Проблема американского империализма непосредственно подводит к противоречивым толкованиям происхождения «холодной войны», поскольку большая «холодная вой- на»—между коммунизмом и демократией — породила ма- лую «холодную войну»—между историками. Школа «от- крытых дверей» утверждает, что причиной «холодной войны» были имперские устремления Америки. Геополи- тическая школа утверждает, что причиной имперских ус- тремлений Америки была «холодная война». Временами битва между учеными казалась почти такой же ожесто- ченной, как сама большая «холодная война». Тем не ме- нее, по мере того как дым от историографической битвы рассеивается, появляется возможность определить поря- док развития событий.

В беспокойные дни начала «холодной войны» проница- тельный британский историк сэр Херберт Баттерфилд вы- ступил в Университете Нотр-Дам с лекцией, озаглавлен- ной «Трагический элемент в современном международ- ном конфликте». Историография международного конф- ликта, сказал Баттерфилд, пережила две типичные фазы. В первой, или героической, фазе историки изображают борьбу правых с неправыми, хороших людей с плохими. «В разгар битвы, пока мы еще в боевом настроении, мы видим только пороки своего врага». Затем, с течением времени, когда эмоции затухают, историки вступают в академическую фазу. Теперь они стараются быть «осто- рожными» в отношении противоположной стороны, через «сочувственное проникновение внутрь ее» стараются по- нять ее мотивы и определить структурные противоречия, которые так часто лежат в основе крупных конфликтов между массами человеческих существ. «Высшая историо- графия» движется от мелодрамы к трагедии. «В исторической перспективе мы учимся испытывать больше жалости к обеим сторонам, чем они способны были испытывать друг к другу»1.

Надконфликтная позиция Баттерфилда в отношении противостояния Советского Союза и Запада вызвала не- приятные ощущения у некоторых историков того времени (включая автора этой работы). Но его лекция дала весьма точное предсказание в отношении историографии «холод- ной войны». Картина «холодной войны» как мелодрамы, господствовавшая среди историков целого поколения, на- чала уступать место более аналитическим и трагическим взглядам (когда я написал в одном из своих эссе, что «хо- лодную войну» надо рассматривать как трагедию, я совер- шенно забыл нотр-дамскую лекцию Баттерфилда. Однако вполне может быть, что именно он заложил эту идею в мое подсознание). Фактически совсем ранние труды — в особенности отличная работа «Америка, Великобритания и Россия», написанная У.Х. Макнейлом в 1953 г. для из- дательства «Чэтэм-Хауз», — содержали высокую степень объективности. Но большинство историков «холодной войны», особенно в Соединенных Штатах, пребывали в героическом настрое. Этот настрой принял две формы: ор- тодоксальную в 40 — 50-х годах, когда «плохими парня- ми» принято было изображать русских; и ревизионист- скую в 60-х годах, когда «плохими парнями» изобража- лись уже американцы.

Изучение «холодной войны», похоже, вступает нако- нец в академическую фазу. В 1983г. Джон Льюис Гэддис, весьма беспристрастный исследователь «холодной вой- ны», пришел к мысли о «возникновении постревизионист- ского синтеза»2. Однако история редко выносит оконча- тельные приговоры. Рецензенты книг, выискивающие та- кие «приговоры» в работах по истории, неправильно пони- мают задачу историка. По всем важным вопросам всегда существует несогласие — и оно обогащает спорящих. «Любая точка зрения или позиция сама по себе может быть неприемлемой, — заметил великий голландский ис- торик Питер Гейл в своей работе «Наполеон: за и против», исследовавшей противоречивые интерпретации Наполео- на, — но даже после того, как ее опровергли, всегда ос- тается что-то ценное». Как замечательно определил это Гейл: «История, в самом деле, спор без конца»-*.

Ниже следуют два эссе, написанных мною ранее. «Происхождение "холодной войны"» было опубликовано в «Форин афферз» в октябре 1967 г. Текст приводится здесь без изменений как иллюстрация того, каким был подход к этому вопросу двадцать лет назад. «Снова о "хо- лодной войне"» является исправленным вариантом статьи, первоначально опубликованной в «Нью-Йорк ревью оф букс» 25 октября 1979 г.

Происхождение «холодной войны»

«Холодная война» в своей первоначальной форме, ве- роятно, отражала смертельный антагонизм, возникший по окончании второй мировой войны между двумя неприми- римо враждебными блоками. Один блок во главе с Совет- ским Союзом, другой — во главе с Соединенными Штата- ми. В течение почти двух мрачных и опасных десятилетий этот антагонизм держал в страхе все человечество, а в некоторых ситуациях даже ставил мир на грань катастро- фы. Но в последние годы некогда яростная борьба поте- ряла свою привычную схематическую ясность. С уходом старых разногласий и появлением новых конфликтов и но- вых соперников возникла естественная тенденция, осо- бенно свойственная поколению, выросшему во время «хо- лодной войны». Молодое поколение стремилось посмот- реть по-новому на причины великого спора между Рос- сией и Америкой.

Некоторые попытки переоценки ситуации просто раз- вивали ортодоксальные установки, выдвигавшиеся и в Ва- шингтоне и в Москве в годы накала «холодной войны». Но другие, особенно в Соединенных Штатах (увы, не обнару- живается никаких признаков в Советском Союзе), можно оценить как «ревизионизм», то есть готовность бросить вызов официальной доктрине. Не следует удивляться это- му феномену. Каждая война в американской истории со временем подвергалась скептическим переоценкам. Пе- ресматривалось то, что было принято считать священными аксиомами. Так, война 1812 г., которую вели во имя сво- боды мореплавания, в более поздние годы стала объяс- няться экспансионистскими амбициями военных «ястре- бов» в конгрессе; мексиканская война превратилась в за- говор рабовладельцев; Гражданскую войну объявили «ненужной войной», а Линкольна даже обвинили в том, что он сознательно довел дело до нападения мятежников на Форт-Самтер. Точно так же подверглись ревизионистской критике испано-американская война и обе мировые вой- ны. Не стоило предполагать, что «холодная война» будет исключением.

В случае с «холодной войной» вполне предсказуемая историографическая периодичность усиливается наличи- ем особых факторов. Вспышка полицентризма в коммуни- стической империи заставила людей задуматься над тем, всегда ли коммунизм был таким монолитным, каким пред- ставляли его официальные теории «холодной войны». По- колению, не имеющему живых воспоминаний о сталиниз- ме, Россия 40-х годов может представляться в образе сравнительно умеренной, истощенной и нерешительной России 60-х. В этом поколении американский курс на рас- ширение войны во Вьетнаме — который даже неревизио- нисты вполне могут счесть безрассудным, — безусловно, возбудил сомнения в мудрости американской внешней политики 60-х годов,—сомнения, которые молодые исто- рики, возможно, распространили и на события 40-х.

Полезно помнить, что в целом былые упражнения в ревизионизме не получили развития. Сегодня почти никто из историков не считает, что именно военные «ястребы» вызвали войну 1812 г., а рабовладельцы — мексиканскую войну, или что Гражданская война была ненужной, а се- мейство Морган вовлекло Америку в первую мировую войну, или что Франклин Рузвельт с помощью интриг сде- лал возможным нападение на Пёрл-Харбор. Но это не оз- начает, что следует сожалеть о росте ревизионистских оценок «холодной войны» ( * Как с некоторой горячностью поступил автор данной работы в своем письме в «New York Review of Books» от 20 октября 1966 г. ), так как ревизионизм является существенной частью процесса, посредством которого ис- торическая наука, выдвигая новые проблемы и исследуя новые возможности, расширяет свой кругозор и шлифует свою способность проникать в суть вещей.

Более того, в контексте современных событий ревизи- онизм выражает глубинные трагические предощущения. Поскольку «холодная война» начала терять чистоту своей определенности, поскольку моральные абсолюты 50-х го- дов превратились в моралистические клише 60-х, сам со- бой возникает вопрос, был ли в конце концов тот ужаса- ющий риск, которому подвергалось человечество во вре- мя «холодной войны», необходимым и неизбежным; нель- зя ли было средствами политики более сдержанной и ра- зумной перенаправить энергию человека от раздувания опасного конфликта к реализации возможностей сотруд- ничества. Тот факт, что подобные вопросы по своей при- роде не имеют ответов, не означает, что задавать их не- правильно и бесполезно. Это также не означает, что наши сыновья и дочери не имеют права потребовать объясне- ния у тех поколений русских и американцев, которые вы- звали «холодную войну».

I

Ортодоксальная американская точка зрения, как ее первоначально выдвинуло американское правительство и как она до последнего времени воспринималась большин- ством американских ученых, состоит в том, что «холодная война» была смелым и необходимым ответом свободных людей на коммунистическую агрессию. Некоторые уче- ные обращались к событиям задолго до второй мировой войны, чтобы вскрыть источники русского экспансиониз- ма. Геополитики проследили истоки «холодной войны» вплоть до стратегических амбиций Российской империи, которые в XIX в. привели Россию к Крымской войне, про- анализировали русское проникновение на Балканы и Ближний Восток и давление России на «линию жизни», связывавшую Великобританию с Индией. Идеологи ищут ее истоки в «Коммунистическом манифесте» 1848 г., ут- верждавшем, что «пролетариат основывает свое господст- во посредством насильственного ниспровержения буржу- азии». Вдумчивые наблюдатели (это выражение означает, что из их числа исключаются те, кто языком Даллеса твер- дит о бескрайнем зле безбожного, атеистического и воин- ствующего коммунизма) пришли к заключению, что клас- сический русский империализм и панславянизм, объеди- нившиеся после 1917 г. на почве ленинского мессианства, в своем неудержимом стремлении к мировому господству пришли в конце второй мировой войны к конфронтации с Западом4.

Ревизионистский тезис говорит совсем о другом*. Тот факт, что в некоторых своих аспектах тезис реви- зионистов сходен с официальной советской точкой зре- ния, не должен, конечно, мешать рассмотрению его поло- жительных моментов или вызывать вопросы о мотивах, двигающих авторами, являющимися, насколько мне изве- стно, вполне самостоятельно мыслящими учеными.

Я мог бы еще добавить, что все эти книги, несмотря на наличие в них объемного научного аппарата, должны ис- пользоваться с осторожностью. Профессор Флеминг, на- пример, чрезмерно полагается на газетные статьи и даже колонки. Хотя г-н Элперовиц строит свои работы на ана- лизе официальных документов или авторитетных воспо- минаний, он иногда трактует свой материал отнюдь не по- научному. Например, описывая разговор посла Гарримана с президентом Трумэном, состоявшийся 20 апреля 1945 г., г-н Элперовиц пишет: «Он утверждал, что необ- ходим пересмотр политики Рузвельта» (с. 22, повтор, на с. 24). При этом делается сноска на с. 70—72 книги пре- зидента Трумэна «Годы решения». В действительности, по словам президента Трумэна, высказывание Гдрримана но- сило совершенно обратный смысл. «Перед тем как уйти, Гарриман отвел меня в сторону и сказал: "Честно говоря, одной из причин, заставивших меня срочно вернуться в Вашингтон, было опасение, что вы не понимаете так, как это, по-моему, понимал Рузвельт, что Сталин нарушает со- глашения с ним"». Аналогично в приложении (с. 271) г-н Элперовиц пишет, что миссиям Гопкинса и Дэвиса в мае 1945 г. «противились «упорные» советники». На самом деле миссия Гопкинса была предложена Гарриманом и Чарльзом Э.Боленом — которых г-н Элперовиц в другом месте называет самыми упорными из упорных — специ- ально для того, чтобы продемонстрировать Сталину пре- емственность американской политики от Рузвельта до Трумэна. Хотя идея о том, что Трумэн отказался от поли- тики Рузвельта, страшно заманчива, но это миф. Обратим- ся, например, к свидетельству Анны Розенберг Хоффман, которая была на завтраке с Рузвельтом 24 марта 1945 г., в последний день его пребывания в Вашингтоне. После ленча Рузвельту подали телеграмму. «Он прочитал ее и очень рассердился. Он ударил кулаками по ручкам своего кресла на колесах и сказал: «Аверелл прав. Мы не можем вести дела со Сталиным. Он нарушил все до единого обе- щания, которые дал в Ялте». Он был очень расстроен и продолжал говорить на эту тему в том же духе». В своей крайней форме он гласит, что после смерти Франклина Рузвельта и окончания второй мировой войны Соединен- ные Штаты умышленно отказались от политики сотрудни- чества военного времени и, ободренные обладанием атом- ной бомбой, сами вступили на путь агрессии, чтобы иск- лючить всякое русское влияние в Восточной Европе и об- разовать демократические капиталистические государст- ва на самой границе с Советским Союзом. Как считают ревизионисты, эта принципиально новая американская политика — или, скорее, возобновление Трумэном пол- итики бездумного антикоммунизма, предшествовавшей Рузвельту, — не оставила Москве другой альтернативы, кроме как принять меры по защите своих собственных границ. Результатом явилась «холодная война». Конечно, эти две точки зрения предельно противопо- ложны. Поэтому будет разумным вновь рассмотреть те несколько критических лет между 22 июня 1941 г., когда Гитлер напал на Россию, и 2 июля 1947 г., когда русские покинули встречу в Париже, посвященную плану Мар- шалла. Следует помнить о нескольких вещах при повтор- ном рассмотрении этих событий. Во-первых, в последние годы мы стали гораздо больше размышлять, отчасти бла- годаря таким авторам, как Роберта Волынтеттер и Т.К. Шеллинг, о проблемах коммуникации в дипломатии — о сигналах, которые одно государство словом или де- лом, случайно или намеренно подает другому. Любая чес- тная переоценка причин «холодной войны» требует мыс- ленного представления себя на месте противника, что в каждом случае должно быть столь же инстинктивным для историка, сколь это должно быть продуманным и трезвым для государственного деятеля. Мы должны стараться по- нять, что в условиях советских реалий русские могли не- правильно понимать наши сигналы, так же как мы должны проверить, насколько адекватно мы понимали их.

Кроме того, историк не должен чрезмерно поощрять распространенную иллюзию, которой любят предаваться находящиеся у власти, что высокое положение представ- ляет возможность легко влиять на ход истории. Нарушая кредо государственного деятеля, Линкольн однажды вы- дал правду о своем письме 1864 г. к А.Дж. Ходжесу: «Я не претендую на то, что я управлял событиями, а просто признаюсь, что события управляли мной». Он не отстаивал этим толстовский фатализм, а, скорее, высказывал мысль о том, как сильно события ограничивают возможность го- сударственного деятеля подчинять историю своей воле.

Реальный ход второй мировой войны — военные опера- ции, положение армий в конце войны, вызванная победой инерция движения и созданные поражением ничейные зо- ны — все это определяло будущее не в меньшей степени, чем характер отдельных руководителей, содержание на- циональной идеологии и намеченные цели.

Историк не может забывать и об условиях, в которых принимаются решения, особенно в такое время, как вто- рая мировая война, и о лидерах, принимающих эти реше- ния. Это были утомленные, уставшие от работы старые люди: в 1945 г. Черчиллю был 7 1 год, Сталин управлял своей страной в течение 17 трудных лет, Рузвельт — в течение 1 2 лет, почти таких же трудных. Более того, во время войны безотлагательность военных операций ото- двигала на второй план вопросы послевоенного устройст- ва. Все — даже Сталин за завесой своей идеологии — предпочитали импровизировать, полагаясь на свой автори- тет и умение, чтобы скрыть факт, что развитие событий постоянно преподносит им неожиданности. Подобно Эли- зе из «Хижины дяди Тома», они перепрыгивали со льдины на льдину, стараясь добраться до другого берега реки. Ни- кто из них не проявлял большой последовательности в тактике или не очень беспокоился об этом; все они допу- скали определенную двусмысленность, чтобы сохранять за собой возможность решать большие проблемы; и теперь практически неясно, как толковать то или иное заяв- ление, сказанное кем-либо из них в каком-либо конкрет- ном случае. Так было частично потому, что, подобно всем властителям, они строили свои высказывания так, чтобы произвести определенный эффект на определенную ауди- торию; частично потому, что совершенно неповторимая интеллектуальная сложность всех вопросов, которые вставали перед ними, делала степень колебаний и компро- миссов вполне допустимой. Если историки даже теперь, оглядываясь назад, не могут разрешить эти проблемы, то кто они такие, чтобы обвинять Рузвельта, Сталина и Чер- чилля в том, что те не разрешили их в свое время?

II

Миротворчество после второй мировой войны было от- нюдь не гладко вышитым гобеленом, а представляло собой безнадежно перепутанную, всю в узлах пряжу. Однако в целях достижения ясности необходимо попробовать рас- путать эти нити. Темой, прояснение которой обязательно для понимания «холодной войны», является контраст меж- ду двумя непримиримыми точками зрения на мировой по- рядок: «универсалистской», согласно которой все госу- дарства имеют общий интерес во всех мировых делах, и точкой зрения «сфер влияния», согласно которой каждая великая держава получает гарантии от других великих держав о признании ее преобладающего влияния в какой- то определенной зоне ее собственных особых интересов. Универсалистская точка зрения исходила из того, что на- циональная безопасность будет обеспечиваться междуна- родной организацией. Точка зрения сфер интересов исхо- дила из того, что национальная безопасность будет гаран- тирована балансом сил. Хотя на практике эти точки зрения вовсе не оказываются несовместимыми (в действительно- сти наш непрочный мир держится на комбинации обеих), при абстрактном рассмотрении они рождают острые про- тиворечия.

Традиционный американский взгляд на эти вопросы — универсалистский, то есть вильсонианский. Рузвельт был членом подкабинета Вильсона; в 1920 г. в качестве кан- дидата в вице-президенты он выступал сторонником Лиги Наций. Правда, удивительно творческое мировосприятие Рузвельта совмещало вильсонианство с понятием жизненно важных стратегических интересов, которое он почер- пнул у Мэхэна. Более того, его природная склонность ре- шать проблемы на совещаниях за «круглым столом» с рав- ными ему руководителями привела к тому, что он стал считать «большую тройку» — или «четверку» — опекуном всего остального мира. Время от времени, как будет видно далее из этого очерка, он доходил до заигрывания с ересью насчет сфер влияния. Но в принципе он верил в совместные действия и оставался вильсонианцем. Его на- дежда на договоренности в Ялте, как он заявил конгрессу по возвращении оттуда, заключалась в том, что эти дого- воренности «покончат с системой односторонних дейст- вий, замкнутых союзов, сфер влияния, соотношений сил и всех прочих средств, которые применялись столе- тиями — и всегда терпели неудачу».

При любой попытке Рузвельта к отступничеству рядом с ним всегда оказывался госсекретарь Корделл Хэлл, этот фундаменталист вильсонианства, который неизменно на- ставлял его на путь истинный. После своего визита в Мо- скву в 1943г. Хэлл сделал весьма характерное заявление, что с принятием декларации четырех наций по вопросам всеобщей безопасности (в которой Америка, Россия, Ве- ликобритания и Китай обязались проводить совместные действия по организации и поддержанию мира и безопас- ности) «больше не будет необходимости в сферах влия- ния, в союзах, в балансе сил или любых других особых мерах, посредством которых в историческом прошлом на- ции стремились сохранить свою безопасность или обеспе- чивать свои интересы».

