Внимание Запада к вопросу о месте прав человека и моральных норм во внешнеполитической деятельности представляет собой реакцию, окрашенную одновременно и восхищением и чувством вины, на отважное поведение диссидентов в СССР. Среди этих героев нашего времени особенно выделяются двое как достигшие выдающихся результатов: один в науке, другой в литературе. Кроме того, они воплощают собой резко контрастирующие толкования нравственного вопроса в контексте «холодной войны». Андрей Сахаров представляет демократическую веру в разум, свободу исследований и идеи самоуправления, Александр Солженицын представляет нечто совсем иное — веру, почти средневековую по ее характеру и силе, в органично устроенное общество, основанное на авторитете, иерархии и религии. Эти два человека символизируют раскол в русской традиции между западниками и консервативными славянофилами. Солженицын, выдворенный из России и ведущий ныне в Вермонте затворнический образ жизни, произнес 8 июня 1978 г. на выпускной церемонии в Гарвардском университете речь, выдержанную в сильных и мрачных тонах.

«Откуда все эти наши злоключения? Не потому ли, что забыли мы Господа? Не уличают ли нас заблуждения и дурные дела наши? Не зашли ли мы, особенно в наших морских портах, слишком далеко в своей гордыне и роскоши житейской? Разве не доступен всеобщему обозрению тот факт, что из года в год бездуховность, неумеренность, распутство, любовь к наслаждениям, обман, алчность и другие пороки все более усиливаются среди нас? » Сэтоэл Лэнгдон, президент Гарварда,1775 г.

То, что прозвучало в Гарварде в 1978 г., не удивило бы и самых первых выпускников Гарвардского университета. Ибо Александр Солженицын возобновил старую, хотя и забытую ныне в этих местах традицию апокалипсических пророчеств. В течение первых ста лет существования университета наиглавнейшей темой выступлений проповедников Новой Англии была иеремиада — стенания по поводу слабости человека и вырождения общества, призывы к смирению и покаянию. Это было очень-очень давно. Но на выпускной церемонии 1978 г. в Гарварде Солженицын, не только говоривший, но и выглядевший как персонаж из Ветхого завета, прочитал страстную проповедь в духе былых времен, предупреждая Америку о том, что зло наступает и что Судный день близок, призывая американцев покаяться в своих грехах, отринуть своих идолов и пасть ниц перед Наивысшим Совершенным Божеством.

I

Мало кто из ныне живущих заслужил столь же безусловное право становиться в позу пророка. Солженицын — это человек образцового благородства и крайней отваги. Писатель могучего таланта и историк, труды которого следует изучать, он является крупным деятелем в области творчества и морали, человеком, пропустившим через свое сердце страдания своих соотечественников и от имени советского народа и российской истории блестяще осудившим чудовищную систему. Когда говорит Солженицын, мир обязан слушать. Однако мир должен слушать его с осторожностью, осознавая, что нет непогрешимых пророков и что пророчества тесно переплетены с фантазией. Речи Солженицына в Гарварде, как и многим другим его выступлениям в духе пророчеств, недоставало четкой линии аргументации. Те, кто читал его речь не особенно вдумчиво, ухватились за наиболее сенсационные суждения, такие, как утверждение, что «падение мужества... самое разительное, что видно в сегодняшнем Западе постороннему взгляду... Этот упадок мужества особенно сказывается в прослойках правящей и интеллектуально ведущей, отчего и создается ощущение, что мужество потеряло целиком все общество...». Результатом этого упадка смелости стала внешняя политика, основанная на «трусости и заискивании». Отказ Америки победить в войне во Вьетнаме, как заявил Солженицын, являет собой прискорбный и, возможно, решающий пример «упадка, безволия, потерянности в своих действиях».

Солженицын пришел к выводу, что Соединенные Штаты потерпели неудачу как национальная общность. Разрушительная и безответственная свобода раскрыла, как утверждает Солженицын, бездну человеческого падения, отмеченного «отвратным нападком реклам, одурением телевидения и непереносимой музыкой», насилием, преступностью и порнографией. Увеличение числа законов в американском обществе стало сомнительным заменителем самодисциплины.

