным и зарубежным общественным мнением. Усиление экономической взаимозависимости наций и распространение идеи об ответственности правительства за экономику умножили количество групп, претендующих на право определять национальный интерес во внешней политике. Для того чтобы разобраться с этой трансформацией дипломатии, появилась новая научная литература, изучающая «бюрократическую политику» и «внутренние ограничители».

Демократизация внешней политики, несомненно, осложняет процесс решения международных вопросов. Дипломаты-профессионалы с еще большей горечью, чем когда-либо прежде, повторяют сетования Токвиля на то, что для проведения внешней политики требуются те качества, которые при демократии наиболее дефицитны. «Лишь с большим трудом демократия способна прорабатывать детали важных мероприятий, твердо придерживаясь принятого плана, и проводить его в жизнь, несмотря на серьезные препятствия. Она не способна сочетать свои шаги с секретностью или терпеливо ожидать их последствий» 22.

Однако, как хорошо понимал Токвиль, демократизация была неизбежна. В конечном счете действительно ли это такое бедствие? Плохо ли то, что те, кому прикажут убивать и умирать, должны иметь право голоса при формировании политики, определяющей их судьбу? К тому же история отнюдь не свидетельствует о том, что профессионалы всегда правы, а народ всегда не прав. Обязательное условие согласия народа может даже облегчить правительствам задачу настойчиво проводить свою политику, требовать необходимых жертв, твердо придерживаться принятого плана и терпеливо ожидать последствий. Также совсем необязательно демократизация внешней политики подразумевает отказ от упора реалистов на интерес и силу. Несомненно, демократизация делает внешнюю политику уязвимой для тех неожиданных вспышек моралистской демагогии, которые преобразуют мероприятия, диктуемые строго национальными интересами, в «крестовые походы». И все же концепция национального интереса способна обеспечить точку опоры и определенные рамки для проведения дискуссии относительно применения этой цели. Именно сама эта дискуссия обеспечи- вает данной идее ее воплощение и законное право на существование в условиях демократии. А комплексное влияние демократических сил на внешнюю политику часто усиливает подспудное моральное воздействие идеи национального интереса. «Дайте людям взять себе в голову, что некая политика эгоистична, и они не поддержат ее, — пишет ЭДж.П.Тэйлор. — ...демократическая внешняя политика должна быть идеалистичной, или по меньшей мере ее надо обосновывать в духе великих всеобщих принципов» 23.

В данном случае такой реалист, как Теодор Рузвельт, мог сказать: «Для нации и неумно, и неправильно не считаться со своими собственными потребностями; а также глупо — а возможно, и порочно — думать, что другие нации пренебрегут своими. Однако для нации порочно считаться лишь со своим собственным интересом и глупо считать, что это единственный мотив, который побуждает к действиям любую другую нацию. Нашей постоянной целью должно быть возвышение этических норм национальной деятельности точно так же, как мы стремимся возвышать этические нормы индивидуальной деятельности» 24.

Все человеческие действия подвержены моральной оценке. И вполне возможно, что, неудержимо стремясь обосновать свои действия абстрактными моральными принципами, нации тем самым невольно отдают должное мировому общественному мнению, потенциальному международному консенсусу, который, как мы все должны надеяться, однажды выкристаллизуется в правовые нормы и институты. Вот что имел в виду Джефферсон, когда в Декларации независимости было заложено требование уважительного отношения к мнению человечества.

VI

Несмотря на опасность абсолютизации, критика национальной политики с нравственных позиций имеет свою ценность. Умудренные государственные деятели сознают, как важно сохранять различия между тем, что предписывает нравственность, и тем, что диктуют обстоятельства, чтобы тем самым сохранять целостность идеалов в мире, где действует суровая необходимость. В 1962 г. делегация Всемирного совета церквей вручила президенту Кеннеди резолюцию, призывающую к прекращению ядерных испытаний. В своем ответе Кеннеди сослался на то, что Советский Союз возобновил испытания. Один из членов делегации под впечатлением президентского анализа проблемы спросил: «Господин президент, если вы действительно возобновите испытания, чем мы могли бы помочь вам?» Кеннеди ответил: «Возможно, ничем». «Данная реакция, — отметил по этому поводу богослов Джон К.Беннет, — сильно отличалась от обычной, когда, чем сомнительней решение, тем сильнее стремление заручиться церковной поддержкой. Кеннеди... не хотел, чтобы церковь была всего лишь неким моральным эхом государства, даже несмотря на то, что в качестве представителя государства он, возможно, чувствовал себя вынужденным следовать курсу, вызывавшему у него нравственное беспокойство».

Именно через посредство идеи национального интереса моральные принципы наиболее действенно участвуют в формировании внешней политики. Функция нравственности не в том, чтобы задавать направление политике, а в том, чтобы обеспечивать широкий обзор, благодаря которому концепция национального интереса становится четкой и цивилизованной. Нравственность в первую очередь заключается в том содержании, которое нация вкладывает в свою идею национального интереса.

Нравственное содержание национального интереса определяется тремя факторами: национальными традициями, политическим руководством и общественным мнением. Смысл нравственных ценностей во внешней политике заключается не в том, чтб нация говорит, а в том, что она делает. Нравственность в основе своей — это вопрос сохранения верности лучшим идеалам нации. Если внешне-политический курс предусматривает действия, несовместимые с моральными нормами нации, то либо нация со временем откажется следовать данному курсу, либо ей придется отречься от этих норм. Демократия оказывается в большой беде, когда она занимается двойной бухгалтерией, применяет во внутренней политике один аршин, а во внешней — другой. Развивающаяся в итоге этого моральная шизофрения ведет к потрясениям в масштабе всей страны. Это случилось с Францией в ходе войны в Алжире. Это случилось и с Соединенными Штатами в ходе войны во Вьетнаме.

К тому лее это был не первый случай, когда критика с нравственных позиций заставила американцев глубже задуматься над содержанием понятия национального интереса. «Соединенные Штаты завоюют Мексику, — писал в 1846г. Эмерсон, — но это будет все равно что проглотить мышьяк. Мексика отравит нас»26. «Моему патриотизму, — писал Уильям Грэхэм Самнер во время испано-американской войны, — претит утверждение, что Соединенные Штаты так и не стали великой нацией, пока в ходе трехмесячной кампании они не разбили наголову столь бедное, обанкротившееся, старое государство, каким была Испания. Придерживаться такого мнения — значит отказаться от всех американских моральных норм... и принять те нормы, представителем которых является Испания». Он назвал свое эссе «Завоевание Соединенных Штатов Испанией»27. Наблюдая за покорением американцами Филиппин, Марк Твен сардонически пояснял человеку, сидевшему в темноте: «Мы действовали подло, однако лишь ради того, чтобы из явного зла могло получиться настоящее добро... Мы предали честь Америки и замарали ее лицо перед всем миром, однако все это делалось для того, чтобы было лучше». Он призывал и дальше размахивать своим флагом, но «с белыми полосами, выкрашенными в черный цвет, и с черепом и скрещенными костями вместо звезд»28.

Короче говоря, нравственность во внешней политике состоит не в том, чтобы проповедовать свои ценности тем, кого считаешь ниже себя по развитию, а в том, чтобы самому жить в соответствии с этими ценностями. Нравственная сила любой внешней политики является производной от моральных основ национальной общности, а испытываются эти жизненные основы характером политической деятельности внутри страны. Американские лидеры, оказавшие в XX в. наибольшее воздействие на мир, — Вильсон, Франклин Рузвельт, Кеннеди — были влиятельны именно потому, что, с точки зрения окружающего мира, их внутриполитическая деятельность давала им право говорить о справедливости и свободе за рубежом. Их открытость миру, абстрактные принципы, которым они подчинили американскую политику, отражали зримые реалии их внутриполитической деятельности. «Новая свобода» Вильсона подтверждала реальность его «четырнадцати пунктов», так же как «новый курс» Рузвельта — реальность его «четырех свобод». Так идеалы сами по себе, подвергаясь проверке конкретным действием, становятся инструментом национальной мощи и тем самым превращаются в неотъемлемый компонент национального интереса. Тем не менее язык морали есть нечто такое, чем осмотрительный государственный деятель пользуется с осторожностью. А государственному деятелю, который выступает с позиций морали, лучше быть уверенным, что поведение его нации не противоречит его словам. Политика, оперирующая в отношениях с внешним миром принципами, которые правительство игнорирует в общении с собственным народом, — это дипломатия Пекснифа. Внешняя политика нравственна лишь в том случае, если она является продолжением того, что исповедуется внутри страны.