Помня о том, как вильсонианские принципы были опо- рочены заключением тайных договоров в период первой мировой войны, Хэлл демонстрировал решимость не допу- стить никаких глупостей насчет сфер влияния после вто- рой мировой войны. Вследствие этого он выступал против любых предложений по урегулированию пограничных вопросов до окончания войны и, будучи в значительной мере исключением из процесса дипломатии военного вре- мени, разряжал свою немалую нравственную энергию и досаду тем, что пропагандировал добропорядочные и все- объемлющие общие принципы.

Принятие Рузвельтом и Хэллом универсалистской точ- ки зрения не означало, что они потворствуют своим личным пристрастиям. Самнер Уэллес, Адольф Берли, Аве- релл Гарриман, Чарльз Болен — все они, с теми или иными нюансами, были против подхода с позиций сфер влияния. В этом вопросе государственный департамент выражал взгляды, похоже преобладающие в настроении американ- ского народа, столь долго относившегося с недоверием к политике европейских держав. Республиканцы исповедо- вали ту же веру. Джон Фостер Даллес утверждал, что по- сле войны серьезная угроза миру будет таиться в возрож- дении мышления категориями сфер влияния. Соединен- ные Штаты, говорил он, не должны позволить Великобри- тании и России вернуться на старый порочный путь; для этого США должны настаивать на своем участии во всех политических решениях относительно любых территорий в мире. В январе 1945 г. Даллес пессимистически конста- тировал: «Три великие державы, которые договорились в Москве о «самом тесном сотрудничестве» по европей- ским проблемам, на деле избрали практику сепаратной, региональной ответственности».

Правда, критики и даже друзья Соединенных Штатов иногда отмечали известное противоречие между амери- канской страстью к универсализму, когда дело касалось территории, далекой от американских берегов, и той иск- лючительностью, которую Соединенные Штаты придаба- ли своим собственным интересам в регионах, располо- женных поближе к дому. Черчилль, стремясь получить благословение Вашингтона своей инициативе относитель- но сфер влияния в Восточной Европе, не мог удержаться, чтобы не напомнить американцам: «Мы следуем примеру Соединенных Штатов в Южной Америке». Не припоми- нается, чтобы хотя бы один универсалист выступил с пред- ложением отменить доктрину Монро. Однако вполне удобная близорукость не давала таким несоответствиям умерить пыл универсалистской веры.

В правительстве Соединенных Штатов, похоже, было три человека, игравших роль диссидентов. Одним из них был военный министр Генри Л.Стимсон, сторонник клас- сического баланса сил. В 1944 г. он выступал против со- здания вакуума в Центральной Европе через превращение Германии из государства в некую пасторальную картинку, а в 1945г. призывал к немедленному «закреплению всех приобретенных территорий путем создания оборонительных постов, которые каждая из этих четырех держав со- чтет необходимыми для своей собственной безопасно- сти». Предполагалось осуществить этот план до проведе- ния каких-либо мероприятий по учреждению Организа- ции Объединенных Наций в мирное время. Стимсон счи- тал притязания России на привилегированное положение в Восточной Европе не лишенными оснований и, как он сказал президенту Трумэну, «думал, что русские, навер- ное, более реалистичны, чем мы, в отношении их собст- венной безопасности». Такое положение России в данном случае казалось ему сравнимым с привилегированным по- ложением Америки в Латинской Америке; он даже гово- рил о «наших соответствующих орбитах». Вследствие это- го Стимсон был скептически настроен к тому, что он счи- тал превалирующей тенденцией «цепляться за расшире- ние толкования доктрины Монро и в то же время влезать в каждую проблему, возникающую в Центральной Евро- пе». Принятие политики сфер влияния казалось ему спо- собом избежать «лобового столкновения».

Вторым официальным противником универсализма был Джордж Кеннан, работавший в американском посольстве в Москве. Это был красноречивый поборник «быстрого и ясного признания раздела Европы на сферы влияния и политики, основанной на факте такого раздела». Кеннан утверждал, что мы не можем сделать ничего, что могло бы изменить ход событий в Восточной Европе; что мы обма- нываем самих себя, предполагая, что страну ждет какое- то иное будущее, кроме русского господства; что поэтому нам следует уступить Восточную Европу Советскому Со- юзу, однако избегать чего-либо, что облегчило бы жизнь русским, как, например, предоставления им экономиче- ской помощи или разделения моральной ответственности за их действия.

Третий голос в правительстве, выступивший против универсализма, принадлежал (по крайней мере после вой- ны) Генри А.Уоллесу. Будучи министром торговли, он рез- ко высказался в поддержку сфер влияния в своей знаме- нитой речи в Мэдисон-Сквер-Гарден в сентябре 1946 г., за что и был смещен президентом Трумэном. «С нашей стороны, — говорил он, — мы должны при- знать, что политические дела в Восточной Европе касают- ся нас не больше, чем Россию — политические дела в Латинской Америке, Западной Европе и в самих Соеди- ненных Штатах... Нравится нам это или нет, но русские постараются сделать социалистической свою сферу влия- ния точно так же, как мы стараемся сделать демократиче- ской свою сферу влияния... Русские имеют не больше ос- нований возбуждать политическую активность местных коммунистов в Западной Европе, Латинской Америке и Соединенных Штатах, чем мы — оснований вмешиваться в политическую жизнь Восточной Европы и России». Однако Стимсон, Кеннан и Уоллес, по-видимому, были единственными в правительстве, кто имел такие взгляды. Они были в очень слабом меньшинстве. Между тем уни- версализм, имевший глубокие корни в американской пра- вовой и моральной традиции, поддерживаемый в то время подавляющим большинством общественного мнения, по- лучил последующее освящение в Атлантической хартии 1941 г., в Декларации Объединенных Наций 1942 г. и в Московской декларации 1943 г.

III

Кремль, с другой стороны, думал только о сферах сво- их интересов; прежде всего русские были полны решимо- сти защитить свои границы, и особенно границу на западе, так часто и с такими кровопролитиями нарушавшуюся в ходе их мрачной истории. Их западным границам недоста- вало естественных средств защиты — там не было ника- ких великих океанов, скалистых гор, топких болот или непроходимых джунглей. История России — история вторжений, последнее из которых, уже в наше время, за- кончилось ужасной гибелью почти двадцати миллионов ее граждан. Поэтому дипломатия России была нацелена на увеличение зоны русского влияния. Кеннан писал в мае 1944 г.: «За упорной экспансией России стоит лишь веко- вое чувство уязвимости, испытываемое оседлым народом, живущим на открытой равнине по соседству со свирепы- ми кочевниками». Эту «тягу» к экспансии он называл «по- стоянной чертой русской психологии».

В более давние времена эта «тяга» привела царизм к созданию буферных государств и поискам выходов к мо- рю. В 1939 г. советско-нацистский лакт и его секретный протокол позволили России начать проведение своей по- литики в государствах Балтии, в карельской Финляндии и в Польше как составной части того, что, по ее представ- лениям, отвечало потребностям безопасности в Восточной Европе. Но «тяга» продолжала существовать, вызвав тре- ния между Россией и Германией в 1940г., так как каждая из них боролась за укрепление своих позиций в зоне, ко- торая разделяла их. Позднее, в ноябре 1940 г., это при- вело к новым требованиям, предъявленным Молотовым Гитлеру, — обеспечить свободу рук в отношении Финлян- дии, советское преобладание в Румынии и Болгарии, базы в Дарданеллах,—требованиям, которые убедили Гитлера, что у него нет другого выбора, кроме нападения на Рос- сию. Теперь Сталин надеялся добиться от Запада того, на что Гитлер, будучи его более близким соседом, не осме- лился пойти.

Правда, пока оставалось очевидным, что для выжива- ния России требовался второй фронт, отвлекающий силы нацистов, притязания Москвы на Восточную Европу были несколько приглушены. Так, Советское правительство присоединилось к Атлантической хартии (пусть и с туман- ной, однако важной оговоркой о применительности ее принципов к «условиям, потребностям и историческим особенностям конкретных стран»). Кроме того, оно при- соединилось к Московской декларации 1943 г. Молотов с обычной лживостью даже отрицал тогда, что у России имеется какое бы то ни было желание разделить Европу на сферы влияния. Но это была пустая болтовня, которой русские охотно были готовы заниматься, если она ублажа- ла американцев, и особенно госсекретаря Хэлла (он про- извел впечатление сильной личности на Московской кон- ференции). «Декларацию, — как Сталин заметил однажды в разговоре с Иденом, — я сравниваю с алгеброй, а согла- шение — с практической арифметикой. Я не хочу при- уменьшать значение алгебры, но я предпочитаю практиче- скую арифметику».

Более явно последовательная целенаправленность рус- ских проявила себя, когда Сталин в конце 1941 г. пред- ложил британцам прямое разделение сфер влияния. Вели- кобритания, согласно его плану, должна была признать по- глощение Россией государств Балтии, части Финляндии, Восточной Пруссии и Бессарабии; взамен Россия будет поддерживать Великобританию в удовлетворении любых ее конкретных потребностей в базах или мерах безопасности в Западной Европе. В этих амбициях не было ничего специфически коммунистического. Если бы Сталин осу- ществил их, то он бы претворил в жизнь вековую мечту царей, британская реакция была неоднозначной. «Совет- ская политика аморальна, — заметил в то время Антони Идеи, — политика Соединенных Штатов чрезмерно мо- ральна там, где не затронуты американские интересы». Ес- ли Рузвельт мог считаться универсалистом с эпизодиче- скими отклонениями в сторону политики сфер влияния, а Сталин был явным сторонником сфер влияния с эпизоди- ческими жестами в сторону универсализма, то Черчилль, казалось, занимал срединную позицию между традицион- ным реализмом баланса сил, о чем он не раз писал как историк и чем умело манипулировал как государственный деятель, и надеждой, что должен быть выработан какой-то более совершенный способ действия. Его предложение 1943 г. о создании всемирной организации, разделенной на региональные советы, представляло собой попытку увязать концепции универсализма и сфер влияния. Поэто- му его исходное несогласие с предложением Сталина от декабря 1941 г. как с предложением, «прямо противоре- чащим первой, второй и третьей статьям Атлантической хартии», не было целиком вызвано желанием угодить Со- единенным Штатам. С другой стороны, он сам к тому вре- мени по-новому толковал Атлантическую хартию как при- годную только для Европы (а значит, не для Британской империи). Следует помнить, что прежде всего он был эм- пириком, который никогда не верил в пользу принесения реальности на алтарь доктрины.

Так, в апреле 1942 г. он писал Рузвельту, что «расту- щие трудности войны» привели его к мысли, что хартию «не следует истолковывать как отказ в признании за Рос- сией права на границы, которые она занимала, когда Гер- мания напала на нее». Хэлл, однако, оставался непримири- мо враждебным к включению территориальных условий в англо-русский договор. От американской позиции, заме- тил Идеи, «на меня пахнуло холодом воспоминаний о Вильсоне». Хотя Сталин и жаловался, что дело выглядит так, «как будто Атлантическая хартия направлена против СССР», учитывая, что это было время русских военных неудач весны 1942 г., он отказался от своих требований. Однако он не изменил своих намерений. Годом позже посол Стэндли телеграфировал из Москвы в Вашингтон: «В 1918г. Западная Европа попыталась установить cordon sanitaire(санитарный кордон (фр.). — Перев.), чтобы огра- дить себя от влияния большевизма. Разве не может теперь Кремль задумать образование пояса из просоветских го- сударств, чтобы защитить себя от влияния Запада?» Впол- не. И эта цель становилась все отчетливей, по мере того как война приближалась к концу. Фактически она получи- ла поддержку западной политики для реализации в первой освобожденной зоне.

Безоговорочная сдача Италии в июле 1943г. поставила приверженность Запада универсализму перед первым крупным испытанием. Америка и Великобритания, побе- див Италию, при проведении мер по ее капитуляции огра- ничились тем, что информировали Москву об этом. Сталин жаловался: «До сих пор дело обстояло так, что США и Англия сговариваются, а СССР получал информацию о ре- зультатах сговора двух держав в качестве третьего пас- сивного наблюдающего. Должен Вам сказать, что теперь дольше такое положение невозможно. Я предлагаю эту комиссию создать и определить ее местопребывание на первое время в Сицилии».

Рузвельт, не имея ни малейшего намерения делиться с русскими контролем над Италией, учтиво ответил Стали- ну, чтобы тот послал офицера «в штаб генерала Эйзенха- уэра по поводу комиссии». Ответ не произвел впечатления на Сталина, и он продолжал настаивать на создании трех- сторонней комиссии; однако его западные союзники были твердо настроены не допустить участия Советского Сою- за в контрольной комиссии по Италии, и русским в конце концов пришлось наряду с малыми союзными государст- вами удовлетвориться незначительным местом в межсо- юзническом консультативном совете. Их вынужденное согласие на это было безусловно связано с желанием со- здать прецедент для Восточной Европы.

Встреча в Тегеране в декабре 1943 г. ознаменовала собой высшую точку в сотрудничестве трех держав. Тем не менее, когда Черчилль спросил Сталина о русских тер- риториальных интересах, тот ответил несколько зловеще: «В настоящее время нет нужды говорить о каких-либо со- ветских пожеланиях, но, когда время наступит, мы ска- жем».

В следующие недели стали нарастать признаки совет- ской решимости проводить односторонние действия в Во- сточной Европе, — признаки настолько явные, что в нача- ле февраля 1944 г. Хэлл телеграфировал в Москву Гар- риману: «События быстро приближаются к моменту, когда Советское правительство должно будет сделать выбор: или расширение основы международного сотрудничества как ведущий принцип послевоенного мира, или продолже- ние односторонних и произвольных действий при реше- нии своих особых проблем, даже если эти проблемы при- знаны представляющими непосредственный интерес лишь для Советского Союза, но не для других великих держав». Однако несогласный с этим подходом Черчилль, более терпимый к идее разграничения сфер влияния, высказал мысль, что с приближающимся освобождением Балкан России следует заняться делами в Румынии, а Великобри- тании — в Греции. Хэлл очень противился этому предло- жению, однако он совершил ошибку, оставив Вашингтон на несколько дней; и Рузвельт, временно избавленный от этой своей вильсонианской совести, поддался уговорам Черчилля. По возвращении Хэлл возобновил свою борьбу, и Черчилль отложил этот вопрос.

Красная Армия продолжала свое продвижение по Во- сточной Европе. В августе польская Армия Крайова, по- буждаемая радиопередачами из Москвы на польском язы- ке, выступила в Варшаве против нацистов. Поляки храбро сражались в течение 63 страшных дней, а в это время Красная Армия стояла на берегах Вислы в нескольких ми- лях от города, тогда как Сталин в Москве упорно отказы- вался сотрудничать с Западом в его усилиях по доставке припасов варшавскому Сопротивлению. Это было воспри- нято как заранее рассчитанное советское решение позво- лить нацистам уничтожить антисоветское польское под- полье; и действительно, результатом явилось уничтоже- ние любой реальной альтернативы советскому решению проблемы Польши. Агония Варшавы вызвала самый иск- ренний и глубокий моральный шок в Великобритании и Америке, пробудив мрачные предчувствия относительно советских послевоенных целей.

И снова история требует совершить перемещение, что- бы на какой-то момент взглянуть на события с точки зре- ния Москвы. Польский вопрос, скажет Черчилль в Ялте, является для Великобритании вопросом чести. «...Для рус- ских вопрос о Польше,—ответил Сталин,—является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасно- сти... На протяжении истории Польша была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию». Высшей послевоенной задачей для любого российского режима становилось закрытие этого коридора. Армию Крайову возглавляли антикоммунисты. Она явно наде- ялась своими действиями предотвратить советскую окку- пацию Варшавы и, по мнению русских, подготовить путь для образования антирусской Польши. Кроме этого, вос- стание с чисто оперативной точки зрения было прежде- временным. Русских, что очевидно в ретроспективе, под- жидали на Висле серьезные военные трудности. Совет- ская попытка переправить в сентябре польские части Красной Армии через реку для соединения с силами Ар- мии Крайовой оказалась неудачной. Вследствие сильного огня немецкой артиллерии русским не удалось перепра- вить танки, необходимые для успешной атаки. Красная Армия после этого не наступала на Варшаву еще три ме- сяца. Тем не менее безразличие Сталина к человеческой трагедии, его попытка шантажировать лондонских поля- ков во время этой трагедии, его ханжеское несогласие на воздушное снабжение в течение пяти самых решающих недель, неизменная холодность его объяснений («совет- ское командование пришло к выводу, что оно должно от- межеваться от варшавской авантюры») и явная политиче- ская выгода, которую получал Советский Союз от уничто- жения Армии Крайовой, — все это произвело эффект резко сброшенной маски боевого товарищества, открыв- шей Западу неприветливый лик советской политики. Стре- мясь теперь к тому, что он явно рассматривал как мини- мум требований, необходимых для обеспечения послево- енной безопасности своей страны, Сталин невольно обна- руживал несовместимость и своих средств, и своих целей с англо-американской концепцией мирного времени.

Тем временем, в том же сентябре, Восточная Европа преподнесла союзникам еще один кризис. Болгария, кото- рая не воевала против России, решила, пока это еще мож- но, сдаться западным союзникам; и англичане с американ- цами начали обсуждать в Каире условия перемирия с бол- гарскими представителями. Москва, возмущенная тем, что она сочла просто западным вмешательством в зону ее соб- ственных жизненных интересов, немедленно объявила войну Болгарии, взяв на себя переговоры о капитуляции.

Воскрешая итальянский прецедент, она отказала своим за- падным союзникам в каком-либо участии в контрольной комиссии по Болгарии. В длинной и глубокой по мысли телеграмме посол Гарриман размышлял о проблемах ком- муникации с Советским Союзом. «Одни и те же слова, — отмечал он, — для советских людей и для нас имеют раз- ное смысловое значение. Когда они с настойчивостью го- ворят о «дружественных правительствах» в соседних с ни- ми странах, они думают о чем-то совершенно другом, чем это представляется нам». «Русские, — предполагал он, — действительно верят, что Вашингтон принял их позицию насчет того, что, хотя они и будут продолжать информи- ровать нас, они, тем не менее, имеют право решать свои проблемы с их западными соседями в одностороннем по- рядке». Проблема, как отметил ранее Гарриман в разгово- ре с Гарри Гопкинсом, заключается в том, что надо «укре- пить позиции тех в окружении Сталина, кто хочет играть по нашим правилам». Путь к этому, говорил он теперь уже Хэллу, лежит «в понимании их чувствительности, в том, чтобы уступать им больше чем наполовину, в одобрении и поддержке их, где только мы можем, и одновременно с этим в немедленном и самом твердом противодействии им, когда мы видим, что они поступают неправильно.