Самое, по его мнению, опасное — это свобода прессы. Средства массовой информации продажны и аморальны, не желают признавать или исправлять ошибки, обрушивают на людей «избыточный отягощающий поток информации», «незрелых, заблудительных суждений». И все же, признает он, «пресса стала первейшей силой западных государств...». «А между тем, — спрашивает Солженицын, — по какому избирательному закону она избрана и перед кем отчитывается? »

Легко, но бесполезно искать и находить параллели в словах Солженицына и высказываниях генерала Лимэя относительно Вьетнама, Джерри Фолуэлла — относительно порнографии и Спиро Т.Агню — относительно прессы. Эти и другие пункты предъявленного им счета находят отклик в душах многих американцев. Но его конкретные обвинения неотделимы от его космической философии. Гарвардская иеремиада основана на радикальном взгляде на современную историю.

По убеждению Солженицына, Запад сошел с правильного пути начиная с Возрождения и Просвещения, повернувшись спиной к духу и с чрезмерным и ненужным рвением увлекшись всем материальным. Коммунизм — мерзость, но мерзок и капитализм. Коммерческий интерес склонен душить духовную жизнь. Или, как он сформулировал это в 1973 г., «стимул к самоограничению еще никогда не существовал в буржуазной экономике... Именно в ответ на бесстыдство неограниченной наживы развился социализм». Несмотря на все их различия, коммунизм и капитализм в равной степени являются результатами «логики материалистического развития».

Точно так же, как консервативные поклонники Солженицына отвергнут его взгляды на капитализм, так и либеральные его поклонники не примут его взглядов на демократию, названных его великим коллегой-диссидентом Андреем Сахаровым в 1975 г. неправильными и внушающими беспокойство. Сахаров, например, хочет либерализовать и демократизировать Советский Союз. Он выступает за многопартийную систему и утверждение гражданских свобод. Мало что может быть более далеким от намерений Солженицына. В 1975г. Солженицын отверг программу Сахарова как еще один пример имеющего место в России «традиционного пассивного подражания Западу».

«...Общество, где действуют политические партии, — заявил он, — не возвышается в нравственности...» «...Не существует ли путей внепартийного, вовсе беспартийного развития наций?» Что касается гражданских свобод, то «Запад-то, — писал он в 1969г., — захлебнулся от всех видов свобод, в том числе и от интеллектуальной. И что же, спасло это его? Вот мы видим его сегодня: на оползнях, в немощи воли, в темноте о будущем, с раздерганной и сниженною душой». (Это было написано за пять лет до того, как Кремль изгнал его. Следовательно, его гарвардские откровения отразили не то, что он обнаружил на Западе по прибытии, а то, во что он верил задолго до отправки на Запад.)

Считать свободу «целью нашего существования, — заявил он в 1973 г., — бессмыслица... Поэтому в настойчивых поисках политической свободы как первого и главного есть промах». В равной мере считает он бессмысленным ставить в качестве цели существования земное счастье. В Гарварде он откровенно отверг постулат о том, что «человек живет на Земле для того, чтобы иметь свободу и стремиться к счастью (смотри, например, американскую Декларацию независимости)».

II

Короче, Солженицын совершенно не верит в то, что он определил в Гарварде как путь «западной многопартийной демократии». В течение столетий люди жили без демократии, писал он в 1973г., «и не всегда им было хуже». При авторитарном режиме Россия «сохраняла себя и свое здоровье и не испытывала таких самоуничтожений, как в XX в., и миллионы наших крестьянских предков за десять веков, умирая, не считали, что прожили слишком невыносимую жизнь». В «патриархальных» обществах люди «даже испытывали то пресловутое счастье... и не придуманное же литературой». Более того, они «сохраняли нравственное здоровье... несравненно высшее здоровье, чем выражается сегодня обезьяньими радиомелодиями, песенками-шлягерами и издевательскою рекламой».

В противовес моральному хаосу демократии Солженицын выдвигает достоинства «подчинения авторитету». Как он объясняет, «государственная система, существующая у нас, не тем страшна, что она недемократична, авторитарна на основе физического принуждения — в таких условиях человек еще может жить без вреда для своей духовной сущности». Он возражает против того, что «сверх всех физических и экономических понуждений от нас требуют еще и полной отдачи души!..».Страшны не авторитарные режимы, «но режимы, не отвечающие ни перед кем, ни перед чем». Самодержцы во времена господства религии «ощущали свою ответственность перед Богом... Самодержцы нашего времени опасны тем, что трудно найти обязательные для них высшие ценности».