VII

Существуют определенные международные вопросы столь четкого нравственного характера, что политические решения по ним неизбежно должны иметь в основе своей моральные оценки. Это такие вопросы, как рабство, геноцид, пытки, зверства, проблемы расовой справедливости и прав человека. Некоторые из них уже имеют свое четкое определение в международных документах. Другие сами выходят на передний план, когда последствия решений по таким вопросам перекрывают интересы отдельных наций и ставят под угрозу само будущее человечества. Крайним случаем здесь является ядерная война. Данное исследование начинается с ужасающего вопроса Роберта Кеннеди. На этот вопрос так и не найден ответ. Возможно, его и не существует. Односторонний отказ от ядерных вооружений — это бегство от самого вопроса, бегство, рождающее новые вопросы, столь же ужасные, как и те, которые оно якобы разрешает. Сдерживание посредством наращивания ядерных арсеналов является практическим ответом до тех пор, пока оно сохраняет мир при наличии ядерного оружия. Но это опасный путь. Когда хранители арсеналов лелеют ложную мысль о том, что вполне допустимо использовать ядерное оружие, а ядерную войну можно выиграть, сдерживание ведет прямиком к Армагеддону. Если «сдерживание как способ существования» не оправдает себя, мы окажемся во тьме, причем как с точки зрения возможности анализа, так и в самом прямом смысле, ибо никто не может предвидеть характер ядерной войны. Возможно, призрак «ядерной зимы», которая не разбирает правых и виноватых, обрушиваясь и на агрессора и на жертву, станет окончательным средством сдерживания.

Что касается менее значимых вопросов, то есть два средства снятия напряженности между моральными и политическими подходами. Первое средство — осмотрительность, качество, подразумеваемое веберовской этикой ответственности. В каких случаях использование нацией силы за пределами ее границ или оказание вооруженной поддержки или противодействия революциям в других странах является оправданным? Ясно, что на такие вопросы нельзя ответить с помощью априорного морального принципа. В каждом конкретном случае здесь требуется индивидуальный подход и оценка последствий альтернативных курсов. Бэрк давно отметил разницу между государственным деятелем и моралистом: «Последний руководствуется лишь общей картиной общества; первый — государственный деятель — учитывает целый ряд обстоятельств, которые он рассматривает в связи с этими общими идеями. Обстоятельства бесчисленны, бесконечно изменчивы и преходящи... Государственный деятель, никогда не теряя из виду принципы, должен руководствоваться именно обстоятельствами» 29.

Так, Дэниел Уэбстер, наблюдая за войной за независимость Греции в 20-е годы прошлого века, осудил интервенцию Священного Союза, совершенную с целью подавления восстания, однако он не призывал противодействовать ей. Опасность для Америки в силу удаленности конфликта, как объяснил Уэбстер, была незначительной, а фактор удаленности хотя и не способен изменить принцип, может воздействовать на политику. Интервенция Священного союза в Греции — это одно, а коснись она Южной Америки — это было бы совсем другое. Принцип остается неизменным, но «наш долг в отношении самих себя, наша политика и мудрость могут диктовать совершенно разные курсы, которыми и надлежит следовать в этих двух совершенно разных случаях» 30.

Осмотрительность подразумевает старый богословский принцип пропорциональности, согласно которому средства должны разумно соотноситься с целями. Американская интервенция во Вьетнаме утратила свою последнюю претензию на оправданность тогда, когда используемые средства и масштабы разрушений стали несопоставимы ни с интересами США, ни с преследуемыми целями. Фактически интервенционистская политика была неоправданной с самого начала. Ни одна администрация не задавалась сколько-нибудь глубоко вопросом, в чем была угроза национальной безопасности и какая степень затронутости национальных интересов могла бы оправдать использование американских войск в войне, ставшей самой длительной в американской истории, породившей систематический обман лидерами страны и американского народа, и самих себя, обрекшей на смерть тысячи американцев и сотни тысяч вьетнамцев, лаосцев и камбоджийцев. Во Вьетнаме осмотрительность исчезла, уступив место ложным стратегическим концепциям и иллюзиям нравственного долга.

VIII

Вторым средством примирения морали и политики является право. Международное право, как ранее отмечалось, носит выборочный и ограниченный характер. Не существует ни мирового законодательного органа, чтобы его вырабатывать, ни мирового суда с универсальной юрисдикцией, чтобы его толковать, ни мировой полиции, чтобы обеспечивать его соблюдение. Однако международным правом нельзя пренебрегать, а постепенное расширение сферы его применения является необходимым условием прочного мира. На протяжении большей части своей истории американцы считали полезным для Соединенных Штатов установление нейтральных норм международного поведения — таких, как свобода мореплавания и других в этом же роде. В прежние времена реалисты обычно даже критиковали американских государственных деятелей за излишнюю веру в юридические формулировки.

В последние годы американская приверженность международному праву идет на спад. Одним из факторов, ослабляющих старую веру, является то, что Центральному разведывательному управлению как инструменту внешней политики стали придавать все более растущее значение. Конечно, все державы имеют свои разведывательные службы. Шпионы то и дело нарушают закон, а когда попадаются, то отвечают по заслугам. У соперничающих разведслужб может даже выработаться своя собственная этика на основе взаимности, как это тонко подметил в своих романах Джон Ле Карре. Но, если не считать периодов войны, большинство разведок сосредоточено на сборе и анализе добытой информации. Крупным нововведением ЦРУ стал упор на «тайные операции» в мирное время, то есть использование подпольных методов для изменения политики и смены режимов в других странах. Вместо того чтобы ограничиваться выяснением, что происходит в тех или иных регионах, ЦРУ готово превзойти всех в попытках сделать так, чтобы происходило именно то, что ему нужно *.

Шпионаж в некотором смысле «нормальное» явление, явление принятое, хотя и не имеющее легального статуса в межгосударственных отношениях. Тайные операции несут куда более серьезную угрозу договорным обязательствам и нормальным отношениям между государствами. Однако американские администрации одна за другой игнорировали последствия тайных операций ЦРУ и то, как они сказываются на мировом правопорядке. В 1983 г. заместитель председателя отдельной комиссии сената по разведке, сенатор от штата Нью-Йорк Дэниэл Пэтрик Мойнихэн заметил, что, хотя тайные операции по сути своей нарушают право договоров, «я никак не припомню случая, чтобы за шесть с лишним лет, казавшихся бесконечной чередой закрытых слушаний и брифингов, я услышал обсуждение каких-либо юридических обязательств» 32.

Постепенное ослабление заботы США о мировом правопорядке пошло более быстрыми темпами после 1980 г. Возрожденное ЦРУ развязало тайную (или не столь уж тайную) войну против Никарагуа, нарушив тем самым и закон о нейтралитете 1794 г., объявивший преступлением снабжение или подготовку вооруженной экспедиции против страны, находящейся в состоянии мира с Соединенными Штатами, и запрет конгресса на попытки свержения никарагуанского режима, и обещания о невмешательстве, неоднократно дававшиеся Организации американских государств со времен конференции в Монтевидео в 1933г., когда Соединенные Штаты первыми подписались под декларацией, что «ни одно государство не имеет права вмешиваться во внутренние или внешние дела другого государства», и, наконец, Устав Организации Объединенных Наций. После обращения Никарагуа в Международный суд администрация Рейгана отказалась признавать юрисдикцию Суда в Центральной Америке на ближайшие два года, делая это в нарушение соглашения 1946 г., по которому Соединенные Штаты обязались уведомлять о любом таком отказе не менее чем за шесть месяцев. Тем самым администрация, нарушая проводившуюся в течение сорока лет политику, вышла из-под обязательной юрисдикции Международного суда.

В 1983 г. Рейган направил экспедиционные войска против островной Гренады, предприняв эту акцию без предупреждения, без утверждения конгрессом и в нарушение уставов ООН и Организации американских государств. Предлог — спасение американских граждан — был вполне основательным с точки зрения международного права, однако истинной и неприкрытой целью являлась ликвидация неугодного режима. Юридический фиговый листок не произвел впечатления ни на британского премьер-министра, ни на Генеральную Ассамблею ООН. Тот факт, что население Гренады и соседних островов приветствовало вторжение, имел, конечно, политическое значение, но не менял принципа.

По иронии судьбы, 7 декабря 1941 г. навсегда останется для американца символом злодейства. Однако Япония, совершив внезапное нападение на Пёрл-Харбор, по крайней мере выбрала себе достойного противника. В октябре 1962 г., когда Комитет начальников штабов высказался за внезапное нападение с целью ликвидации ядерных ракет на Кубе, Роберт Кеннеди успешно парировал это предложение как «Пёрл-Харбор наоборот». «В течение 175 лет, — заявил он группе, дававшей советы президенту, — мы не были нацией такого типа. Нападать исподтишка не в наших традициях... Мы боролись за нечто большее, чем просто выживание... Такое коварное военное нападение противоречило бы всему нашему наследию и нашим идеалам»33. Популярность коварных нападений Рейгана на Гренаду и Ливию показала, сколь далеко мы зашли после 1962 г.

Несомненно, случаются ситуации, когда незаконные действия наций, оказавшихся в смертельной опасности, оправданы: saluspopulisupremalexest(«Благо народа — наивысший закон». — (лат.). — Перев.). Но такие ситуации редки. Гренада к ним не относится. Нарушение международного права при каждом удобном случае на основании лишь идеологической одержимости и гипотетических опасений представлялось бы отказом от американских стандартов поведения и принятием норм, которые в нашем представлении олицетворяет Советский Союз. «Если вы собираетесь провозгласить новый закон, согласно которому Соединенные Штаты должны вмешиваться везде, где коммунизм правит вопреки воле народа, пусть даже такое положение сложилось в силу внутренних причин, — указала г-жа Тэтчер, — то тогда нашему миру предстоят действительно ужасные войны». По моей оценке, большинство американцев отмахнулись от таких мыслей как от надоедливого и пустого крючкотворства. В одной из редакционных статей в «Уолл-стрит джорнэл» с одобрением приводилось высказывание, сделанное на некоем званом обеде: «Толковый разговор о Гренаде получится у нас лишь в том случае, если тот из присутствующих, кто занимается международным правом, согласится держать рот закрытым». «Чего здесь не хватает, — прокомментировал эту фразу сенатор Мойнихэн, — так это имевшегося некогда у нас осознания того, что в наших же интересах укреплять роль права в мировых делах» 34.

В 1983 г. Рейган откровенно подтвердил «право страны проводить тайные операции в тех случаях, когда она считает, что это наилучшим образом отвечает ее интересам». В 1985 г. он добавил сюда новый принцип: «Поддержка борцов за свободу является самообороной и полностью соответствует уставам ОАГ и ООН». «Борцами за свободу» Рейган называет партизан, воюющих на нашей стороне. Он применял этот свой принцип к «каждому континенту, от Афганистана до Никарагуа»35. Советский Союз действует по тому же принципу, с той лишь разницей, что он предпочитает выражение «национально-освободительные войны». В итоге каждая из сверхдержав, таким образом, провозглашает, что она вправе действовать на мировой арене так, будто для нее закон не писан. Но мудро ли поступают Соединенные Штаты, отказываясь от нейтральных стандартов международного поведения? Соответствует ли нашим интересам имитация советской модели или же в наших интересах было бы избрать иной путь, призвав на помощь идеи мирового правопорядка?

Отрицать то, что Соединенные Штаты глубоко заинтересованы в функционировании права в международных делах, значит признать правильным тот курс, который в более сложных, чем Гренада, случаях (то есть при более многочисленных потерях среди американских военнослужащих) конгресс и общественное мнение, скорее всего, не поддержат. «Обречена на неудачу политика, намеренно нарушающая наши обязательства и наши принципы, наши договоры и наши законы, — писал Уолтер Липман после событий в заливе Кочинос. — Американская совесть — это реальность. Любую политику, не отвечающую чаяниям американцев, она сделает неуверенной и неэффективной, даже если и не сумеет ее предотвратить» 36.

IX

Нравственные ценности действительно играют фундаментальную роль при проведении внешней политики. Однако, за исключением крайних случаев, эта роль заключается не в том, чтобы обеспечить абстрактные и универсальные принципы при проведении внешнеполитических решений. Скорее, она заключается в том, чтобы освещать и направлять концепции национального интереса. Праведность тех, кто свободно применяет свои личные моральные критерии к сложным проблемам международной политики, весьма и весьма легко вырождается в абсолютизацию и фанатизм. Безусловное признание того, что и у других наций есть свои собственные законные традиции, интересы, ценности и права, является началом подлинной нравственности государств. Стремление к ценностям, общим для всех государств, и закрепление этих ценностей в международных документах обязательного характера и институтах являются средством создания международной политики, основанной на нравственности.

Этого не произойдет еще в течение долгого-долгого времени. Проблемы, раскалывающие наш мир, слишком сложны для быстрого их разрешения. Однако национальный интерес, подкрепляемый осмотрительностью, правом, строгим уважением равноценных интересов других наций и прежде всего неукоснительной верностью своему собственному национальному чувству чести и достоинства, как представляется, скорее, нежели громкогласное декларирование моральных абсолютов, обеспечит сдержанность, справедливость и мир между нациями.