...Единственный путь, который в конечном итоге приведет нас к пониманию в вопросе о невмешательстве во внут- ренние дела других стран, заключается в том, что мы дол- жны проявлять определенный интерес к решению про- блем каждой отдельной страны по мере их возникнове- ния».

Однако в противовес утонченной универсалистской стратегии Гарримана Черчилль, все более опасавшийся по- следствий ничем не сдерживаемого соперничества в Вос- точной Европе, решил в начале октября отвезти свое пред- ложение о сферах влияния прямо в Москву. Рузвельт сна- чала согласился с тем, что Черчилль будет говорить и от его имени, и даже подготовил соответствующую телеграмму. Но Гопкинс, более строгий универсалист, взял на себя инициативу задержать телеграмму и предупредил Рузвель- та о ее возможных последствиях. В результате Рузвельт направил Гарриману в Москву послание, в котором под- черкивалось его желание «сохранить полную свободу дей- ствий, после того как закончится эта конференция». Имен- но в этот момент Черчилль быстро предложил — а Сталин быстро принял — достославное разделение Юго-Восточ- ной Европы, приведшее (после дальнейших споров между Иденом и Молотовым) к 90% советского преобладания в Румынии, 80 — в Болгарии и Венгрии, 50 —в Югославии и 90% британского преобладания в Греции.

При обсуждении этого вопроса с Гарриманом Чер- чилль не раз употреблял выражение «сферы влияния». Но он настаивал на том, что это были только «неотложные меры военного времени». Однако, чего бы Черчилль ни намеревался достичь, есть основания думать, что Сталин истолковал все эти проценты как соглашение, а не декла- рацию, как практическую арифметику, а не алгебру. Сле- дует понимать, что для Сталина идея разграничения сфер влияния не означала, что он откажется от всех попыток распространить коммунизм и на сферу влияния какой-ли- бо другой страны. На деле это означало, что если при по- пытках предпринять нечто подобное другая сторона под- нимет шум, то он не будет считать, что у него есть серь- езные основания жаловаться. Кеннан писал Гарриману в конце 1944 г.: «Что касается пограничных государств, то Советское правительство никогда не переставало мыслить в этом плане категориями сфер интересов. Оно ожидает, что мы поддержим его в любых действиях, какие оно по- желает предпринять в этих регионах, независимо от того, являются ли такие действия в наших глазах или глазах остального мира правильным или неправильным... Я не со- мневаюсь, что этой позиции оно придерживается искрен- не и что оно также будет готово воздерживаться от мо- ральных оценок любых действий, которые могли бы по- желать осуществить, например в Карибском бассейне». В любом случае этот вопрос уже прошел испытание в местах, расположенных гораздо ближе к Москве, чем к Карибскому бассейну. Движение Сопротивления в Гре- ции, в котором преобладали коммунисты, пошло на откры- тый мятеж против усилий правительства Папандреу (того самого Папандреу, которого греческие полковники аре- стовали по обвинению в том, что он является орудием коммунистов) разоружить и разогнать повстанцев. Теперь Черчилль использовал части британской армии, чтобы по- давить восстание. Эта акция вызвала бурю критики и в его собственной стране, и в Соединенных Штатах; американ- ское правительство даже публично отмежевалось от этой интервенции, подчеркивая таким образом свою неприча- стность к соглашению о сферах влияния. Но Сталин, как утверждал позднее Черчилль, «строго и верно соблюдал наше октябрьское соглашение, и в течение всех долгих недель, пока коммунисты сражались на улицах Афин, ни «Правда», ни «Известия» не выступили ни с единым сло- вом осуждения». Хотя нет свидетельства и тому, что он пытался остановить греческих коммунистов. Тем не ме- нее, когда позднее в Греции вновь вспыхнуло коммуни- стическое восстание, Сталин сказал Карделю и Джиласу в Югославии в 1948г.: «Восстание в Греции должно быть прекращено, и как можно быстрее».

Никто, конечно, не может знать, что в действительно- сти было на уме у русских руководителей. Кремлевские архивы на запоре; из главных действующих лиц только Молотов остался жив, но он пока не проявил какого-либо желания принять участие в «колумбийском проекте уст- ной истории». Мы наверняка знаем, что Сталин не был пол- ностью во власти сентиментальной иллюзии относительно своих новых друзей. В июне 1944 г., в ночь перед высад- кой в Нормандии, он сказал Джиласу, что для англичан нет ничего приятнее, чем водить за нос своих союзников. «Черчилль — это человек, который, если за ним не наблю- дать, украдет копейку из вашего кармана. Да, копейку из вашего кармана! ...А Рузвельт? Рузвельт не такой. Он запу- скает руку лишь за более крупными монетами». Но каково бы ни было его мнение о своих коллегах, разумно предло- жить, что Сталин в конце войны был бы удовлетворен со- зданием, по выражению Кеннана, «защитного бруствера вдоль западной границы России» и что в обмен на свободу рук в Восточной Европе он был готов предоставить англи- чанам и американцам такую же свободу рук в их зонах жизненных интересов, включая и страны, столь близкие к России, как Греция (для англичан) и, весьма вероятно — по крайней мере так считают югославы, — Китай (для Соеди- ненных Штатов). Другими словами, его первоначальной целью, скорее всего, было не завоевание мира, а обеспече- ние безопасности для России.

IV

Теперь уместно задать вопрос, почему Соединенные Штаты отвергли идею стабилизации мира путем разделе- ния сфер влияния и настаивали на восточноевропейской стратегии. Следует предостеречь от поспешного вывода, что все это было результатом спора между упрямыми ре- алистами, отстаивавшими концепцию баланса сил, и меч- тательными вильсонианцами. Рузвельт, Гопкинс, Уэллес, Гарриман, Болен, Берли, Даллес и другие универсалисты были людьми жесткими и серьезными. Почему они кате- горически отвергли решение по принципу разделения сфер влияния?

Первая причина в том, что они рассматривали такое решение как заключающее в себе семена третьей миро- вой войны. Идея баланса сил казалась нестабильной по своей сути. В прошлом она всегда приводила к неудаче. Она предлагала каждой державе постоянное искушение попытаться изменить этот баланс в свою пользу, встраи- вая это искушение в структуру международного порядка. Это могло увести великие державы от цели достижения согласованной общей политики в сторону соперничества за преимущества после войны. Как заявил Гопкинс Моло- тову в Тегеране, «президент считает важным для между- народного мира, чтобы Россия, Великобритания и Соеди- ненные Штаты разработали вопрос о контроле таким об- разом, чтобы ни одна из трех держав не начала наращи- вать вооружения, направленные против остальных». «Ог- ромная вероятность конфликта в конечном счете, — зая- вили члены Комитета начальников штабов в 1944г. (един- ственным конфликтом, который КНШ, преисполнившись мудрости, смог разглядеть в «обозримом будущем», был конфликт между Великобританией и Россией), — ...воз- никнет из-за попыток той или иной нации начать наращи- вать свою силу путем стремления присоединить к себе какие-либо части Европы в ущерб другим и с возможной угрозой для своего потенциального противника». Амери- канцы были вполне готовы признать, что Россия имеет право на обеспечение стабильной гарантии своей нацио- нальной безопасности — но не таким способом. «Я мог полностью сочувствовать желанию Сталина защитить свои западные границы от возможных нападений, — выразил эту мысль Хэлл, — но я считал, что эта безопасность лучше всего может быть достигнута с помощью сильной международной организации по поддержанию мира в по- слевоенный период».

В замечании Хэлла содержится и вторая причина воз- ражений против баланса сил: подход с позиций сфер вли- яния, по заявлению госдепартамента, сделанном им в 1945 г., «будет мешать учреждению и успешному функ- ционированию более широкой системы всеобщей без- опасности с участием всех стран». Короче говоря, ООН рассматривалась в качестве альтернативы политике балан- са сил. Не видели универсалисты и неизбежного противо- речия между желанием русских иметь «дружественные правительства» на своей границе и желанием американ- цев обеспечить самоопределение в Восточной Европе. До Ялты госдепартамент считал общее настроение в Европе «сильно сдвинутым влево в пользу далеко идущих эконо- мических и социальных реформ, но не в пользу, однако, левого тоталитарного режима как инструмента проведе- ния этих реформ». Правительства в Восточной Европе могли быть достаточно левыми, «чтобы ослабить совет- ские подозрения», но в такой степени представлявшими «центр и мелкобуржуазные элементы», чтобы не стать прелюдией к установлению коммунистической диктатуры. Поэтому американским критерием являлось то, что прави- тельство «должно отстаивать гражданские свободы» и «должно благоприятствовать социальным и экономиче- ским реформам». Цепочка государств в стиле «нового кур- са» — таких, как Финляндия и Чехословакия, — казалась разумным компромиссным решением.

В-третьих, универсалисты опасались, что подход с по- зиций разделения сфер влияния создаст, по выражению Хэлла, «рай для изоляционистов», которые ратуют за уча- стие Америки в делах Западного полушария при условии, что она не будет участвовать в европейских или азиатских делах. Хэлл также опасался, что раздел на сферы интере- сов приведет к «закрытым торговым зонам или дискрими- национным системам» и таким образом разрушит его за- ветную мечту о мире свободной торговли и низких тари- фов.

В-четвертых, решение по принципу разделения на сфе- ры влияния интересов означало бы предательство принципов, ради которых велась вторая мировая война, — Атлан- тической хартии, «четырех свобод», Декларации Объеди- ненных Наций. Польша сфокусировала в себе эту пробле- му. Великобритания, вступившая в войну, чтобы защитить независимость Польши от немцев, не могла так просто закончить войну, уступив независимость Польши русским. Так, по словам Гопкинса, сказанным им Сталину после смерти Рузвельта в 1945 г., Польша «сделалась символом нашей способности решать проблемы с Советским Сою- зом». Американские либералы в целом также не могли невозмутимо наблюдать за тем, как полицейское государ- ство распространяет свою власть в странах, которые, если и не были в целом подлинными демократиями, не были и тираниями. Казнь в 1943 г. Эрлиха и Альтера, лидеров польского социалистического профсоюза, вызвала глубо- кую озабоченность. «В особенности, — телеграфировал в 1944 г. Гарриман, — я имею в виду неприязнь к учреж- дению тайной полиции, которая может заняться пресле- дованием лиц с подлинными демократическими убежде- ниями и, возможно, не желающих мириться с советскими методами».

В-пятых, решение по схеме сфер влияния создавало бы сложные внутренние проблемы в американской политиче- ской жизни. Рузвельт осознал значение шести, если не более, миллионов польских голосов на выборах 1 944 г. С еще большей проницательностью он предвидел возмож- ность более широкого и глубокого недовольства, которое будет направлено лично против него, если, вступив в вой- ну с целью остановить нацистское завоевание' Европы, Америка допустит, чтобы война закончилась коммунисти- ческим завоеванием Восточной Европы. Арчибальд Мак- лейш, тогдашний помощник госсекретаря по обществен- ным делам, предостерегал в январе 1945 г.: «Волна раз- очарования, которая угнетала нас последние несколько недель, возрастет, если мы позволим широко распростра- ниться впечатлению, что потенциально тоталитарные вре- менные правительства будут учреждены без соответству- ющих гарантий, обеспечивающих проведение свободных выборов и реализацию принципов Атлантической хартии». Рузвельт считал, что ни одна администрация не смогла бы удержаться у власти, если бы не попыталась сделать все, исключая военные действия, чтобы спасти Восточную Евpony. А это был величайший американский политик наше- го столетия.

В-шестых, если бы русским беспрекословно разреши- ли распространить свое влияние на Восточную Европу, удовлетворило ли бы их это? Даже Кеннан в послании от мая 1944 г. признавал, что тенденция эта обладает страш- ным потенциалом: «В случае первоначального успеха бу- дет ли известно, где надлежит остановиться? Не потянет ли само движение в силу своей природы неумолимо впе- ред, к борьбе за достижение всего — за получение пол- ного господства на берегах Атлантического и Тихого оке- анов?» Его собственный ответ на этот вопрос был таков, что возможности русских к экспансии существенно огра- ничены, «России, — считал он, — будет нелегко поддер- живать власть над другими народами, которую она захва- тила в Восточной и Центральной Европе, если она не пол- учит как моральной, так и материальной помощи от Запа- да». Последующее развитие событий подтвердило довод Кеннана. К концу 40-х годов Югославия и Албания, два восточноевропейских государства, наиболее удаленных от Советского Союза, причем коммунизм там был навязан скорее изнутри, а не извне, объявили о своей независи- мости от Москвы. Однако, учитывая успех России в деле поддержания централизованного контроля над междуна- родным коммунистическим движением в течение четверти века, у кого в 1944 г. могло возникнуть большое доверие к предположению о коммунистических мятежах против Москвы?

Поэтому большинство из тех, кого это касалось, отвер- гли мысль, заложенную в ответе Кеннана, и остановились только на его вопросе. По их мнению, в случае, если За- пад повернется спиной к Восточной Европе, возникала большая вероятность того, что русские используют свою зону безопасности не только в целях обороны, но и в ка- честве трамплина для нападения на Западную Европу, рас- шатанную в настоящее время войной, являющую собой вакуум власти и ожидающую своего хозяина. «Если согла- ситься с политикой, исходящей из того, что у Советского Союза есть право вторгаться в дом своих непосредствен- ных соседей в целях своей безопасности, — говорил Гар- риман в 1944 г., — то вторжение к любым другим сосе- дям станет в какой-то момент вполне логичным». Если драка с Россией была неизбежна, что все соображения бла- горазумия требовали, чтобы лучше уж она произошла в Восточной, нежели в Западной Европе.

Идеализм и реализм, таким образом, объединились в оппозиции решению проблемы согласно принципу сфер влияния. Следствием этого явилась решимость утвердить американскую заинтересованность в устройстве послево- енной судьбы всех наций, включая нации Восточной Евро- пы. В послании, которое Рузвельт и Гопкинс составили после того, как Гопкинс задержал первоначальную теле- грамму Рузвельта, уполномочивавшую Черчилля говорить на встрече в Москве в октябре 1 944 г. и от лица Соеди- ненных Штатов, Рузвельт заявлял теперь: «В этой глобаль- ной войне буквально нет вопроса, как военного, так и по- литического, в котором Соединенные Штаты не были бы заинтересованы». После смерти Рузвельта Гопкинс повто- рил эту мысль Сталину: «Главным основанием политики президента Рузвельта, которую американский народ пол- ностью поддерживал, была концепция, согласно которой США имеют свои интересы во всем мире, и интересы эти не ограничиваются Северной и Южной Америкой и Ти- хим океаном».

Хорошо ли, плохо ли, но такова была американская позиция. Теперь надо постараться сделать мысленное пе- ремещение и рассмотреть влияние этой позиции на руко- водителей Советского Союза, которые также, к добру ли, к худу ли, достигли горького понимания того, что выжива- ние их страны зависит от их неоспоримого контроля над теми зонами, через которые враги так часто вторгались на их родную землю. Они могли утверждать, что этим они выполняли свою часть сделки по разграничению сфер вли- яния. Конечно, они хотели подчинить себе движение Со- противления в Западной Европе; действительно, с назна- чением Уманского послом в Мексику они даже начали расширять подпольные операции в Западном полушарии.

Но с их точки зрения, если Запад допускал подобное раз- витие событий, то винить в этом он мог только собствен- ную глупость; а если Запад пресекал это, то ему никем не возбранялось так поступать. В открытых политических вопросах русские тщательно следовали правилам игры. Они молчаливо наблюдали, как британцы расстреливали коммунистов в Греции. В Югославии Сталин уговаривал Тито (как рассказал позднее Джилас) сохранить короля Петра. Они не только признавали господство Запада в Италии, но признали даже режим Бадольо; итальянские коммунисты (в отличие от социалистов и либералов) голо- совали за возобновление Латеранских соглашений. Они не рассматривали антикоммунистические дейст- вия в Западной зоне как casusbelli(повод для войны (лат.). — Перев.), и взамен рассчитывали получить от За- пада такое же согласие на укрепление своего господства в восточной зоне. Но следование принципу самоопределе- ния вовлекало Соединенные Штаты в Восточной Европе в ситуацию более сложную, чем Советский Союз требовал для себя в качестве законного претендента на участие в делах Италии, Греции или Китая (что бы он там ни делал подпольно). Теперь, когда русские осуществляли в Вос- точной Европе такой же грубый контроль, какой они были готовы позволить осуществлять Вашингтону в американ- ской сфере влияния, американские протесты, накладыва- ясь на паранойю, порожденную в равной мере и россий- ской историей, и ленинской идеологией, безусловно каза- лись не только актом двуличия, но и угрозой безопасно- сти. С точки зрения русских, прогулка в сторону соседей легко превращалась в заговор, имеющий целью сжечь со- седский дом: когда, например, из-за технических непола- док американские самолеты делали вынужденные посад- ки в Польше и Венгрии, Москва воспринимала это как попытки организовать местное Сопротивление. Нет ниче- го необычного в том, что некто подозревает своего врага в совершении того, что уже делает сам. В то же время жестокость, с которой русские проводили в жизнь свою идею о сферах влияния, — в некотором смысле, возмож- но, жестокость неосознанная, поскольку Сталин обращал- ся с восточноевропейцами не хуже, чем он обращался с русскими в 30-е годы, — так вот, эта жестокость мешала Западу согласиться с предложенным уравнением (напри- мер, Италия = Румыния),— уравнением, казавшимся столь самоочевидным из Кремля.

Поэтому вполне вероятно и естественно, что Москва восприняла упор на самоопределение как оказание систематического и намеренного давления на западные границы России. Более того, реставрация капитализма в странах, освобожденных Красной Армией ценой страшных потерь, без сомнения, казалась русским предательством тех прин- ципов, за которые они сражались. «То, что они, победите- ли, — высказал мысль Исаак Дойчер, — должны теперь охранять порядок, от которого они не видели ничего, кро- ме враждебности, и не смогут в будущем ожидать ничего, кроме враждебности... было бы унизительнейшим анти- триумфом в их великой «освободительной войне». К 1944 г. Польша представляла собой серьезную проблему; позднее Гарриман говорил, что, «согласно инструкциям, полученным от президента Рузвельта, я разговаривал со Сталиным о Польше гораздо чаще, чем по какому-либо другому вопросу». Хотя Запад понимал смысл требований Сталина о создании в Варшаве «дружественного прави- тельства», настойчивое американское требование свобод- ных выборов со всеми их высочайшими достоинствами (по иронии, в духе большевистского Декрета о мире 1917 г., который подтверждал право нации определять форму своей государственности путем свободного голосования) создавало неразрешимую проблему в таких странах, как Польша (и Румыния), где свободные выборы почти навер- няка привели бы к формированию антисоветских прави- тельств.

Таким образом, русские вполне могли расценить дей- ствия Запада как рассчитанные на поощрение их врагов в Восточной Европе и на нанесение урона их собственной минимальной цели создания защитного пояса. Все, однако, зависело от хода военных действий. Сотрудничество во- енного времени возникло по одной-единственной причи- не: из-за угрозы победы нацизма. Пока эта угроза была реальной, реальным было и сотрудничество. В конце де- кабря 1944 г. фон Рундштедт начал свое контрнаступле- ние в Арденнах. Несколькими неделями позже, когда Руз- вельт, Черчилль и Сталин собрались на встрече в Крыму, встреча их была омрачена этим последним значительным проявлением немецкой мощи. В Ялте все еще преобладал настрой на войну.

Ялта остается чем-то вроде исторической загадки, при- чем, если подойти с позиций 1967 г., не столько из-за мифического уважения американцами тезиса о сферах влияния, сколько — и это подтверждается докумен- тально — из-за уважительного отношения русских к тези- су универсалистов. Зачем надо было Сталину в 1945 г. принимать Декларацию по освобожденной Европе и со- глашение по Польше, заверявшее, что три правительства будут совместно действовать, чтобы обеспечить свобод- ные выборы правительств, отвечающих воле своего наро- да? Есть несколько возможных ответов: потому, что война еще не кончилась и русские тогда хотели, чтобы амери- канцы усилили свои военные действия на западе; потому, что одно из положений декларации предусматривало дей- ствия, опирающиеся на «мнение трех правительств», и та- ким образом подразумевалась возможность советского вето, хотя соглашение по Польше было более определен- ным; однако больше всего потому, что по замыслу Сталина универсалистская алгебра декларации должна была по- просту толковаться в категориях практической арифмети- ки его соглашения о сферах влияния с Черчиллем от ок- тября предыдущего года. Заверения Сталина, данные Чер- чиллю в Ялте, что предлагаемая русскими поправка к де- кларации не будет касаться Греции, явно говорит о том, что, по мнению Сталина, благочестие Рузвельта не анну- лировало процентные выкладки Черчилля. Сталин вполне мог утвердиться в этом предположении благодаря тому факту, что и после Ялты Черчилль сам неоднократно под- тверждал условия октябрьского соглашения, как если бы он считал их, несмотря на Ялту, руководящими.

Перед Ялтой Гарриман полагал, что у Кремля сущест- вует «два подхода к послевоенной политике» и что у Ста- лина было «два мнения». Согласно одному подходу, упор делался на внутреннем восстановлении и развитии России; согласно другому — на ее внешней экспансии. А тем вре- менем событие, которое предопределяло все политиче- ские решения, — война против Германии — входило в свою последнюю фазу. За несколько недель после Ялты военная ситуация стремительно изменилась. Поскольку нацистская угроза уменьшилась, уменьшилась и необходи- мость в сотрудничестве. Советский Союз, чувствуя угрозу со стороны американской идеи о самоопределении и ос- нованной на ней дипломатии в отношении пограничных государств, а также сомневаясь в способности Организа- ции Объединенных Наций защитить его границы с той степенью надежности, как это обеспечило бы его собствен- ное господство в Восточной Европе, начал осуществлять меры по безопасности в одностороннем порядке.

В марте Сталин выразил свою оценку ООН, ответив на просьбу Рузвельта, чтобы Молотов приехал на конферен- цию в Сан-Франциско, хотя бы на открытие сессии. В по- следующие недели русские упорно и в довольно грубой форме проводили свою линию в Восточной Европе, преж- де всего на своем испытательном полигоне — в Польше. Они игнорировали Декларацию об освобожденной Евро- пе, игнорировали Атлантическую хартию, принцип само- определения, идею свободы человека и все остальное, что американцы полагали необходимым для стабильного мира. «Мы должны четко осознать, — телеграфировал Гарриман в Вашингтон за несколько дней до смерти Рузвельта, — что советская программа — это установление тоталитариз- ма, конец личной свободы и демократии, как мы ее пони- маем и уважаем».

В то же время русские начали мобилизовывать комму- нистические силы в самих Соединенных Штатах, чтобы блокировать американский универсализм, В апреле 1945 г. Жак Дюкло, представитель Коминтерна, ответст- венный за западные коммунистические партии, развернул в «Кайе дю коммюнисм» непримиримую кампанию против политики американской коммунистической партии. Дюкло резко осудил ревизионизм Эрла Браудера, американского коммунистического лидера, «выраженный в концепции длительного классового мира в Соединенных Штатах, воз- можности ослабления классовой борьбы в послевоенный период и установления гармонии между трудом и капита- лом». Особенно критиковали Браудера за поддержку идеи самоопределения Европы «к западу от Советского Союза» на буржуазно-демократической основе. Отлучение брау- деризма было просто расчетливой реакцией Политбюро на приближавшееся поражение Германии; это был сигнал коммунистическим партиям Запада, что они должны вос- становить свою подлинную сущность; это был призыв Мо- сквы ко всем коммунистам быть начеку и готовиться к но- вой политической ситуации в послевоенном мире.

Выпад Дюкло явно не мог быть спланирован и подго- товлен намного позже Ялтинской конференции или же значительно раньше ряда событий, которые теперь нередко перечисляют ревизионисты, для того, чтобы показать ответственность Америки за развязывание «холодной войны». Это не могло быть сделано раньше того, как Ал- лен Даллес, например, начал переговоры о сдаче немец- ких армий в Италии (эпизод, который спровоцировал Ста- лина обвинить Рузвельта в подготовке сепаратного мира, а Рузвельта в свою очередь—обвинить агентов Сталина в «гнусном обмане»); задолго до смерти Рузвельта; за много месяцев до испытания атомной бомбы; за много-много ме- сяцев до того, как Трумэн приказал сбросить атомную бомбу на Японию. Уильям З.Фостер, вскоре заменивший Браудера на посту лидера американской коммунистиче- ской партии и воплощавший новую линию Москвы, позд- нее хвастался, что в январе 1944 г. он сказал: «Послево- енная рузвельтовская администрация останется, как и сейчас, империалистическим правительством». При нали- чии старых подозрений, возрожденных упорной привер- женностью американцев универсализму, не оставалось сомнений, какие выводы делали из всего этого русские. Советская канонизация Рузвельта (как и канонизация Кеннеди в наши дни) произошла уже после смерти амери- канского президента.

Атмосфера взаимного недоверия начинала сгущаться. В январе 1945 г. Молотов официально предложил, чтобы Соединенные Штаты дали России 6 млрд. долл. в кредит на послевоенное восстановление. С характерным для него тактом он объяснил, что делает это в виде одолжения, чтобы спасти Америку от послевоенной депрессии. По всей видимости, предложение это как выдвигалось с не- доверием, так с недоверием и было воспринято противо- положной стороной. Рузвельт потребовал, чтобы этот воп- рос «не продвигался» американской стороной, пока у него не будет возможности переговорить со Сталиным. Но рус- ские тоже не развивали его — ни в Ялте в феврале (кроме одной короткой ссылки), ни во время переговоров Стали- на с Гопкинсом в мае, ни в Потсдаме. Наконец, предло- жение было вновь выдвинуто в августе, в совершенно иной политической атмосфере. На этот раз Вашингтон не- постижимым образом задевал куда-то это обращение во время передачи документов из внешнеэкономического уп- равления в государственный департамент. Оно не было обнаружено до марта 1946 г. Конечно, русским поверить в это было просто невозможно; поверить в это довольно трудно даже тем, кто хорошо знаком со способностью американского правительства проявлять собственную не- компетентность; однако все это только усилило советские подозрения в отношении американских намерений.

Американский кредит был одной из возможных форм вклада Запада в восстановление России. Другой формой был ленд-лиз. Возможность оказания помощи для восста- новления по соглашению о ленд-лизе обсуждалась еще в 1944 г. Но в мае 1945 г. Россия, как и Великобритания, пострадала от резкого прекращения Трумэном поставок по ленд-лизу — акта «неудачного и даже грубого», как сказал Сталин Гопкинсу, добавив, что если это «имело целью оказать давление на русских, чтобы сделать их бо- лее податливыми, то это серьезнейшая ошибка». Третьей формой были немецкие репарации. Сталин, требуя по ре- парациям 10 млрд. долл. для Советского Союза, провел в Ялте свой самый решительный бой. Рузвельт, по существу соглашаясь с Черчиллем в этом деле, в то же время ста- рался отложить решение вопроса. Советская цифра была принята им в качестве «основы для обсуждения», что вело к дальнейшим недоразумениям. Короче говоря, надежда русских на значительную помощь Запада в послевоенном восстановлении натолкнулась на три препятствия, кото- рые Кремль вполне мог истолковать как умышленный са- ботаж (просьба о займе), шантаж (отмена ленд-лиза) и прогерманскую ориентацию (репарации).

На деле американское предложение по заключению четвертого соглашения по ленд-лизу было достаточно щед- рым, но русские отказались заключить его по своим соб- ственным соображениям. Однако неясно, была ли бы большая разница, если бы Москву удовлетворили по всем финансовым вопросам. Возможно, это убедило бы неко- торых «голубей» в Кремле, что правительство США на- строено искренне и дружелюбно; возможно, это убедило бы некоторых «ястребов» в том, что американское жела- ние дружить с Советским Союзом столь велико, что Мо- сква может действовать как захочет, не вызывая возму- щения Соединенных Штатов. Короче, это могло просто укрепить обе точки зрения в Кремле; однако это вряд ли повернуло бы вспять более глубокие тенденции, ведущие к ухудшению политических отношений. Экономические дела, несомненно, были производными от уровня взаим- ного политического доверия, а здесь на протяжении меся- цев, последовавших за Ялтой, ухудшение наблюдалось по- стоянно.

«Холодная война» уже началась. Она была результатом не какого-то решения, а результатом дилеммы, перед ко- торой оказались стороны. Каждая сторона испытывала не- одолимое желание проводить именно ту политику, кото- рую другая никак не могла рассматривать иначе, как угро- зу принципам установления мира. Затем каждая сторона почувствовала настоятельную потребность предпринять оборонные меры. Так, русские не видели другого выбора, кроме укрепления своей безопасности в Восточной Евро- пе. Американцы, считавшие, что это всего лишь первый шаг по направлению к Западной Европе, прореагировали заявлением о своих интересах в зоне, которую русские полагали очень важной для своей безопасности. Русские пришли к заключению, что Запад возобновляет свой прежний курс на создание капиталистического кольца вокруг России, что он умышленно закладывает основу для антисоветских режимов на землях, являющихся, как по- казал многовековой кровавый опыт, важнейшим для вы- живания России. Каждая сторона страстно верила, что бу- дущая международная стабильность зависит от успеха ее собственной концепции мирового порядка. Каждая сторо- на, преследуя свои собственные, четко обозначенные и дорогие для нее принципы, лишь подогревала страх дру- гой стороны.

Очень скоро этот процесс начал набирать силу инер- ции. Так, приближавшееся крушение Германии спровоци- ровало новые трудности: русские, например, искренне опасались, что Запад планирует сепаратную капитуляцию немецких армий в Италии, причем таким образом, чтобы это пополнило гитлеровские войска на Восточном фронте. Позже они опасались того, что нацисты сумеют сдать Бер- лин Западу. Таковы были условия, в которых появилась атомная бомба. Хотя довод ревизионистов, что Трумэн сбросил бомбу не столько для поражения Японии, сколь- ко для устрашения России, неубедителен, мысль эта была привлекательной для определенных кругов в Вашингтоне как по крайней мере побочный положительный результат Хиросимы.

Так механизм подозрений и контрподозрений, дейст- вий и противодействий был запущен в ход. Но в условиях традиционных отношений между национальными государ- ствами все же не находилось причины, даже при наличии всего послевоенного противоборства, которая могла бы заставить полностью утратить контроль над ситуацией. Что сделало ее неуправляемой, что ускорило эскалацию «холодной войны» и в последующие два года завершило разделение Европы? На этот счет имеется целый ряд суж- дений, которые в данной работе пока не затрагивались.

VI

До этого момента предметом рассмотрения был раскол внутри коалиции военного времени и анализ этого явления как результата разногласий между национальными госу- дарствами. Согласимся, что тогда, безусловно, было нару- шение коммуникативной связи между Америкой и Рос- сией, ошибочное восприятие сигналов, а с течением вре- мени и нарастание тенденции приписывать другой стороне зловещие намерения. Трудно отрицать, что американская послевоенная политика действительно создавала для рус- ских реальные сложности и даже приобрела в их глазах угрожающий аспект. Все это ревизионисты подчеркивают справедливо и не зря.

Однако крупнейшее упущение ревизионистов — а так- же основное объяснение быстрого разгорания «холодной войны» — заключается именно в том факте, что Совет- ский Союз не являлся традиционным национальным госу- дарством* (Это классическая ошибка ревизионистов — считать рацио- нальными или по крайней мере традиционными государства, в ко- торых идеология и общественное устройство создали другой набор мотивов. Так, ревизионисты-историки второй мировой войны умалчивают о тоталитарном динамизме нацизма и фанатизма Гит- лера, так же как ревизионисты-историки Гражданской войны умалчивают о том, что система рабства на американском Юге по- рождала закрытое доктринерское общество. Для рассмотрения этих вопросов см.: The Couses of Civil War: A Note on Historical Sentimentalism.—In: Arthur M. Schlesinger, Jr. The Politics of Hope. Boston, 1963. 270). Именно здесь «зеркальный образ», используе- мый отдельными психологами, рушится. Ибо Советский Союз был явлением, совершенно отличным от Америки или Великобритании: это было тоталитарное государство, вооруженное всеобъясняющей и всепоглощающей идео- логией, приверженное тезису о непогрешимости прави- тельства и партии, охваченное каким-то мессианским на- строем, приравнивавшее инакомыслие к измене и управ- ляемое диктатором, который при всех своих экстраорди- нарных способностях страдал проявлениями паранойи. Марксизм-ленинизм привил руководителям России ми- ровоззрение, согласно которому всем обществам сужде- но неуклонно следовать по предписанному маршруту че- рез строго определенные стадии, причем следовать до тех пор, пока они не достигнут бесклассовой нирваны. Более того, в условиях неизбежного сопротивления капитали- стов этому предначертанному развитию существование любого некоммунистического государства по определе- нию было угрозой Советскому Союзу. Ленин писал, что, пока существуют капитализм и социализм, они не могут жить в мире: в конце концов тот или другой одержит верх и погребальная песнь будет спета или по Советской ре- спублике, или по миру капитализма.

Что бы ни предприняли Рузвельт или Трумэн, какую бы позицию они ни заняли, Сталин и его окружение были настроены считать Соединенные Штаты врагом уже в си- лу того непреложного факта, что Америка являлась веду- щей капиталистической державой и поэтому, согласно ле- нинскому силлогизму, неизбежно оставалась непримири- мо враждебной, самой логикой своего устройства побуж- даемой к противостоянию и в конечном счете к уничтоже- нию Советской России. Каким бы ни было поведение Со- единенных Штатов в 1944—1945 гг., оно не развеяло бы этого недоверия, продиктованного и освященного маркси- стским евангелием. Его не развеяло бы ничто, кроме об- ращения Соединенных Штатов в деспотичную сталин- скую веру, впрочем, как показал вскоре опыт Югославии и Китая, даже этого было бы недостаточно, если бы обра- щение это не сопровождалось полным подчинением Мос- кве. До тех пор пока Соединенные Штаты оставались ка- питалистической демократией, никакая американская политика в условиях господства в Москве теологии не могла надеяться на завоевание элементарного советского доверия. Любая американская акция была изначально об- речена. До тех пор пока Советский Союз оставался мессианским государством, идеология должна была понуж- дать его к упорному распространению власти коммунизма.

Легко, конечно, преувеличить способность идеологии управлять событиями. Большинству стран слишком трудно в течение длительного времени жить в постоянном напря- жении всех своих сил во имя служения революционным абстракциям. Вот почему Мао Цзэдун начал свою «куль- турную революцию», надеясь таким путем создать посто- янный революционный подъем и спасти китайский комму- низм от упадка, в который, по его мнению, впал русский коммунизм. Однако по мере того, как любая революция стареет, нормальные человеческие и общественные по- буждения будут проявляться все в большей степени. Не- сомненно, ленинизм будет продолжать влиять на повсед- невную жизнь русских примерно так же, как христианст- во влияет на повседневную жизнь американцев. Подобно Десяти заповедям и Нагорной проповеди, истины лени- низма будут все больше становиться затверженными ри- туальными формулами, а не руководством для решения мирских дел. Не может быть худшей ошибки, чем отход от устоявшихся идеологических установок (даже если весьма уважаемые люди в Соединенных Штатах и зани- мались этим довольно усердно в течение некоторого вре- мени).

Временный отход от традиционной идеологии наблю- дался еще во время второй мировой войны, когда Сталин, чтобы поднять народ против захватчиков, вынужден был вместо обращения к марксизму апеллировать к национа- лизму («У нас нет никаких иллюзий, что они сражаются за нас, — сказал он однажды Гарриману. — Они сража- ются за Россию-матушку»). Но это, однако, происходило в строго ограниченных рамках. Советский Союз продол- жал оставаться полицейским государством; режим по- прежнему считался непогрешимым; иностранцы и их идеи по-прежнему находились под подозрением. «Никогда, за исключением, возможно, моего более позднего пребыва- ния в Москве в качестве посла, — писал Кеннан, — на- стойчивое стремление советских властей изолировать дипломатический корпус не давило на меня так сильно... как в эти первые недели после моего возвращения в Рос- сию в последние месяцы войны... [С нами] обращались так, как будто мы были носителями какой-то разновидности чумы». Кем они, с советской точки зрения, и являлись: носителями чумы скептицизма.

Парадоксально то, что из сил, способных произвести перемены в сфере идеологии, наиболее реальной и дейст- венной была сама советская диктатура. Пусть Сталин был идеологом, но он же был и прагматиком. Пусть он видел все через призму марксизма-ленинизма, но он же, в каче- стве непогрешимого толкователя веры, мог каждый раз по-новому толковать марксизм-ленинизм для оправдания любого своего действия в любой данный момент. Без со- мнения, незнание Рузвельтом марксизма-ленинизма было непростительным и вело к серьезным просчетам. Но по- пытки Рузвельта воздействовать на Сталина и как-то ис- пользовать его не были так уж безнадежно наивны, как это было принято считать. Обладая чрезвычайно чутким инстинктом великого политического руководителя, Руз- вельт интуитивно понимал, что Сталин был единственным доступным для Запада рычагом, который можно было ис- пользовать против идеологии ленинизма и советской сис- темы. Только через воздействие на Сталина можно было заставить русских поступать вопреки предписаниям их ве- ры. Лучшим свидетельством этому является то, что Руз- вельт до конца сохранял определенную способность вли- ять на Сталина; показателем этого может служить номи- нальное советское признание американского универса- лизма вплоть до Ялты. И именно поэтому смерть Рузвельта имела столь критические последствия — не в том вульгар- ном смысле, что-де преемник его развернул политику на 180 градусов, чего на самом деле не было, а в том смысле, что никакой другой американец не мог надеяться оказы- вать столь сдерживающее влияние на Сталина, какое, воз- можно, некоторое время оказывал Рузвельт.

Только один Сталин мог все изменить. Но Сталин, не- смотря на то что он произвел на представителей Запада, имевших с ним дело во время второй мировой войны, впе- чатление трезвого и реально мыслящего политика, явно был человеком с глубоко запрятанными и болезненными маниакальными идеями. Когда он был еще молодым чело- веком, Ленин критиковал его за грубость и произвол. До- статочно авторитетный наблюдатель (Н.С.Хрущев) позд- нее отмечал, что эти его негативные черты постоянно развивались и в последние годы приобрели совершенно не- выносимый характер.

Его паранойя, возможно вызванная самоубийством его жены в 1932 г., привела к страшным чисткам середины 30-х годов и бессмысленному убийству тысяч его больше- вистских товарищей. Хрущев вспоминал об этом периоде, что везде и во всем он видел врагов, двурушников и шпи- онов. Военный кризис, очевидно, несколько приостановил его, хотя Хрущев говорит о его нервозности и истерично- сти, заметных и после начала войны. Истерия, взятая под жесткий контроль на какое-то время, вспыхнула с новой и устрашающей силой в послевоенные годы. По свиде- тельству Хрущева, после войны ситуация сделалась еще более сложной. Сталин стал еще более капризным, раз- дражительным и грубым; в особенности возросла его по- дозрительность. Его мания преследования достигла неве- роятных размеров. Он все решал сам, не считаясь ни с кем и ни с чем. Своеволие Сталина проявляло себя и в меж- дународных делах. Он полностью потерял чувство реаль- ности. Он демонстрировал свою подозрительность и вы- сокомерие не только внутри страны, но и по отношению к целым партиям и народам.

Ошибка наших ревизионистов в том, что они отнеслись к Сталину просто как еще к одному государственному де- ятелю, проводящему Realpolitik, подобно тому как истори- ки-ревизионисты второй мировой войны видят в Гитлере еще одного Штреземана или Бисмарка. Но факты ясно говорят о том, что в конечном счете ничто не могло удов- летворить паранойю Сталина. Не удалось это сделать его собственному окружению, так почему же кто-то полагает, что какая-то другая, американская, политика могла бы иметь успех?

Анализ истоков «холодной войны», пренебрегающий такими факторами, как непримиримость ленинской идео- логии, мрачные движущие силы тоталитарного общества и безумие Сталина, не может считаться полным. Именно в силу наличия этих факторов Западу трудно было согла- ситься с тезисом, что Россия движима только желанием обеспечить свою безопасность и довольствовалась бы контролем над Восточной Европой; именно эти факторы придали спору между приверженцами курса на универсализм и курса на раздел сфер влияния апокалиптический потенциал.

Ленинизм и тоталитаризм лородили структуру мышле- ния и поведения, делавшую послевоенное сотрудничество между Россией и Америкой — в рамках цивилизованных отношений между национальными государствами — орга- нически невозможным. Советская диктатура образца 1945 г. просто не смогла бы пережить такое сотрудниче- ство. В самом деле, четверть века спустя советский ре- жим, хотя и заметно эволюционировавший, все еще вряд ли мог допустить его без риска высвободить внутри Рос- сии силы, глубоко враждебные коммунистическому де- спотизму. Что касается Сталина, то он, возможно, являлся в 1945 г. единственной силой, способной преодолеть ста- линизм. Но именно те самые личные особенности, кото- рые помогли ему захватить абсолютную власть, они-то и отражали ужасающую умственную и эмоциональную не- устойчивость этого человека и вряд ли обеспечивали про- чную основу для всеобщего мира.

VII

Разница между Америкой и Россией 1945 г. заключа- лась в следующем: некоторые американцы глубоко вери- ли, что урегулирование отношений с Россией возможно на долговременней основе, тогда как русские, насколько это известно, считали, что с Соединенными Штатами у них не может быть ничего, кроме весьма краткосрочного modusvivendi, возможности существования. Гарриман и Кеннан первыми начали предостерегать Ва- шингтон о трудностях ведения дел с Советским Союзом в краткосрочном плане. Однако оба утверждали, что если Соединенные Штаты разработают разумную политику и будут ее придерживаться, то в конечном счете после за- тяжного периода взаимного непонимания появится перс- пектива прояснения отношений. «Как вы знаете, — гово-. рилось в телеграмме Гарримана в Вашингтон в начале ап- реля, — я являюсь одним из самых искренних сторонни- ков глубокого, насколько это возможно, взаимопонима- ния с Советским Союзом. Поэтому то, что я говорю, от- носится прежде всего к тому, как лучше достичь этого взаимопонимания». Аналогичную позицию занимал и Кеннан, давая понять, что целью его политики сдерживания было «пережить трудные времена и достичь такой ситуа- ции, когда мы сможем результативно обсудить с русскими все ошибки и все просчеты, связанные с данным status quo, и договориться с ними о мирном переходе к отноше- ниям более приемлемым и более перспективным». После- дующие усилия обоих дипломатов свидетельствуют об ис- кренности этих заявлений.

Не существует никаких свидетельств, что среди рус- ских кто-нибудь серьезно стремился к modus vivendi. Пе- ред Сталиным лежал выбор. Обеспечить свои долгосроч- ные идеологические и национальные интересы можно бы- ло либо путем краткосрочного перемирия с Западом, либо путем немедленного возобновления давления. В октябре 1945 г. в Сочи Сталин намекнул Гарриману, что он плани- рует пойти по второму пути, что Советский Союз берет курс на изоляцию. Нет сомнения, что возникавшие в от- ношениях с Соединенными Штатами одна за другой про- блемы способствовали принятию этого решения. Однако главные причины, вероятнее всего, заключались в другом: в развитии событий в Восточной Европе, в Западной Ев- ропе и в Соединенных Штатах.

В Восточной Европе Сталин пока все еще вырабатывал методику осуществления контроля. Но он, должно быть, уже тогда стал приходить к выводу, что он недооценил враждебность местного населения к господству русских. Ноябрьские выборы в Венгрии окончательно убедят его в том, что ялтинская формула вела к созданию антисовет- ских правительств. В то же время он лучше, чем когда-ли- бо, видел новые возможности, открывающиеся в Запад- ной Европе. Втирая половина континента неожиданно предстала перед ним политически деморализованной, эко- номически бессильной и беззащитной с военной точки зрения. Охота представлялась здесь куда более успешной и безопасной, чем он ожидал. Что же касается Соединен- ных Штатов, то та прыть, с какой проходила послевоенная демобилизация, должна была напомнить о брошенном Рузвельтом в Ялте коротком замечании, что «два года бу- дут крайним сроком» для пребывания американских войск в Европе. А марксистская теология, несмотря на сомнения д-ра Евгения Варги относительно неизбежности краха американской экономики, уверила Сталина в том, что Соединенные Штаты вступают в глубокую послевоенную де- прессию и будут погружены в свои собственные пробле- мы. Если обстановка в Восточной Европе подталкивала к односторонним действиям и делала их, по-видимому, не- обходимыми для обеспечения интересов безопасности России, то обстановка в Западной Европе и в Соединен- ных Штатах Америки предлагала новые искушения для коммунистической экспансии. «Холодная война» должна была вот-вот вспыхнуть.

Однако еще один год прошел в попытках объясниться и договориться. Государственный секретарь Бирнс провел долгую и бесплодную кампанию, пытаясь убедить русских в том, что Америка хочет лишь одного — чтобы правитель- ства в Восточной Европе были бы «и дружественными Со- ветскому Союзу, и представляющими все демократиче- ские элементы страны». В течение этого года преодолева- лись кризисы в Триесте и Иране. Госсекретарь Маршалл, очевидно, сохранял надежду достичь modusvivendiвплоть до Московской конференции министров иностранных дел в Москве в марте 1947 г. Даже тогда Советский Союз приглашали принять участие в «плане Маршалла». Перелом наступил 2 июля 1947г., когда Молотов, при- везя с собой в Париж 89 технических специалистов и проявив поначалу интерес к проекту восстановления Ев- ропы, получил затем острый сигнал из Кремля, вследствие чего полностью осудил всю эту идею и покинул конфе- ренцию. В течение следующих пятнадцати лет «холодная война» бушевала с неослабной силой, перестав быть исто- рической категорией, доступной научному анализу с его плюрализмом мнений, превратившись в символ борьбы добра и зла и порождая у обеих сторон упрощения, сте- реотипы и апологетические аксиомы, зачастую составлен- ные из взаимозаменяемых «зеркальных» фраз. Под ее бременем даже Америка в ходе этого печального десяти- летия, позабыв о своих прагматических и плюралистиче- ских традициях, выступала как наместник и посланец Бо- жий в отношении невежественного и порочного человече- ства. Она следовала советскому примеру в стремлении пе- ределать мир по своему образу и подобию.

Если невозможно рассматривать «холодную войну» как результат агрессии Америки и ответных действий Рос- сии, то трудно также считать ее и примером агрессии России и ответных действий Америки. Гегель писал, что при настоящей трагедии обе сталкивающиеся стороны долж- ны обладать подлинными моральными силами. Обе несут потери и все же обе взаимно оправданы. В этом смысле «холодная война» несла в себе элементы трагедии. Оста- ется под вопросом, был ли это вариант греческой трагедии так называемой «трагедией необходимости», когда зрите- ля охватывает чувство «Как жаль, что так должно было случиться», или же вариант христианской трагедии, «тра- гедии возможности», когда возникает чувство «Как жаль, что случилось так, когда могло быть совсем иначе».

Когда что-то уже произошло, у историка появляется искушение сделать вывод, что так и должно было про- изойти, но это заключение может оказаться весьма дале- ким от философии. «Холодной войны» можно было бы избежать, если бы только Советский Союз не был одер- жим идеей непогрешимости коммунистического учения и неизбежности построения коммунистического мира. Эта убежденность превратила тупиковую ситуацию в религи- озную войну между национальными государствами, обра- тив трагедию возможности в трагедию необходимости.

Возможно, кому-то хотелось бы, чтобы Америка в первые годы «холодной войны» сохраняла хладнокровие и чувст- во меры и не стала со временем жертвой праведнического самодовольства в тех формах, в какие все это вылилось. Но и самая разумная американская политика вряд ли смог- ла бы предотвратить «холодную войну». Только теперь, когда Россия начинает отходить от своей мессианской ус- тановки и признавать если пока не в принципе, то на прак- тике многообразие мира как его вечное состояние, только теперь может забрезжить надежда, что это долгое, страш- ное и дорогостоящее соперничество может наконец при- нять формы менее драматические, менее яростные и ме- нее опасные для человечества.

Снова о «холодной войне». Год 1986-й. В 60-е годы упрощенные подходы, характерные для первых лет «холодной войны», казалось, уступили место более комплексным концепциям весьма широкого спект- ра — от мелодрамы до трагедии. «Ни одно правительство или общественная система не являются настолько порочными, — заявил президент Кеннеди в Американском уни- верситете в 1963 г., — чтобы можно было обвинить их народ в нехватке добродетели». И он призвал как амери- канцев, так и русских пересмотреть свое отношение к «холодной войне», полагая, что «наше отношение так же важно, как и их отношение». Кто бы мог предположить, что ровно через двадцать лет другой американский прези- дент заклеймит Советский Союз как «средоточие зла в современном мире» и призовет американцев «противосто- ять ему всей нашей мощью»? При Рональде Рейгане офи- циальная американская версия «холодной войны» избрала обратный путь и двинулась, минуя Ричарда Никсона, Ген- ри Киссинджера и разрядку, минуя Кеннеди и «многооб- разие мира», назад к «священной войне» Джона Фостера Даллеса.

I

Версия Рейгана не стала основой для возникновения еще одной ортодоксальной научной школы в поддержку догм. Не покончила она и со смещением научной мысли в сторону постревизионистского синтеза профессора Гэд- диса, однако, оживив дурные предчувствия в отношении мотивов политики Соединенных Штатов, она создала но- вую аудиторию для ревизионистской критики. «Холодная война», по мысли школы «открытых две- рей», была просто последним по счету эпизодом в долгой цепи предсказуемых международных конфликтов, вызы- ваемых империалистическими побуждениями американ- ского капитализма. Подталкиваемый ненасытными по- требностями экономической системы, которой ради ее выживания необходима экспансия, Вашингтон, как счита- ют ревизионисты, после второй мировой войны вступил на путь завоевания мирового экономического господства.

Требуя «открытых дверей» для американской торговли и инвестиций по всей планете, Соединенные Штаты зада- лись целью «интегрировать» все мировое сообщество в американскую экономическую систему. Советский Союз был серьезным барьером на пути у Америки. А посему американские руководители стали изображать эту слабую и многострадальную страну как источник военной и иде- ологической угрозы. Делалось это для того, чтобы оправдать свою политику ликвидации всего, что препятствовало завоеванию Америкой мировых рынков. По словам Уиль- яма Эплмэна Уильямса, Франклин Рузвельт оставил в на- следство Гарри Трумэну и его коллегам «очень мало, если вообще оставил что-нибудь, помимо традиционного экс- пансионистского мировоззрения в духе «открытых две- рей». Они быстро и с минимальными спорами трансфор- мировали данную концепцию Америки и мира в целом в серию акций и политических действий, которые исключи- ли возможность любого другого исхода, кроме «холодной войны»5.

Этот курс не был просто ошибкой того или другого американского президента. Это был императив экономи- ческой структуры. У американских лидеров не было ино- го выбора, кроме как откликнуться на него. «Верность политике «открытых дверей» в глобальном масштабе, — писал Уильяме, — сыграла равную роль как в отказе Рузвельта заключить твердые соглашения со Сталиным в 1941 —1943 и 1944 гг., так и в призыве Трумэна в 1945г. интернационализировать Дунай и обеспечить «от- крытые двери» в Маньчжурию»6. Таким образом, Соеди- ненные Штаты навязали бедному Советскому Союзу и всему невинному миру «холодную войну».

Поскольку «холодная война» разразилась именно в Во- сточной Европе, то этот регион является объектом особо- го внимания ревизионистов. Согласно Уильямсу, амери- канский капитализм задолго до второй мировой войны «проник в экономику» Польши, Болгарии, Румынии, Югос- лавии и Албании, приобретя «значительные интересы в Восточной Европе в 20-е годы». В случае, когда страны осмеливались сопротивляться американской экономиче- ской гегемонии, «бизнесмены обращались за помощью в Вашингтон... Обычно первым официальным шагом стано- вилась нота, в которой напоминалось о принципе и прак- тике политики «открытых дверей». Если такой намек ока- зывался недостаточным, американские руководители при- бегали к прямому экономическому давлению путем задер- жки запланированных займов или приостановки других подобных проектов, иногда действовали косвенно, выдви- гая скрытые или откровенные угрозы разорвать диплома- тические отношения"7.

Не стоит говорить о том, что Уильяме не привел каких-либо реальных случаев отмены американских займов или же скрытых или откровенных угроз разорвать дипломати- ческие отношения. Его картина «значительных» американ- ских деловых интересов в Восточной Европе в период между двумя войнами может быть сочтена, выражаясь на- имягчайшим образом, фантазией. На Восточную Европу перед второй мировой войной приходилось только около 2% американского экспорта8. По словам советского исто- рика К.П.Вошенкова, «экономические интересы США на Дунае как до войны, так и после нее были весьма незна- чительны. Доля США в импорте и экспорте придунайских стран между первой и второй мировыми войнами была ничтожна»9. Отнюдь не будучи «значительными», амери- канские экономические интересы, напротив, были на- столько ничтожными, что американские капиталисты от- неслись к захвату этого региона нацистами с полным без- различием.

Тем не менее Уильяме изобразил политику Соединен- ных Штатов после второй мировой войны как политику, «вновь утверждавшую» американское влияние в Восточ- ной Европе и «оттеснившую русских назад к их прежним границам», как политику, предписанную «традиционным подходом с позиций «открытых дверей» и явным желани- ем не дать Советам установить сколь-либо широкое влия- ние в Восточной Европе»10. «Главное усилие администра- ции Трумэна, — вторил союзник Уильямса, ревизионист Бэртон Дж.Бернстайн, — было направлено на то, чтобы оторвать Восточный блок от Советов, поскольку... закры- тие этого сектора мировой экономики... было опасным для американской системы» 11. Такое американское вмеша- тельство в дела Восточной Европы, утверждали ревизио- нисты, естественно, рассматривалось в Москве как угроза советской безопасности. Результатом явилось подталки- вание Советского Союза к принятию защитных мер, ко- торые приводились потом Соединенными Штатами в каче- стве свидетельства агрессивных намерений русских.

II

Более серьезные ученые задаются вопросом, проводи- ли ли Соединенные Штаты последовательную антисовет- скую политику в Восточной Европе и вообще была ли в действительности у Соединенных Штатов восточноевро- пейская политика. Профессор Линн Этерж Дэвис рас- сматривает период 1941 —1945 гг. в своей работе «Нача- ло «холодной войны»: советско-американский конфликт из-за Восточной Европы» (1974). Автор не находит ника- ких свидетельств, указывающих на причастность к проис- ходившему тезиса «открытых дверей». «Соединенные Штаты никогда не стремились помешать установлению экономического преобладания СССР в Восточной Европе и не выказывали никакой экономической заинтересован- ности в этой части мира». И хотя американское правитель- ство не считало, что существуют какие-либо американ- ские интересы в Восточной Европе, оно по соображениям как глобального, так и внутреннего характера не хотело мириться с нарушением Атлантической хартии. Поэтому правительство продолжало провозглашать ее высокие принципы. В то же самое время оно систематически от- вергало антисоветские инициативы представителей на ме- стах и предпринимало самые минимальные действия, что- бы помешать советским нарушениям межсоюзнических соглашений.

Государственный департамент последовательно отвер- гал просьбы генерала Кортлэнда Шайлера, американского представителя в контрольной комиссии по Румынии, пре- кратить экономическую помощь России с целью заставить ее соблюдать ялтинские договоренности по Восточной Ев- ропе. Он игнорировал настоятельные запросы Мейнарда Барнса, американского представителя в Болгарии, чтобы Вашингтон предпринял необходимые действия для обес- печения международного наблюдения за выборами в Бол- гарии. Когда Аверелл Гарриман, посол в Советском Сою- зе, заявил, что если Америка и Великобритания не хотят прилагать усилия в пользу проведения выборов, то Вашин- гтон должен информировать американский народ о харак- тере коммунистической диктатуры в Болгарии. Однако го- сударственный департамент отказался сделать даже это. Когда Варне дал американскому представителю в конт- рольной комиссии попросить отложить выборы до тех пор, пока не будет гарантий, что выборы будут свободны- ми, департамент дезавуировал его акцию. А когда несан- кционированная инициатива Барнса все же осуществи- лась и выборы были отложены, Вашингтон отверг советы Барнса и британского правительства, настаивавших, чтобы западные союзники развили успех и твердыми действия- ми добились пересмотра избирательного закона. «Никто в государственном департаменте не высказался в пользу то- го, что Соединенным Штатам следует извлечь урок из ус- пеха инициативы Барнса в Болгарии и выступить с более активными протестами против советских действий в Вос- точной Европе»12.