Идеал Солженицына не имеет ничего общего с либеральной демократией. На вопрос, представляется ли Запад «в качестве образца... как он есть, я должен буду откровенно ответить: нет». Его модель — христианский авторитаризм под управлением богобоязненных деспотов и при отсутствии политической жизни, партий, чрезмерной интеллектуальной свободы или чрезмерной заботы о счастье населения. Репрессии в действительности благотворны для души. «Сопротивление среды награждает наши усилия, — писал он в 1973г., — и большим внешним результатом».

Даже сегодня, убеждает нас Солженицын, в Советском Союзе складывается более здоровый моральный климат, чем в Соединенных Штатах. «Для того богатого душевного развития, которое уже выстрадано нашею страною в этом веке, — заявил он в Гарварде, — западная система в ее нынешнем духовно истощенном виде не представляется заманчивой». Более широкое место, которое занимает мораль, и сложность жизни в Советском Союзе формируют «характеры более глубокие и интересные, чем благополучная, регламентированная жизнь Запада». Если в Декларации независимости говорилось о жизни, свободе и стремлении к счастью, то у Солженицына главный тезис — обретение силы через страдание.

Для Солженицына, с его органическим взглядом на общество, нация еще в большей степени, чем индивидуум, является важнейшим носителем морали. Нации также могут приобщиться к таинству страдания. Они «живейшие образования, доступные всем нравственным чувствам, и, как ни мучителен этот шаг, также и раскаянию». В своем очаровательном эссе «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», опубликованном в 1975 г., Солженицын утверждает, что покаяние способно подвести нации к возможности самоограничения. «Нелегок будет такой поворот западной свободной экономике, это революционная ломка, полная перестройка всех представлений и целей... Значит, отказаться от заразы внешней экспансии, от рыска за новыми и новыми рынками сырья и сбыта, от роста производственных площадей, количества продукции, от всей безумной гонки наживы, рекламы и перемен».

Все это, по его словам, неправильно и ведет к катастрофе. «И отказавшись наводить порядки за океанами, и перестав пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе... надо перестать выбегать на улицу на всякую драку, но целомудренно уйти в свой дом, пока мы в таком беспорядке и потерянности». Нация должна сконцентрироваться на внутренних задачах: «...на лечении души, на воспитании детей, на устройстве собственного дома...». Следует ли нам бороться за далекие теплые моря или же за то, «чтобы теплота разлилась между собственными гражданами вместо злобы»?

Эти образцы красноречия могли бы быть взяты из выступлений Джорджа Кеннана или Джорджа Макговерна. Однако, когда американцы, раскаиваясь в перегибах, совершенных в ходе войны во Вьетнаме, провозгласили политику самоограничения, Солженицын, вместо того чтобы порадоваться их обращению в новую веру, осудил их как трусов. Неужели он действительно считал, что продолжение бомбардировок, возвращавших вьетнамцев обратно в каменный век, было бы свидетельством отваги и добродетельности?

III

Впрочем, пророки не всегда последовательны. Вероятно, будучи ярым русским националистом, он более озабочен спасением России, нежели Америки. Ему не следовало бы столь пренебрежительно относиться к американцам, которые хотят спасти свои собственные души. А возможно и то, что им движет вполне понятная досада глашатая, который пришел рассказать Западу о подлинной природе советской тирании, но встречает лишь снисходительность и безразличие.

Перед второй мировой войной Артур Кестлер примерно с такой же досадой писал о том, что жертвы нацизма не могли заставить англичан поверить рассказам о гитлеровском терроре. Позднее Кестлер решил, что если англичанам чего-то недоставало, так это не смелости, а воображения. Несомненно, именно это отсутствие воображения способствовало тому, что после падения Франции Великобритания осталась один на один с гитлеровской агрессией. Возможно, Солженицын понимает Соединенные Штаты столь же слабо, как Кестлер — Великобританию в 1939 г.

В любом случае Солженицын в своей речи в Гарварде выдвинул некий общий и окончательный взгляд на природу и судьбу человека. Как для наций, так и для индивидов возрождение может прийти лишь через исповедь и признание верховной и абсолютной власти Всевышнего. Такой взгляд, безусловно, показался бы знакомым пуританским пророкам, выступавшим с проповедями в Гарварде три столетия назад. В нем присутствует предчувствие Армагеддона, окончательной битвы с Сатаной. «В свое решающее наступление, — воскликнул Солженицын в Гарварде, — уже идет и давит мировое Зло». Эта идея пронизывает видение конца света перед наступлением Царства Божия, изложенное в Книге пророка Даниила и Откровении Иоанна Богослова. «Если не к гибели, то мир подошел сейчас к повороту истории, по значению равному повороту от Средних веков к Возрождению, — и потребует от нас духовной вспышки, подъема на новую высоту обзора...»