Как максималистская риторика, так и политика мини- мальных действий привели к наихудшему результату с двух сторон: советские подозрения только укрепились, а советские притязания остались весьма необузданными. Резкая критика профессором Дэвис отсутствия какого-ли- бо американского плана в отношении Восточной Европы (планирование было поручено европейскому отделу гос- департамента, поскольку никто из вышестоящих началь- ников не считал Восточную Европу достаточно важным регионом) в целом убедительна. Любое из решений, будь оно принято Вашингтоном, с одной стороны, недвусмыс- ленно отказаться от Восточной Европы, с другой—дать конкретный отпор советским действиям — ставило его в очень невыгодное положение. В этом ли в конце концов заключался подлинный выбор?

Книга молодого норвежского историка посвящена ис- следованию этой проблемы в период до 1947г. Гейр Лун- дестад, скандинав, родившийся в 1945 г., проанализиро- вал «холодную войну» со счастливым чувством непричаст- ности к ней. Его работа «Отсутствие американской поли- тики в отношении Восточной Европы. 1943—1947 гг.: универсализм как политика в регионе несущественных интересов Соединенных Штатов» (1978) является весьма солидным исследованием, она хорошо скомпонована и четко изложена, если не считать отдельных повторов.

Выводы Лундестада сходны с выводами Дэвис. Вашин- гтон, пишет он, рассматривал Восточную Европу с харак- терных для него тогда позиций «универсализма». Этот тер- мин автор по своему разумению переосмыслил как стрем- ление Соединенных Штатов, обеспечивших себе сферу влияния в Западном полушарии, помешать созданию ана- логичных сфер влияния другими державами. Но Вашинг- тон не предпринимал никаких попыток применить универ- салистскую политику в Восточной Европе, поскольку советские интересы в этом регионе были первостепенными и самоочевидными, тогда как американские интересы здесь были незначительны и неопределенны, а возможно- сти Вашингтона для оказания давления были сведены поч- ти до нуля. А самое главное—Вашингтон считал полезным для себя удалиться из Восточной Европы, чтобы ограни- чить советское влияние в регионах, более важных для Со- единенных Штатов, и прежде всего в Японии.

Проблема дополнительно осложнялась тем, что мно- гие — возможно, большинство — из восточноевропей- цев отдавали предпочтение демократии, а не коммуниз- му. На выборах в Венгрии в ноябре 1945 г. коммунисты получили 17% голосов против 57%, набранных Партией мелких хозяев. «Почти нет причин сомневаться, — пи- шет Лундестад, — что Миколайчик в Польше, Маню в Румынии и, возможно, Петков в Болгарии в условиях любых свободных выборов набрали бы голосов в про- центном отношении не меньше, чем удалось это Партии мелких хозяев в Венгрии».

Несмотря на моральные предпосылки и политические возможности, созданные столь явным перевесом демок- ратических настроений, осознание ограниченности амери- канской мощи и желание иметь свободу рук в Японии привели к уступкам, которые, по замечанию Лундестада, «сильно способствовали укреплению советского господ- ства над Восточной Европой». При всей своей внешней задиристости Трумэн согласился сделать то, что отказался сделать Рузвельт, — увеличить процент поляков-сталини- стов во временном правительстве Польши и таким обра- зом «снизить уровень требований США в вопросе о при- емлемом составе правительства в Польше, важнейшей стране региона». Мирные договоры Бирнса с другими странами утвердили советское господство; в обмен Моск- ва отказалась от Японии. В то же время нежелание Вашин- гтона отказаться от своих универсалистских деклараций только усиливало советско-американскую напряжен- ность. «Соединенные Штаты так никогда и не разрешили основной дилеммы — между универсализмом и множест- вом элементов, изменяющих его,—так никогда и не раз- работали четкой политики в отношении Восточной Евро- пы», — утверждает Лундестад, подкрепляя эту точку зрения детальным анализом подлинной деятельности Соеди- ненных Штатов в каждой восточноевропейской стране.

Что касается надуманной одержимости американцев идеей «открытых дверей», то анализ Лундестадом поло- жения в восточноевропейских странах показал, что аме- риканцы выступали не против «внутреннего экономиче- ского радикализма» — планирования, национализации и экспроприации, — а против «советского экономического господства», поэтому их возражения были вызваны ско- рее политическими, нежели коммерческими соображени- ями. И хотя Лундестад считает, что ревизионисты принес- ли пользу тем, что развеяли завесу официальных и аполо- гетических деклараций, он отвергает их «два главных ут- верждения», которые сводятся к тому, что Соединенные Штаты по мощи были явно сильнее Советского Союза и что администрация Трумэна была полна решимости ликви- дировать советское господство над Восточной Европой. Неувязка с этими утверждениями, по разумному замеча- нию Лундестада, заключается в том, что «они не согласу- ются с одним из немногих совершенно определенных фактов, которыми мы располагаем относительно этого спорного периода, а именно с тем, что в конечном итоге над Восточной Европой установлен советский контроль. Каким образом Советский Союз смог достичь там полного господства, если Соединенные Штаты, явно сильнейшая держава в мире, были настроены играть главную роль в этом регионе?»13.

В действительности Соединенные Штаты и не пыта- лись оттеснить русских назад к их традиционным грани- цам. Наоборот, они признавали неизбежность советского преобладания в Восточной Европе и согласились с жела- нием СССР иметь «дружественные правительства» на его западных границах. «Отнюдь не противодействуя, — зая- вил госсекретарь Джеймс Ф.Бирнс в октябре 1 945 г., — мы сочувственно отнеслись... к усилиям Советского Сою- за войти в более тесные и более дружественные отноше- ния с его центрально- и восточноевропейскими соседями. Мы полностью осознаем, что у него имеются интересы безопасности в этих границах»14. Чарльз Э.Болен, экс- перт госдепартамента по Советскому Союзу, проводил различие между «открытыми» и «исключительными» сфе- рами влияния. Было бы законным для Советского Союза ожидать, что восточноевропейские страны будут следо- вать за ним в своей внешней политике, аналогично тому как, по замечанию Болена, латиноамериканские страны следовали за Соединенными Штатами. Но попытки дикто- вать им внутреннюю политику были бы «незаконными». Остается надеяться на то, говорил Болен, что Советский Союз будет обращаться с Восточной Европой так, как он обращался с Финляндией15.

Мысль о «финляндизации» Восточной Европы вскоре исчезла. Сталин приступил к укреплению советского кон- троля в соответствии со своими собственными соображе- ниями. Он не подписывал, по мнению Гарримана, ялтин- скую Декларацию об освобожденной Европе, исходя из намерений нарушить обещание о свободных выборах. По предложению Гарримана, Сталин не видел риска в таком обещании, так как он был дезинформирован об уровне популярности восточноевропейских коммунистических партий и ожидал, что они победят. За месяцы после Ялты он обнаружил, что многие в Восточной Европе считают советские войска захватчиками, а не освободителями. По- сле жалких показателей, достигнутых компартией на вы- борах в Венгрии, он, скорее всего, решил, что ему придет- ся обеспечивать безопасность советских границ односто- ронними действиями16. Ужесточение политики Запада, несомненно, способствовало этому решению.

Даже в тот период, как утверждает ревизионистская мифология, этот сектор мировой экономики не остался закрытым. Отнюдь не считая политику «открытых дверей» угрозой для Восточной Европы, Кремль горестно проте- стовал, когда Соединенные Штаты сами начали «закры- вать дверь» и сокращать торговлю17. А когда Соединен- ные Штаты время от времени прибегали к использованию экономического давления через займы, репарации и тор- говлю, они делали это в первую очередь ради достижения политических целей — свободных выборов, прав челове- ка, а не для содействия американской торговле и инвести- циям. Ревизионисты особенно осуждают Соединенные Штаты за отказ предложить Советскому Союзу заем на послевоенное восстановление. Конечно, американский за- ем, если бы он был предложен, также лил бы воду на мельницу ревизионистов. Так, ревизионист Джебриел Колко отрицательно оценил предложение о займе в размере 10 млрд, долл., выдвинутое Генри Моргентау-мл, и Гарри Д.Уайтом, как коварную попытку интегрировать Со- ветский Союз «в мировую капиталистическую экономику на основе того, что экономисты прозвали неоколониализ- мом»18. Короче говоря, тезис «открытых дверей» вызыва- ет в памяти определение кальвинизма, данное Лоренцо Доу: будешь проклят за действие и будешь проклят за без- действие.

III

Тезис «открытых дверей» оказывается неприменимым к Восточной Европе при сопоставлении с реальными фак- торами американской политики или в свете отсутствия та- ковой. И при более широком применении этот тезис так- же оказывается неправомерным. Его основная идея за- ключается в том, что американские капиталисты, настой- чиво добивавшиеся завоевания внешних рынков — это их стремление усиливалось страхом перед послевоенной де- прессией, — диктовали решения, которые и привели к «холодной войне». Исследования, однако, не обнаружива- ют участия частнокапиталистических собственников в принятии этих решений. Они не обнаруживают даже серь- езной озабоченности капиталистов проблемой внешних рынков. Гуннар Мюрдаль после бесед с представителями американских правительственных и деловых кругов, имевших место в 1 943—1944 гг., сообщал, что «внешняя торговля больше не рассматривается в качестве важного рычага поддержания занятости в американской промыш- ленности после войны». Комитет за экономическое разви- тие, объединивший группу прогрессивных бизнесменов, заявил в 1945 г., что «уровень занятости в Соединенных Штатах не находится в первостепенной зависимости от международной торговли» * .

Данные говорят не о настойчивости бизнеса в отноше- нии проведения политики «открытых дверей», а о сопро- тивлении бизнеса трумэновской программе либерализа- ции торговли. Ревизионисты раздувают значение риторики о свободном предпринимательстве, к которой Трумэн прибег в 1947г., пытаясь создать у американского бизне- са благосклонное отношение к Международной торговой организации. Они не замечают того, что с МТО ничего не вышло именно вследствие сопротивления деловых кругов во главе с Национальной ассоциацией промышленников и Торговой палатой США20. Политический герой бизнесме- нов тех лет, сенатор Роберт А.Тайф от штата Огайо, по- стоянно называл внутренний рынок ключом к американ- скому процветанию. Осуждая «теорию свободной торгов- ли Хэлла — Клейтона» (Уильям Клейтон был заместителем госсекретаря по экономическим вопросам и великим по- борником МТО), он объявил, что «категорически против привязывания нас к какому бы то ни было общему гло- бальному плану для исправления некоего теоретического экспортного дефицита»21.

Администрация развернула тщательно спланирован- ную кампанию для получения согласия деловых кругов на политику сдерживания. На часть капиталистов обработка подействовала. Другие, подобно Джозефу П.Кеннеди, от- казались сотрудничать. «С самого начала меня раздражала политика, ставшая известной как «доктрина Трумэна», — сказал Кеннеди в 1950г., — политика без должного учета наших людских и материальных ресурсов, связывавшая нас зарубежными обязательствами, которые мы не могли выполнить... С какой стати нам поддерживать француз- скую колониальную политику в Индокитае или реализа- цию демократических концепций г-на Ли Сын Мана в Ко- рее?»22

В правительстве разговор шел о геополитических, а не экономических целях. В известной «длинной телеграмме» Джорджа Кеннана от февраля 1946г. весьма поверхност- ному изложению экономических вопросов были посвяще- ны 120 слов из 8000. Ревизионисты называли знаменитый документ Совета по национальной безопасности от 1950г. — Директиву СНБ-68 — «классическим выра- жением американского империализма второй половины XX в.»23. Но Директива СНБ-68 ничего не говорит об «от- крытых дверях» для американского капитализма. Нельзя сказать, что эта тема замалчивалась для обмана обществен- ности; просто Директива СНБ-68 была глубоко засекрече- на и не подлежала рассекречиванию еще четверть века. Неудача с доказательствами не обескураживает, одна- ко, историков «открытых дверей». Я уже упоминал стран- ное утверждение Уильямса, что само отсутствие докумен- тальных доказательств является доказательством того, что американскими лидерами руководили империалистиче- ские устремления. Для подкрепления своих высказываний ревизионисты подчеркивают связь с капиталистами лю- дей, занятых формированием политики. Главным злодеем, по мнению ревизионистов, является, например, Гарриман, железнодорожный магнат, международный банкир и са- мый настоящий капиталист с глобальным мировоззрением. «Естественная вражда Гарримана к Советам,—согласно Уильямсу,—была подкреплена его активной верой в необ- ходимость экспансии во имя «открытых дверей»,— верой, которая, возможно, была еще больше усилена неудачным опытом общения с русскими в 20-е годы, когда его попыт- ка взять под контроль значительную долю мирового мар- ганцевого рынка путем наращивания поставок из России закончилась к обоюдному неудовольствию сторон».

Случай с Гарриманом вполне дает возможность прове- рить ревизионистский метод. Собственные послания и ме- муары Гарримана отмечены безразличием к вопросам торговли и инвестиций. И сам Гарриман, с 1945 г. не из- менивший своих взглядов на советский коммунизм (не- совместимый с демократией) и на необходимость мирно уживаться с Россией, на протяжении всех последующих лет являлся неутомимым поборником переговоров и раз- рядки. Советское правительство вряд ли разделяет пред- ставление ревизионистов о Гарримане как о злодее. В 1985 г. оно пожаловало ему орден Отечественной войны первой степени «за глубокий личный вклад в развитие и укрепление советско-американского сотрудничества в го- ды Великой Отечественной войны и по случаю 40-й го- довщины Победы». При вручении награды посол А.Ф.До- брынин сказал, что Гарриман «не жалел сил, чтобы зало- жить прочную основу для советско-американского поли- тического, экономического и военного сотрудничества»25. Валентин Бережков, советский дипломат и журналист, бывший переводчиком Молотова при беседах с Гитлером и переводчиком Сталина при беседах с Рузвельтом и Чер- чиллем, вспоминает Гарримана как последовательного сторонника мирного советско-американского диалога26. Даже советские историки Н.В.Сивачев и Н.Н.Яковлев в своем пропагандистском трактате «Россия и Соединенные Штаты» описывают Гарримана как «государственного де- ятеля... которого всегда высоко ценили в Советском Союзе» (выделено мной. —А.Ш.-мл.)^'. Ревизионистская так- тика использования биографии вместо доказательств неу- бедительна.

Помимо методологической слабости, интерпретация истории в духе «открытых дверей» уязвима и логически. Зачем бы, например, понадобилось Рузвельту и Трумэну, занятым острой борьбой с деловыми кругами у себя в стране и убежденным в глупости и жадности лидеров биз- неса, разрешать этим самым лидерам бизнеса диктовать свою политику за границей? Нет сомнения в том, что Руз- вельт и Трумэн придерживались идеи свободной мировой торговли, если уж это такой страшный проступок, но большинство американских бизнесменов — и тогда, и те- перь — являются сторонниками протекционизма, а не сво- бодной торговли.

Еще более уязвимо мнение ревизионистов о том, что стремление проводить либерализованную торговую поли- тику неотвратимо вело к политике конфронтации с Совет- ским Союзом. Ибо расширение мировой торговли отнюдь не заставляет, как утверждают ревизионисты, марксист- ские государства брать на себя подчиненную роль в отно- шениях с американской экономической империей. Амери- канская торговля с Россией, Восточной Европой и Китаем каждодневно опровергает миф о том, что капитализму требуется экономически интегрированный мир. На деле коммунистические страны добиваются от Запада больше- го, а не меньшего объема торговли и инвестиций и сетуют на препятствия, чинимые западными рыцарями «холодной войны».

Более того, некоторые наиболее ярые приверженцы торговой экспансии в 40-е годы утверждали, что прими- рение, а не конфронтация с Россией было бы самым на- дежным путем обеспечения рынков для американских то- варов. От Эрика Джонстона, Дональда Нельсона и Джо- зефа Е.Дэвиса на правом фланге до Эрла Браудера слева эти круги считали сближение единственным средством обеспечения доступа к советскому рынку. «Является фак- том, нравится нам это или нет, — высказывался Брау- дер, — что американской экономике для ее функциони- рования нужны расширенные внешние рынки, и не суще- ствует ни малейшего шанса для организации таких рын- ков, кроме как посредством установления прочного мира, гарантированного советско-американским сотрудничест- вом»28. Такие призывы к сотрудничеству на деле навлек- ли даже на Браудера грубые нападки и оскорбления. Его обвинителями, однако, оказались не американские капи- талисты, а его бывшие собратья по Компартии США. Ревизионисты часто приводят в пример Бреттон-Вуд- ское соглашение как первый шаг в рамках генерального плана американского капитализма по захвату мировой экономики. Однако архитектором Бреттон-Вудса был Гар- ри Д.Уайт, которого, каковым бы ни было его истинное отношение к коммунизму, вряд ли можно изобразить в качестве агента американского капитализма или врага Со- ветского Союза.

Генри А.Уоллес, ведущий политический противник тру- мэновской политики сдерживания, апостол примирения и герой ревизионистов, сам был горячим поборником «от- крытых дверей». «Допустить, чтобы была закрыта дверь для нашей торговли в Восточной Европе, — сказал он в той самой своей речи, которая привела к его увольнению из администрации Трумэна, — мы можем не в большей степени, чем мы можем это сделать в Китае»29. Позже он критиковал доктрину Трумэна на основании того, что она угрожала принципу «открытых дверей» для безопасной торговли и инвестиций... При проведении доктрины Тру- мэна англо-американские деловые операции в Восточной Европе никогда не будут в безопасности. При политике же примирения «может произойти существенное расши- рение бизнеса и рынков на благо Соединенных Штатов, Великобритании и России»30. В той мере, в какой тезис «открытых дверей» влиял на американскую политику в целом, очевидно, что он не вел неотвратимо к «холодной войне». Необходимо рассмот- реть другие факторы, чтобы объяснить, почему одни при- верженцы идеи «открытых дверей» выступали за прими- рение, а другие — за политику сдерживания.

IV

Неоспоримым фактором, объясняющим вовлечение Америки в «холодную войну», безусловно, была старая джефферсоновская озабоченность балансом сил. Каждый раз, когда все силы Европы концентрировались в одних руках, считал Джефферсон, Америке грозила опасность.

Это была геополитическая проблема. Она не имела ничего общего с капитализмом. Она была бы не менее острой, если бы Соединенные Штаты, подобно Советскому Сою- зу, стали марксистско-ленинским государством. Общая верность коммунистическим принципам так и не помеша- ла возникновению «холодной войны» между коммунисти- ческой Россией и коммунистическим Китаем в силу raisonsd'etat. Франклин Рузвельт усвоил геополитику у своего кузе- на Теодора и адмирала Мэхэна задолго до того, как он усвоил идеализм Вудро Вильсона. Принцип соотношения сил всегда формировал его внешнеполитическую мысль. Кажется невероятным, чтобы он неожиданно забыл об этом во время второй мировой войны и наивно начал оча- ровывать Сталина идеей о послевоенной дружбе. Реши- мость Рузвельта сконцентрироваться на Сталине была ос- нована на его острой проницательности. Ибо Сталин от- нюдь не был безвольным пленником идеологии. Он считал себя не столько учеником Маркса и Ленина, сколько рав- ным им пророком. Он уже переписал российскую исто- рию; в его власти было переписать коммунистическую доктрину. Фактически лишь Сталин мог пересмотреть эту доктрину. В противном случае она обрекала СССР и США на вечную вражду.

Последние научные исследования ставят под сомнение утверждение, что политика Рузвельта во время войны ста- вила баланс сил в зависимость от достижения военной победы. Ревизионисты даже мрачно ссылались на его ре- шение не давать России информации об атомной бомбе как на свидетельство убежденности в том, «что бомба мог- ла быть использована для обеспечения выполнения после- военных целей»31. Неревизионисты обычно изображают Рузвельта как трезвого и умного лидера, мужественно сражавшегося за то, чтобы согласовать неизбежные меж- дународные геополитические реальности, такие, как со- ветское господство в Восточной Европе, с внутренними политическими мифами, такими, как порочность идеи сфер влияния. «Осознавая, что любой упор на... Realpolitik может ослабить решимость американской общественно- сти играть активную роль в международных делах, — пи- сал Роберт А.Даллек в своей прекрасной работе «Франклин Д.Рузвельт и американская внешняя политика» (1979), Рузвельт действовал методами тайной диплома- тии». «Сложная стратегия» Рузвельта ко времени Ялты, утверждает Даллек, была направлена на то, чтобы сохра- нять атомный секрет до тех пор, пока русские не проде- монстрируют свою способность к послевоенному сотруд- ничеству, чтобы заставить Сталина не спешить с подчине- нием Восточной Европы, чтобы поторговаться в отноше- нии Дальнего Востока и чтобы ввести обоих — Советский Союз и Соединенные Штаты — в новую международную организацию, которая позднее могла бы уладить детали. Фактически он предлагал Сталину серию тестов. «Если бы Рузвельт не умер, то он, вероятно, пришел бы к конфрон- тации с русскими быстрее, чем Трумэн»32. По мнению Дэниела Ергина, изложенному им в работе «Расколотый мир» (1977), беда заключалась в «значительном разрыве между внешней внешней политикой Рузвельта и его внут- ренней внешней политикой»33 и, конечно, в том, что ему не удалось прожить достаточно долго, чтобы свести их вместе.

Профессор Гэддис в своих талантливых исследованиях «Соединенные Штаты и причины «холодной войны». 1941 — 1947» (1972) и «Стратегии сдерживания» (1982) также изображал Рузвельта как президента, пы- тавшегося в рамках, которыми его ограничивало амери- канское общественное мнение, сохранять участие Совет- ского Союза в войне, а после войны сдерживать Совет- ский Союз путем интеграции его, но не в международный экономический рынок, а в международный политический порядок. «Есть основания думать, — делал заключение Гэддис, — что, как только закончилась бы война, Руз- вельт, возможно, свернул бы свой открытый подход. По- степенное включение им в свою стратегию системы про- тивовесов и увязок дает право предположить именно та- кую возможность. У исследователя создается... впечатле- ние, что на поверхности лежат случайные и даже необду- манные действия. Однако при этом все больше ощущает- ся, что под ними кроются более мрачные, более циничные, но и более проницательные инстинкты»34.

Проблема всегда заключалась в соотношении сил, а не в «открытых дверях». Причина того, почему одни амери- канцы выступали за примирение, а другие за сдерживание, лежит в разном понимании ими характера угрозы, которую Советский Союз представлял для баланса сил. Ергин попытался объяснить это разногласие путем прове- дения различия между тем, что он называет «рижской» и «ялтинской» аксиомами. Он сделал предположение, что одна группа американцев, определяющих политику, воз- главляемая такими дипломатами, как Джордж Ф.Кеннан и Чарльз Э.Болен, дипломатами, имевшими возможность на- блюдать за Советским Союзом (до его признания США) из Риги, видели в нем революционное государство, при- верженное ленинским идеям завоевания мира. С другой стороны, «ялтинская» группа видела в нем просто еще од- ну традиционную великую державу.

«Расколотый мир» Ергина привлек внимание своим ши- рокомасштабным анализом, своим ясным и живым изло- жением, точным постижением бюрократического полити- канства, оригинальным взглядом как на личности, так и на проблемы, а также взвешенными суждениями, выдержан- ными в надконфликтном духе. Для обозревателей, при- выкших к дебатам в духе «холодной войны», оказалось трудным воспринять «Расколотый мир». Традиционалист Херберт Мейер раскритиковал его в журнале «Форчун», назвав «опасно привлекательным» ревизионистским эссе, способным вызвать «нежелательные изменения в подходе американцев к американо-советскому соперничеству». В то же время ревизионистка Кэролин Айзенберг осудила его в «Дипломатик хистори» как опасно привлекательную традиционалистскую попытку воспринять и выхолостить ревизионизм, выбросив прочь его ключевую идею о стремлении капиталистов к мировому экономическому господству35.

Несмотря на многие достоинства, у «Расколотого ми- ра» были и заметные недостатки. Как позднее показал Дэ- ниел Харрингтон, ни Кеннан, ни Болен, причисленные к апостолам «рижской» точки зрения, не придерживались так называемых «рижских» аксиом. Кеннан утверждал, что идеология являлась инструментом советской мощи, а не наоборот и что «основным мотивом» советской экспан- сии было желание гарантировать «внутреннюю безопас- ность самого режима». Болен также считал идеологию не целью, а средством, «важным для функционирования ком- мунистической партии и советской системы»36.

Директива СНБ-68, возможно, олицетворяла «риж- ские» аксиомы, но и Кеннан и Болен были не согласны с СНБ-68. В 1949 г. Джеймс В.форрестол, министр оборо- ны, попросил Совет национальной безопасности подгото- вить документ, который в конечном счете стал основой для СНБ-68. Проект этого документа призывал Соединен- ные Штаты «подняться до уровня военной готовности, обеспечивающей основу для немедленного выполнения военных задач и быстрой мобилизации в случае неизбеж- ности войны». Кеннан отверг этот проект из-за «его уста- новки на то, что война с Россией необходима»; он предпо- читал позицию госдепартамента, признававшую, что воз- можен какой-то modusvivendi. «Ознакомившись с итого- вым документом, — писал Кеннан, — я считаю опасным давать ему одобрение государственным департаментом и думаю, что мы должны поставить вопрос о нем в СНБ». Мнение Болена: «Мы не должны быть втянутыми в нера- зумные и истерические действия из-за «страха перед вой- ной» или другого вида умышленного стимулированного кризиса»37.

«Главным в моих доводах, — писал Ергин, — является то, что дипломатия имела реальное значение». Именно этот вопрос Кеннан и Болен поставили перед СНБ. Но Ергин не указал, как, на его взгляд, должна действовать дипломатия, сославшись вместо этого на точку зрения Адама Улама, изложенную им в книге «Соперники». Ергин назвал Улама «одним из немногих авторов, которые под- черкивают необходимость действовать дипломатическими средствами в послевоенные годы»38. Он явно не понял Улама, ибо в «Соперниках» утверждалось не то, что дип- ломатия могла предотвратить «холодную войну», а то, что более жесткая западная дипломатия — то есть более ре- шительное ведение «холодной войны» — могла бы, воз- можно, сдержать русских»39.

Вопреки мнению Ергина как Кеннан, так и Болен четко сознавали предел возможностей дипломатии. Воцарение «рижских» аксиом пришло с Джоном Фостером Даллесом в 5 0-е годы, когда Кеннан и Болен уже утратили влияние. Не вписываются в схему Ергина и другие американские политические деятели первых лет «холодной войны» — Гарриман, Бирнс, Маршалл. Сам Трумэн пытался в 1946 г. способствовать созданию коалиции националистов и коммунистов в Китае, а после победы коммунистов в 1949 г. выступал за признание нового режима40. Что касается Советского Союза, то даже в 1948 г. Трумэн как-то заявил: «Мне нравится старый Джо» (т.е. Сталин. — Прим.перев.),—и предложил послать с миссией в Москву члена Верховного суда Уинсона.

Подлинное расхождение во мнениях существовало между теми, кто видел в Советском Союзе главным обра- зом политическую угрозу, и теми, кто усматривал в нем главным образом угрозу военную. Военный истеблиш- мент — каста воинов, о которой писал Шумпетер, — играл заметную роль в этом споре. Все виды вооруженных сил, желавшие сохранить за собой заметную роль, и те финан- совые ассигнования, которые были закреплены за ними во время войны, стремились подвести под свои претензии достаточные обоснования, а для этого им необходимо бы- ло обнаружить нового противника41. В 1947 г. было со- здано министерство обороны, и министр обороны Форре- стол стал активным проводником жесткой линии по отно- шению к Советскому Союзу. Но Трумэн вопреки ревизи- онистскому мифу об его агрессивной политике держал военный истеблишмент под строгим контролем. Он снизил расходы на национальную оборону с 8 1,5 млрд. долл. в 1945 г. до 13 млрд. долл. в 1947 г. и, несмотря на проте- сты военных, держал их на этом уровне вплоть до войны в Корее. К 1949 г. сухопутные силы сократились до деся- ти боеготовых дивизий. В том же году он распрощался с Форрестолом и назначил более податливого министра обо- роны. Он отказывался одобрить СНБ-68 до тех пор, пока северокорейские войска не вторглись в Южную Корею. Только с началом войны в Корее те, кто верил в наличие советской военной угрозы, начали по-новому определять и подстегивать «холодную войну».

Чья теория о Советском Союзе была более правиль- ной? Ставил ли он перед собой локальные цели или при- тязания его были глобальны? Действовал ли он политиче- скими средствами или предпочитал военные? Установкой ревизионистов, оказывавшей наибольшее влияние на ана- лиз «холодной войны», стало их требование посмотреть на послевоенный мир глазами Советов. Сами ревизионисты не очень последовательно придерживаются этой установ- ки, поскольку их собственный взор остается прочно при- кованным к Соединенным Штатам. Они выступают с об- щими заявлениями — «поведение русских обусловливает- ся стремлением одолеть нищету и обеспечить элементар- ную безопасность» (Уильяме)4^ — однако не ведут глубо- кого исследования советских источников. Я не знаю ни- кого из советских специалистов, кто мог бы считаться ре- визионистом.

Однако у ревизионистов есть рациональное зерно. По- тери Советского Союза во второй мировой войне превы- сили потери любого другого государства, После войны его главной заботой действительно могло быть восстановле- ние разрушенного хозяйства, блокирование исторических путей вторжения врага с Запада и предотвращение повто- рения любой германской агрессии в будущем. Парадокс в том, что историки — сторонники теории «открытых две- рей», с презрением отвергающие национальную безопас- ность в качестве самостоятельного мотива поведения Со- единенных Штатов, утверждают, что для Советского Со- юза этот мотив вполне оправдан. Но ведь, согласно тезису «открытых дверей», империализм присущ исключительно капитализму, и поэтому Советский Союз, по определе- нию, не подвержен заразе империализма. Не ревизиони- сты выдвинули и идею о том, что Советский Союз имеет правомерные интересы безопасности. Специалисты по СССР в государственном департаменте, такие, как Болен и Кеннан, говорили об этом еще в 40-е годы; о том же, как отмечалось, говорил и госсекретарь Бирнс. Однако первые историки «холодной войны» не вполне усвоили это, и в данном вопросе критика ревизионистов стала счи- таться оправданной и справедливой. Историография те- перь, после появления ревизионистских работ, признает, что Советский Союз действовал не столько во исполне- ние какого-то генерального плана завоевания мирового господства, сколько в силу соображений локального и оборонного характера, чего не признавал или, скорее, не понимал официальный Запад.

Однако о чем в действительности думали советские ру- ководители? Конечно, советские архивы остаются свя- щенны и неприкосновенны, советские руководители не выступают перед историками, а современные советские работы по истории по большей части не представляют ин- тереса. Взять хотя бы книгу «Россия и Соединенные Шта- ты» Сивачева и Яковлева, почему-то включенную изда- тельством Чикагского университета в его в принципе до- стойную уважения серию «Соединенные Штаты в мире: зарубежные точки зрения».

Сивачев и Яковлев снисходительно похлопывают исто- риков школы «открытых дверей» по плечу, признавая, что «ревизионисты» с некоторым опозданием согласились с советскими историками в вопросе об ответственности сторон за «холодную войну». Но даже ревизионисты за- шли недостаточно далеко, чтобы удовлетворить советских историков, представляющих всеблагой и непогрешимый Советский Союз, просто не способный на проступок, про- счет или ошибку и самоотверженно борющийся за мир против разного рода западных провокаций. Стоит приве- сти некоторые выдержки, чтобы составить представление об общем духе книги.

«Несмотря на все это, Советский Союз продолжал усилия, направленные на снижение международной на- пряженности, и искал пути для нормализации отношений с Соединенными Штатами...

Насколько это касалось СССР, то не было никакой не- обходимости в какой-либо переоценке ценностей, ибо Со- ветское правительство продолжало по-прежнему следо- вать принципам мирного сосуществования... «Холодная война» не достигла целей, на которые рас- считывали те, кто на Западе развязал ее... Понятие «двух сверхдержав» в принципе чуждо совет- ской внешней политике; наша дипломатия действует в ин- тересах всеобщего мира и международной безопасности... Поэтому Москва была так серьезна и неустанна в ук- реплении курса на мирное сосуществование, ослабление гонки вооружений и разоружение»43.

Вышеприведенное — это история, преподнесенная да- же не как просто мелодрама, а как мелодрама из бульвар- ного романа. Никаких ревизионистов в Советском Союзе, увы, нет.

Поскольку советские историки не могут или не хотят действительно по-научному исследовать советскую поли- тику, то западным историкам приходится работать с теми данными, которые им удается раздобыть самим. Нам уда- лось откопать очень немногое из того, что открывает ис- тину: мемуары Хрущева, например, и «Разговоры со Ста- линым» Джиласа. Джозеф Старобин в работе «Американ- ский коммунизм в кризисе. 1943 — 1957 гг.» и Филип Дж.Джаффе в работе «Подъем и падение американского коммунизма» со знанием дела показывают, как выглядят эти вопросы с точки зрения штаба компартии на 12-й стрит. Имеется несколько талантливых книг по истории Французской и Итальянской коммунистических партий. Книга Эуженио Реале «С Жаком Дюкло... на учредитель- ном совещании Коминформа» дает бесценную внутрен- нюю картину решающего совещания Коминформа в сен- тябре 1947 г. в Польше. Советские мемуары и советская пресса, если их тщательно расшифровывать, сочинения перебежчиков, комментарии западноевропейских марк- систов — вся эта весьма значительная масса вторичных свидетельств, хотя и не является заменой кремлевских документов, все же создает фундамент для обоснованных и разумных предположений. Как указал Войцех Мастны в своей работе «Путь России к «холодной войне», изучаю- щему советскую политику приходится не намного хуже, чем историку Древнего мира, также вынужденному выво- дить свои суждения на основании отдельных обрывочных сведений.

Используя немецкие, чешские, польские, югославские, венгерские, румынские, а также русские источники, Ма- стны попытался представить теорию послевоенного мира, которой руководствовался в своих действиях СССР во время и сразу после второй мировой войны. Он отмел идею о каком-то советском генеральном плане: «...цели, которые преследовал Сталин, надо рассматривать в про- цессе развития, а не как нечто неизменное, раз и навсегда установленное». На него также не произвело впечатления утверждение о тотальной власти Сталина в СССР. «За впе- чатляющим фасадом сталинизма вырисовывались отсутст- вие делового, реалистического подхода, оппортунизм и пассивность». И он склонился к точке зрения об относи- тельной слабости СССР. «Чтобы компенсировать недоста- ток военной мощи, русские во время войны отводили большую роль дипломатии».

Сталин, по мнению Мастны, прочно держался у власти, но он не был всесилен у себя в стране, за границей же был осторожен и умело использовал каждый благоприят- ный момент. Он не доверял левым партизанским движе- ниям в Европе, был неисправимо враждебен к западным союзникам и преисполнен решимости защищать совет- скую безопасность. Проводя более эффективную дипло- матию, чем Рузвельт и Черчилль, Сталин «к осени 1944 г. добился господства России во всех странах, которые он считал жизненно важными для обеспечения ее безопасно- сти, да еще и в других государствах». Но, по мнению Ма- стны, легкость, с которой это было достигнуто, воодуше- вила Сталина на раздувание потребностей советской сто- роны в безопасности. «Его стремление к безопасности бы- ло безграничным»44.

Основным источником сведений для Мастны был Максим Литвинов, комиссар по иностранным делам с 1930 по 1939 г. Уже в октябре 1944 г. Литвинов пре- дупреждал журналиста Эдгара Сноу, что зреет беда: «...дипломатия могла бы кое-что сделать, чтобы избежать этого, если бы мы разъяснили наши цели англичанам и четко определили пределы своих запросов; но теперь уже слишком трудно это сделать, подозрения созрели на обеих сторонах». Когда Сноу опять приехал в Москву в июне 1945 г., Литвинов спросил его: «Почему американ- цы придерживались доныне выжидательной позиции и лишь сейчас начали бороться с нами на Балканах и в Восточной Европе? ...Вам следовало сделать это еще три года назад. Сейчас это слишком поздно. И ваши жалобы вызывают только подозрение» (выделено мной. — А.Ш.-мл.), В ноябре 1945 г. Гарриман спросил Литви- нова, что можно было бы сделать, чтобы повернуть вспять тенденцию к конфронтации. Литвинов мрачно от- ветил: «Ничего». На тот же вопрос Ричарда К.Хоттелета из Си-би-эс в июне 1946 г. Литвинов ответил: «Если бы Запад согласился с текущими советскими требованиями, то через более или менее короткое время он оказался бы перед новой серией требований». Ни один советский дипломат не был известен на Западе лучше, чем Литвинов. Если уж таковым было его компетентное мне- ние о советской политике, то нельзя винить американ- ских политических деятелей за согласие с ним. Также трудновато историкам утверждать, что Литвинов говорил такие вещи в угоду интересам экспансионистского капи- тализма.

Сам Мастны поддержал тезис Литвинова, что стремле- ние России к власти и влиянию, намного превышавшим разумные требования ее безопасности, было первоначаль- ным источником конфликта, а важным вторичным источ- ником было то, что Запад не сумел противодействовать этому на достаточно раннем этапе. «Сталин, — заметил Литвинов, — действовал бы с большей сдержанностью, если бы западные державы заблаговременно заняли твер- дую, ясную позицию»45. Но сдержала или усилила бы за- падная твердость, будь она своевременно проявлена, со- ветскую решимость хватать «все, что можно, пока хвата- ется», как выразился Литвинов в разговоре с Александром Вертом?46 Никто не может ответить на этот вопрос с до- статочной определенностью.

Более того, Мастны упускает из виду факторы, сдер- живающие западную политику. До тех пор пока Германия не была разгромлена, американское и британское прави- тельства не могли рисковать, выставляя требования, кото- рые способны были подтолкнуть Сталина к заключению сепаратного мира с Гитлером. До тех пор пока не были разбита Япония, они, безусловно, сочли бы, что новый конфликт в Европе невозможно оправдать. После победы над Японией западные правительства еще какое-то время оставались пленниками своей собственной пропаганды во- енного времени о благородном советском союзнике. Их народы, страшно уставшие от войны, требовавшие ско- рейшей демобилизации вооруженных сил, пожелали бы самых убедительных обоснований, если бы их попытались заставить взглянуть в лицо новому международному кри- зису. Если бы им показалось, что их лидеры предубежден- но подходят к советским намерениям, то внутреннее со- противление твердой политике, в любом случае достаточ- но заметное, стало бы просто неодолимым, а аргументы ревизионистов сегодня выглядели бы куда резоннее. Надо было убедиться в провале эксперимента с послевоенным сотрудничеством. Только после этого противодействие стало политически приемлемым.

Остается вопрос об основных движущих мотивах по- литики Сталина, ибо советский курс мог бы быть в мень- шей степени продиктован революционной идеологией или традиционной Realpolitic, нежели требованиями правяще- го класса, решительно не желавшего поступаться властью. Именно этого объяснения придерживались Кеннан и Бо- лен. К такому заключению пришел и Эрл Браудер. «Ста- лину была нужна «холодная война», — заявил он коррес- понденту в 1973г., — ... для поддержания острой между- народной напряженности, которая помогла бы ему сохра- нить такой режим в России. Сталину нужна была ссора с Соединенными Штатами, ведущей капиталистической страной. И я стал жертвой этой ссоры»47.

Утверждение, что советская политика предопределя- лась интересами советского правящего класса, получило марксистскую разработку в объемистой книге Фернандо Клаудина «Коммунистическое движение от Коминтерна до Коминформа». Клаудин вступил в испанскую коммуни- стическую партию в 30-е годы. В 1965 г. Сантьяго Кар- рильо исключил его, а также Хорхе Семпруна, написав- шего киносценарий для фильма «Война окончена», из пар- тии. З.Семпрун дал свою собственную, очень личную оценку этому в работе «Автобиография Федерико Санче- са». Книга Клаудина давала тому теоретические и истори- ческие обоснования.

По мнению Клаудина, роспуск Сталиным Коминтерна в 1943г., вовсе не являясь трюком для обмана Запада или же для ускорения победы над Гитлером, был «необходи- мым условием разделения мира между сталинистским го- сударством и его капиталистическими союзниками». Целью Сталина становился «прочный компромисс с аме- риканским империализмом, позволивший бы в дальней- шем осуществлять совместный контроль над миром». Его внешняя политика в конце концов «не могла быть чем-ли- бо большим, нежели отражением его внутренней полити- ки», и он «преследовал цели бюрократического класса, который сменил революционный октябрьский пролетари- ат в руководстве Советского государства». Сталин не мог позволить себе проводить революционную политику, он «не осмеливался поощрять в других странах свободу и демократию... в которых было отказано трудящимся СССР». Его целью было наращивать мощь на поверженном теле мировой революции Ленина.

Подобно ревизионистам, Клаудин видел цель амери- канцев в устранении препятствий на пути экспансии ми- рового капитализма. Однако в отличие от них он не верил, что эта цель делала «холодную войну» неизбежной. Он писал: «Рузвельт и его коллеги включали в свое видение мира и сотрудничество с Советским Союзом; по их мне- нию, вклад американской промышленности в восстановле- ние СССР будет выгоден для обеих стран и найдет отра- жение в политическом просвещении советского режима. В результате этой благотворной помощи «социализм в од- ной стране» окажется способным безболезненно вписать- ся в мир Рузвельта».

Более того, американцы рассчитывали, что Сталин спа- сет Западную Европу и Китай от пролетарской револю- ции. Сталин был верным сотрудником в деле достижения этой цели. Эти факторы «заставили Вашингтон проводить политику примирения в отношении Москвы, несмотря на инстинктивчый антикоммунизм Трумэна и его команды». Почему тогда вообще возникла «холодная война»? От- вет, полагает Клаудин, лежит в неясности и непрочности соотношения сил. Первым дестабилизирующим фактором была американская монополия на атомную бомбу. Полу- чив атомную бомбу, писал Клаудин, «американский импе- риализм окончательно напрямую вышел на путь к мирово- му господству»—не для того, однако, чтобы уничтожить Советский Союз, а для того, чтобы облегчить проведение политики «сдерживания» под защитой атомного зонтика». Американская политика, стремясь консолидировать своих партнеров, тем не менее была «подчинена необходимости избежать любой ценой прямой вооруженной конфронта- ции с военной мощью, советского блока». Сталин также отреагировал политикой консолидации, ожидая, что его жесткая линия заставит Белый дом заняться всемирным переустройством на основе распределения «сфер влия- ния» с учетом советских интересов. Но «никакой компро- мисс не был возможен до тех пор, пока обе стороны не достигнут реалистичной и, следовательно, сходной оценки соотношения сил».

«Холодная война», согласно Клаудину,  «была чем-то вроде пробы сил или зондирования, проводимого с целью получения более точных сведений о реальных возможно- стях противника... Двумя наиболее серьезными «зондиро- ваниями», проведенными во время «холодной войны» и поставившими мир на грань крупного конфликта, стали «берлинский кризис» и война в Корее. В действительности оба случая показали твердую решимость обеих сверхдер- жав сохранять позиции, завоеванные ими во время второй мировой войны, и не делать никаких попыток изменить их путем войны друг против друга».

В 1949г. Советский Союз получил свою собственную бомбу ик 1951 — 1952 гг. «две сверхдержавы начали ясно представлять себе силу и намерения друг друга и новый баланс, установившийся в мире». «Холодная война» после этого начала уступать место «мировому сосущест- вованию». Хотя аргументация Клаудина обильно оснащена марксистской терминологией, она, по существу, обраща- лась к старому вопросу о соотношении сил. У Сталина, Рузвельта и Черчилля, писал он, «был только один истин- ный бог — raisond'etat». В конечном счете это был истин- ный бог и для Клаудина, и скорее Realpolitik, а не марк- сизм определяла суть его анализа48.

VI

Ревизионизм «холодной войны» является исключитель- но американским явлением. Пожалуй, не существует бри- танских, французских или немецких ревизионистов. Де- лая свой анализ на базе американских источников и в ос- новном для американской публики, охваченной в резуль- тате войны во Вьетнаме как чувством вины, так и скепти- цизмом в отношении американской внешней политики, ре- визионисты были так же этноцентричны, как и крестонос- цы «свободного мира», против которых они выступили. Кончилось тем, что ревизионист и крестоносец стали зер- кальным отражением друг друга. Один уверовал в наличие генерального плана капиталистов, другой — генерального плана Советов. И те и другие крайне переоценивали спо- собности Соединенных Штатов контролировать события в других странах. И те и другие свели масштабную и много- образную драму «холодной войны» до уровня драмы для двух актеров: Соединенные Штаты против Советского Союза. Обе точки зрения имели мало общего с реальным миром. Нельзя считать преувеличением суждение британ- ского историка-дипломата Д.К.Уотта: «Американская историография «холодной войны» го- ворит нам очень мало о «холодной войне» и очень много— об истории американского мышления в 60-е и 70-е го- ДЫ»49.

Для правильного понимания историографии «холодной войны» в Соединенных Штатах насущно необходимо ото- рваться от ее американской базы, добавить в драму боль- ше актеров и расширить исследовательское и аналитиче- ское поле зрения. Важно, например, признать — а реви- зионисты отказываются сделать это — наличие у Запад- ной Европы ее собственных, абсолютно самостоятельных причин противостоять сталинизации континента. Причины эти были отнюдь не капиталистические, а, скорее, демок- ратические.

В большинстве западноевропейских стран после войны установились социалистические правительства. Даже в За- падной Германии была сильная социалистическая партия. Социалисты, такие, как Эттли и Бевин в Великобритании, Блюм, Рамадье и Мок во Франции, Спаак в Бельгии, Шума- хер, Ройтер и Брандт в Западной Германии, должно быть, меньше всего думали о поисках сфер приложения для аме- риканской торговли и инвестиций. Но они страстно заботи- лись о будущем демократического социализма и с большой тревогой, полагаясь лишь на Божью волю, наблюдали за уничтожением некоммунистических левых сил (а вскоре и национальных коммунистических левых) в Восточной Ев- ропе. В 1951 г. Дэнис Хили, член британской лейборист- ской партии, издал сборник отчетов о судьбе восточноев- ропейских социалистов под заголовком «Занавес опуска- ется». Аньюрин Бивен, лидер левого крыла лейбористской партии, написал к сборнику предисловие. «Коммунистиче- ская партия, — писал Бивен, — является заклятым и дав- ним врагом социалистической и демократической партий. Когда она объединяется с ними, то делает это в качестве предварительного шага для их уничтожения». Навязчивая идея ревизионистов в отношении имперских устремлений американского капитализма совершенно не объясняла ре- акции европейских некоммунистических левых сил на им- перские устремления сталинизма.

Социалисты, безусловно, не были вовлечены в антисо- ветскую политику взятками или угрозами со стороны Ва- шингтона. Наоборот, многие считали реакцию Вашингтона на советский вызов тревожно медленной и осторожной. «Мы наслышаны об американской «агрессии», — писал сэр Герберт Баттерфилд в 1969г., — а новое поколение часто даже не знает (и не верит, когда ему сообщают), что Запад- ная Европа когда-то гадала, смогут ли Соединенные Штаты хоть когда-нибудь осознать опасность, исходящую от Рос- сии»50- Открытые спустя тридцать лет, согласно правилу, документы британского министерства иностранных дел подтверждают теперь высказывание Баттерфилда.

Вовсе не считая Трумэна фанатичным антисоветчиком, ввергающим мир в «холодную войну», Форин оффис до 1947 г. считал его неопределившимся руководителем, поддавшимся ложной иллюзии, что Соединенные Штаты могут служить в качестве честного посредника между Ве- ликобританией и Россией. Сэр Оурм Сарджент, которому вскоре предстояло стать постоянным заместителем мини- стра, определил американскую политику первых шести недель после прихода Трумэна к власти (и после пресло- вутой ссоры Трумэна с Молотовым) как политику, «жест- кую и в отношении Советского Союза, и в отношении Ве- ликобритании, жесткую до тех пор, пока обе страны не станут разумными и готовыми к сотрудничеству»51. В июле 1945 г., после того как, согласно ревизионистскому мифу, Трумэн далеко продвинулся по пути развязывания «холодной войны», появляется документ министерства иностранных дел, где содержатся сетования насчет того, что Соединенные Штаты считают себя «посредником» между Великобританией и Россией и, кажется, «очень опасаются», как бы не обидеть последнюю52.

Бирнс в качестве государственного секретаря вызывал особое недоверие. Министерство иностранных дел назы- вало его «скользким г-ном Бирнсом» и сравнивало его с Невиллом Чемберленом53. Еще в январе 1946 г. Эрнст Бевин, британский министр иностранных дел, продолжал считать, что целью Бирнса было такое урегулирование, ко- торое «позволило бы американцам уйти из Европы и в результате заставить британцев своими силами улаживать отношения с русскими»54. Что касается Бирнса, то и он и Трумэн сочли антисоветскую позицию Бевина в Потсдаме «настолько агрессивной, что мы оба, президент и я, зада- вались вопросом, как мы будем сотрудничать с этим но- вым министром иностранных дел»55. Двадцать пять лет спустя выдающийся историк сэр Джон Уиллер-Беннетт в своем объемном труде (совместно с Энтони николасом), посвященном первому этапу «холодной войны», по-преж- нему описывает политику Бирнса только как политику «беззаветного умиротворения Москвы»56.

Британское представление об американской политике в первые годы правления Трумэна полностью противопо- ложно ревизионистской легенде о жесткой американской администрации, силой навязавшей невинным европейцам конфронтацию с Советским Союзом. Оценки министерст- ва иностранных дел в основном базировались на донесе- ниях британского посольства в Вашингтоне. Через шесть месяцев после начала президентства Трумэна посол Гали- факс докладывал: «Серьезным наблюдателям кажется пе- чально очевидным, что человек за штурвалом больше не является кормчим». В начале кризиса 1945 — 1946 гг. в Иране Галифакс жаловался, что американское правитель- ство упорствует в своем «упрямом намерении подвести рациональную базу под советские действия везде, где только это возможно, и таким путем ослабить повсемест- ный страх перед русскими в надежде осуществить амери- канскую мечту о едином мире». Даже после поездки Чер- чилля в Фултон он писал: «Каким бы глубоким ни было беспокойство в отношении советской политики, [в амери- канском правительстве] все же существует сильное под- спудное желание, если возможно, найти путь к сотрудни- честву с Россией»57.

Согласно ревизионистам, американское правительство придумало ложную советскую угрозу, чтобы страхом за- ставить уставших от войны американцев начать антисовет- ский «крестовый поход». Вряд ли для британских дипло- матов в Вашингтоне в то время дело представлялось таким же образом. Не американское правительство, докладывал в Лондон в 1946 г. посол Инверчэпел, а массы простых людей, возмутившись советскими действиями, повернули политику администрации Трумэна на 180 градусов. «Тол- чок,—по словам одного из его коллег,—пришел не сверху, а снизу. Ход событий и общественное мнение заставляли явно нерешительную и упирающуюся администрацию взять на себя хотя бы долю руководства миром»58.

В апреле 1946 г. Кристофер Уорнер, начальник рус- ской секции отдела министерства иностранных дел, все еще сомневался насчет того, «какова будет степень уча- стия правительства Соединенных Штатов во всемирной антикоммунистической кампании». Даже в январе 1947 г. министерство иностранных дел продолжало сомневаться. В обзорном меморандуме по отношениям Восток—Запад отмечалось, что «посредническая» фаза «на настоящий мо- мент явно» закончилась, однако американская привер- женность «холодной войне» определялась как «неустой- чивая». Американцы, продолжал документ, «непостоян- ные люди, чрезмерно поддающиеся скорее чувствам и предубеждениям, чем разуму или даже соображениям своих собственных долгосрочных интересов. Действиям их правительства, доводя его иногда до состояния беспо- мощности, препятствует устаревшая Конституция, а их политика в исключительной степени зависит как от ре- зультатов выборов, так и от бурных экономических коле- баний, а все это вместе взятое в любой момент может привести к нейтрализации их влияния в мире»59.

Доктрина Трумэна, провозглашенная в марте 1947 г., на время рассеяла сомнения; еще большую роль в этом сыграл «план Маршалла», принятый в июне 1947 г. Но даже в конце 1947 г. министерство иностранных дел со- мневалось, что Вашингтон сможет предоставить что-либо, помимо экономической помощи. В декабре Бевин считал, что Соединенные Штаты отнюдь не готовы взять на себя обязательства по защите Западной Европы. «Нашей зада- чей стало спасение западной цивилизации, — говорил Бе- вин Жоржу Бидо, французскому министру иностранных дел.—...Америка должна теперь посмотреть в лицо реаль- ному положению дел. Если мы и французы будем играть свою роль, то будет не совсем хорошо со стороны амери- канцев ожидать от нас действий в то время, как они сами будут готовы взять на себя свою долю риска на какой-то более поздней стадии. Их следовало бы убедить, что мы как союзники должны быть вместе в этом деле»60. Целью британской политики с 1945 по 1948 г. было выдвижение упиравшихся и нерешительных, по их мне- нию, Соединенных Штатов на передовую роль в «холодной войне». Как снисходительно заметил один британский деятель в 1945 г., Великобритании «придется потерпеть американскую самонадеянность и подозрительную нео- пытность в качестве платы за их участие в мировых делах. Мы должны не поддаваться желанию впасть в раздраже- ние и в силу нашего большого опыта постараться напра- вить их на нужный путь, не выглядя при этом патроном». Сталин оказался надежным британским союзником в этих усилиях. «Непримиримость русских является настоящим подспорьем в делах с США, — писал еще один де- ятель. — ...Я бы не имел ничего против, чтобы эта непри- миримость продлилась немного дольше»61. В конце 1947 г. Бевин напомнил Бидо, что «Америка никогда не согласит- ся на военные союзы или договоры. [Но] нашлись пути и средства заставить американский Комитет начальников штабов сотрудничать с нами. Следовало культивировать их доверие и не торопить события». Трюк, сказал Бевин, заключался в том, чтобы заставить Соединенные Штаты вести в Европе правильную политику, «одновременно позволяя американцам заявлять и думать, что это их самостоятельные действия»6^. Сам Эттли позднее заметил, что только «после установления берлинского «воздушного мо- ста» летом 1948 г. американское общественное мнение начало осознавать реальность»63.

Британские документы, скорее, подрывают ревизио- нистскую теорию о неуемном стремлении американского правительства сделать мир после войны безопасным для американского капитализма. Через какое-то время бри- танские увещевания — или, скорее, сам ход событий — сделали свое дело, и Соединенные Штаты взяли на себя руководство демократическим лагерем в «холодной войне». Британцы, избрав роль младшего партнера, вскоре воспротивились этому, поскольку американцы, действуя в своем излюбленном стиле, закусив удила, довели «холод- ную войну» до самых крайних пределов, чему британцы следовать не хотели. Но это другая история. Взгляд с европейской точки зрения заставляет пере- оценить американскую роль в «холодной войне». Британская и французская реакция на нее говорит в пользу того, что геополитические соображения, а не соображения сво- бодного предпринимательства, баланс сил, а не экспансия капитализма объединили западные демократии. Со своей стороны у Советского Союза были собственные интересы и опасения. Вскоре «холодная война» превратилась в сложный, взаимосвязанный и взаимозависимый процесс, включавший в себя принципиальные различия, реальные и мнимые столкновения интересов и широкий спектр недо- разумений, непонимания и демагогии. Оба лагеря усердст- вовали в подкреплении страхов друг друга. Зажав друг друга в смертельном объятии, они вместе двигались к краю пропасти.

Чем больше размышляешь о «холодной войне», тем бо- лее бессмысленными кажутся попытки оценить степень виновности сторон. Вторая мировая война привела между- народное сообщество в страшный хаос. В условиях, когда страны Оси были разгромлены, европейские союзники ис- тощены, колониальные империи пребывали в волнении и процессе распада, в мировой властной структуре появи- лись зияющие дыры. Война оставила только два государ- ства — Америку и Советскую Россию — в состоянии по- литического, идеологического и военного динамизма, сде- лав их способными заполнить этот вакуум. Более того, оба эти государства были основаны на противоположных, ан- тагонистических идеях. Ни одно из них в точности не зна- ло, что намерено предпринять другое. Решения принима- лись вслепую. «Очень трудно вспомнить, — сказал однаж- ды Мейтлэнд, — что события, отошедшие сейчас в дале- кое прошлое, были некогда в отдаленном будущем». Ни- кому не следует удивляться полученным результатам. По- настоящему удивительным было бы то, если бы никакой «холодной войны» не возникло.