Взгляд Солженицына пытлив. Вызов американскому самодовольству и гедонизму, убожеству нашей массовой культуры, упадку самодисциплины и духа гражданственности действует отрезвляюще и представляет несомненную ценность. В этом у Солженицына есть нечто общее с нашими предками-пуританами. Но в вере Солженицына активно присутствует принадлежащий к иному миру мистицизм Русской православной церкви,— мистицизм, ставший отражением политического абсолютизма русского общества. Согласно русским религиозным нормам, земное счастье ничто в сравнении с Судом Божьим. Пуританство по традиции было более эмпирично. Даже священнослужителям Новой Англии приходилось смягчать свою убежденность в абсолютной божьей власти, идя на уступки примитивной демократии общества, в котором люди собственным трудом добивались своих жизненных целей и которому была чужда идея господства обязательных предписаний. В XVIII в. -кальвинизм, восприняв учение Джона Локка, заложил философскую основу американского эксперимента, в основе которого лежали идеи демократии.

Вот почему две традиции разошлись диаметрально, и взгляды Солженицына, с его страхом перед человеческой свободой, его безразличием к человеческому счастью, его презрением к демократии, его верой в авторитарное государство, столь явно противоречат великой традиции Запада. Известный американский богослов нашего времени Райнольд Нибур давно развеял мистическую иллюзию, что нации, подобно индивидам, обладают душой. Он также никогда не разделял авторитарного убеждения, что правители, стоит им провозгласить себя верующими, становятся тем самым менее склонными к злоупотреблениям властью. «Наихудшая форма коррупции, — говорил Нибур, — это коррупция в сфере религии».

Солженицын отметил в своей речи в Гарварде, что Запад никогда не понимал России. На это можно ответить, что и Солженицын никогда не понимал Америки. Он прибыл сюда с уже сложившимися представлениями насчет американского упадка и трусости, и, очевидно, ничто из того, что он обнаружил в средствах массовой информации, не смогло переубедить его. Но, как верно подметил Арчибальд Маклейш, «то, что он знает о Республике, он знает не из непосредственного наблюдения за людьми, а из телевизионных программ, которые представляют ему, впрочем, как и нам, свою угнетающую пародию на американскую жизнь. Но разница в том, что мы и воспринимаем все это как пародию».

Более того, Солженицын выступает как посланец Божий. «Истина мгновенно ускользает, — заявил он в Гарварде, — как только ослабится напряженность нашего взора». Он, однако, не сомневается, что сам он постиг истину. Но американцам трудно согласиться с утверждением об абсолютной истине. Если абсолютная истина существует, то она, разумеется, недоступна в полном своем объеме слабым и грешным смертным. Джефферсон в своей первой речи при вступлении в должность сказал: «Иногда говорят, что человеку нельзя доверить управлять самим собой. А тогда можно ли доверить ему управление другими? Или же мы обнаружим ангелов в лице королей? Пусть история ответит на этот вопрос». В XX в. история ответила на этот вопрос с ужасающей определенностью. «К несчастью, — задолго до этого сказал Паскаль, — тот, кто в своих действиях претендует на роль ангела, действует, как скотина».

Если пророчество — одно из христианских благ, то смирение— другое. Зная о преступлениях, вершащихся во имя одной, и притом единственно верной, Истины, американцы предпочитают иметь возможность знакомиться с множеством противоречащих друг другу истин частного характера. Нашей нации присущи скептицизм, склонность к эксперименту, умение приспосабливаться, самокритика, постепенные, но непрерывные реформы — все это качества, вызывающие отвращение у авторитарной и мессианской личности, однако, возможно, несмотря ни на что, не такие уж и плохие.

В XVII в. американцев считали такими же грешными, какими их видит в XX в. Солженицын. Тогда Судный День был столь же близок и столь же далек, как и сейчас.

Мы приветствуем присутствие Солженицына здесь и с уважением относимся к тому, что он говорит как очевидец, но он должен осознать, что его грандиозные провидческие конструкции не имеют никакого отношения к демократическому обществу. Эмерсон выразил это наилучшим образом: