Задача истории как науки — реконструировать прошлое по алгоритмам именно прошлого, а не того времени, в котором живет историк. Все эпохи, сказал Ранке, одинаково близки Богу. Историки, сколько бы они ни пытались, не смогут выскочить за рамки своей эпохи. «Нет человека, — писал Эмерсон, — который мог бы полностью эмансипироваться от своего века и своей страны или создать произведение, где никак не сказались бы особенности культуры, религии, политики, нравов, искусства его эпохи. Пусть он будет самым оригинальным и своенравным из художников, пусть он будет обладать самой богатой фантазией, ему все равно не удастся вытравить из своего произведения отпечатки тех идей, в атмосфере которых оно было создано»1. Точно так же и историк постоянно находится в ловушке «эгоцентрических» представлений, и «осовременивание» — его главный грех. Его обязанность ученого — переступить границы настоящего, но это почти никогда не удается. Любое поколение историков сталкивается с вполне определенными проблемами своего времени и, следовательно, оценивает прошлое в их свете. В результате оценки прошлого непрестанно меняются. Политические деятели котируются то выше, то ниже сменяющими друг друга поколениями историков, словно акции на Уолл-стрите, в зависимости от состояния политического спроса и предложения в последующие времена. Оценка же деятельности американских президентов особенно зависит от атмосферы, в которой историк выносит свой вердикт. Суждения его зачастую являются производными политического цикла — этого постоянного движения маятника между приоритетами общественного и личного интереса, характерного для американской политической истории. От политических настроений момента зависит и «котировка» того или иного президента, то неуклонно ползущая вниз, то рвущаяся наверх.

Время не обязательно стабилизирует оценку политиков прошлого. «Невозможно, — писал Питер Гейл в своей работе «Наполеон: за и против», — чтобы два историка, да еще живущие в разные периоды, видели историческую личность в одинаковом свете, тем более если речь идет о крупной фигуре»2. Оценки Вашингтона, Джефферсона, Джексона продолжают колебаться в зависимости от взглядов историков разного времени. Единственное исключение — это Линкольн, при оценке которого даже Гор Видал, известный ниспровергатель авторитетов, отказался от своего нестандартного подхода. Лишь негритянские национа- листы-экстремисты продолжают поносить Линкольна.

Сияющие образы великих прогрессивных президентов, Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона, несколько по- тускнели спустя полтора десятка лет после их смерти. Генри Ф.Прингл в своей блестящей биографии Т.Рузвельта, написанной в 1931 г., в немалой степени развенчал его, создав впечатление, что в трудных ситуациях президент действовал, как незрелый подросток. Казалось, что такой образ сохранится навечно. Историки, ревизующие традиционные концепции о первой мировой войне, изобразили В.Вильсона — и, казалось, таким его образ останется уже навсегда — фанатиком-пресвитерианцем, вовлекшим нацию в войну и оказавшимся неспособным привести ее к миру. В 30-е годы, когда я заканчивал курс обучения в университете, суждения о роли Т.Рузвельта и Вильсона по-прежнему оставались резко отрицательными. Однако не за горами было время пересмотра этих оценок, вызванного политикой «нового курса» Ф.Рузвельта и второй ми- ровой войной. С тех пор курс акций Т.Рузвельта и В.Вильсона на политической бирже значительно повысился.

Приоритет частных интересов над общественными, возобладавший в США в 70-е и 80-е годы нашего века, в свою очередь сказался на оценке роли президентов. В свете концепций рейганизма заслуги консервативных президентов — Эйзенхауэра, Гувера, даже Кальвина Кулид- жа3 — завышались, а достижения либеральных президентов — Джонсона, Кеннеди, Франклина Рузвельта — оказались в тени. (Странным образом Трумэн выпадает из этого ряда — возможно, потому, что в глазах всех он остался не борцом за «справедливый курс», а простым парнем из Миссури, поставившим русских на место.)

Пересмотр прежних оценок неотъемлемая часть исторической науки. «Наш единственный долг перед историей — переписать ее заново»4, — сказал Оскар Уайльд. Однако последующие суждения вовсе не обязательно правильнее предыдущих. Со временем и они подвергнутся ревизии. Ниже следует, как предварительный вклад в этот процесс, анализ недавних изменений в оценке Гувера и Эйзенхауэра, а также Кеннеди и его роли. Говоря словами Питера Гейла, история — это бесконечная дискуссия.

Гувер

В течение многих лет мнение историков о Гувере было столь же низким, как и у избирателей в годы Великой депрессии. В нем видели воплощение иллюзий и самодовольства новой эры, человека бездушного и уверенного в своей непогрешимости, который не сумел понять проблем своего времени и вечно жертвовал людьми ради догмы. Историки подчеркивали разительный контраст между Гувером — догматичным идеологом частного предпринимательства, оказавшимся в Белом доме в период депрессии, — и Франклином Рузвельтом — гуманным прагматиком, давшим Америке после 1932 г. «новый курс». Горстка защитников Гувера, охотно признавая контраст между ним и Рузвельтом, объявляла политику Гуве- ра единственно правильной, а политику Рузвельта — ошибочной. Сам Гувер в своих работах «Вызов свободе» и «Беседы на американской дороге», написанных в 30-е годы, а также в мемуарах (1951 —1952) изобразил два типа государственнго деятеля, коренным образом отличающихся друг от друга: один — принципиальный защитник част- ного предпринимательства, другой — демагог и пустомеля, разглагольствующий о государственном вмешательст- ве в экономику. Именно это отличие выделяли и авторы трудов о президентстве Гувера: его друзья Уильям Стар Майерс и Уолтер Ньютон в работе «Администрация Гувера: документальная хроника» (1936), министр внутренних дел Рей Лиман Уилбур и министр сельского хозяйства Артур М.Хайд в книге «Политика Гувера» (1937). Молодые члены гуверовского круга выгораживали его и сорок лет спустя — например, Эдгар Робинсон и Вагн Борнет в ра- боте «Герберт Гувер — президент Соединенных Штатов», опубликованной Гуверовским институтом в 1957 г. Возвышая Гувера как бескомпромиссного консерватора, эти преданные ему писаки лишь убедили историков в правиль- ности негативной оценки личности Гувера.

I

В последнее время, однако, имела место чудесная реа- билитация Гувера. Некоторые ученые доказывают теперь, что он был вовсе не врагом «нового курса», а чуть ли не его истинным вдохновителем; не заядлым консерватором, а видным прогрессивным деятелем своего времени; что он отнюдь не мыслил в категориях прошлого, а, напротив, с зоркостью прорицателя предвидел весь ход развития ис- тории во второй половине XX в., будучи, по словам Уиль- яма Эпплмана Уильямса, человеком, «понимающим, что от будущего нельзя отвернуться». Джоан Хофф-Уилсон да- же назвал его «подлинным пророком XX в.»5.

Реабилитация Гувера шла по трем основным направле- ниям. Прежде всего предпринимались попытки доказать существование преемственной связи между политикой администраций Гувера и Рузвельта. Первым подобный до- вод выдвинул Уолтер Липпман. Он писал в 1936г.: «Если радикальный разрыв с прошлым и имел место, то про- изошло это не в марте 1933 г. после вступления в долж- ность Рузвельта, а осенью 1929 г., когда завершился пе- риод послевоенного процветания и президент Гувер взял на себя ответственность за оздоровление экономики- Политика, которую он начал проводить осенью 1929 г., была воистину беспрецедентна в американской истории... Он вмешивался в любую отрасль национальной экономи- ки, нуждавшуюся, по его мнению, в помощи. Именно по- этому, как мне представляется, можно утверждать, что историческое значение его новаторского подхода явно не- дооценивалось, тогда как новаторские идеи Рузвельта, безусловно, переоценили... Гувер предвосхитил все основ- ные элементы программы Рузвельта»6. Историки следую- щего поколения постепенно становились на точку зрения Липпмана, о чем свидетельствуют, например, популярное эссе Карла Деглера «Испытание Губерта Гувера» (1963).

Именно Гуверу, а не Рузвельту, писал Деглер, надо воз- дать должное за «беспрецедентную попытку обуздать де- прессию». Подход Гувера, считает Деглер, «был, вне вся- кого сомнения, прогрессивным»7.

Другая группа апологетов использует традиционный тезис о пропасти между Гувером и Рузвельтом, доказывая при этом, что Гувер был прогрессивнее Рузвельта. Подо- бную систему аргументов развивают прежде всего исто- рики антилиберального направления из числа так называ- емых новых левых. Мало-помалу и в их лагере возрожда- лись симпатии к Гуверу. В своей книге «Отношения Аме- рики с Россией, 1781 — 1917», написанной в 1950 г., Уильям Эпплман Уильяме еще характеризовал Гувера как очередного афериста в Белом доме в ряду многочислен- ных американских президентов, обвиненных автором в противоправных попытках расширить американскую внешнюю торговлю за счет налогоплательщиков. Но в б0-е годы в своей новой книге «Трагедия американской дипломатии» он обнаружил в Гувере величайшие достоин- ства, охарактеризовав его как сторонника сплочения внут- ри страны и изоляционизма в отношениях с другими госу- дарствами. К 19 7 6 г. реабилитация Гувера смахивала уже на приобщение его к лику святых. Гувер, писал Уильяме в своей работе «Америка против революционного мира», понял, что «индивидуализм собственника в капиталистиче- ском рыночном хозяйстве уступит место другому органи- зующему принципу... Он считал необходимым возродить теорию и практику активной гражданственности, что по- зволило бы людям совместными усилиями строить луч- шую Америку»8.

И наконец, третий подход, берущий начало у американ- ских историков «школы консенсуса», изучающих период Эйзенхауэра. Этот подход не принимает во внимание по- литические и идеологические противоречия того времени, считая их второстепенными в историческом плане. По мне- нию сторонников этого подхода, главной силой, сформи- ровавшей Америку XX в., было развитие организационных структур и системы приоритетов в обществе. Под таким уг- лом зрения Гувер, говоря словами самого способного представителя этой группы Эллиса Холи, представляется «человеком, поглощенным проблемами упорядочивания основных движущих сил процесса модернизации и контроля над ними, — проблемами, которые он пытался решить путем создания соответствующих ассоциаций, корпора- ций и товариществ, работая не покладая рук над совершен- ствованием механизмов планирования и повышения благо- состояния, пытаясь сделать их свободными от недостат- ков, неотъемлемо присущих старым рецептам социалистов и сторонников государственного вмешательства»9. Эти три подхода, казалось бы, столь различные и не- совместимые, объединены стремлением обелить Гувера. К 70-м годам процесс реабилитации вошел, так сказать, в коллективную фазу: в Нью-Йорке собрался конгресс ис- следователей, изучающих наследие Гувера, представляв- ших самые разные направления. Работа конгресса отраже- на в интересном сборнике статей «Президентство Гувера: новая оценка», вышедшем в свет в 1974г. под редакцией Мартина Л.Фосолда и Джорджа Мазузана. В 1976г. поя- вилась биография Гувера «Герберт Гувер: забытый про- грессист» Джоан Хофф-Уилсон, высоко оцененная Уиль- ямом Эпплманом Уильямсом. Эта весьма содержательная с познавательной точки зрения работа явилась большим вкладом в процесс переоценки Гувера. Последние по вре- мени работы, муссирующие ту же тему, — это довольно поверхностная книга Дэвида Бернера «Герберт Гувер: об- щественная жизнь» (1978) и более глубокий аналитиче- ский труд Мартина Л.Фосолда «Президентство Герберта Гувера» (1985).

II

Гувер и Рузвельт: преемственность или разрыв? Сто- ронники концепции преемственности утверждают, что Гу- вер был первым президентом, принявшим активные меры для вывода экономики страны из депрессии; именно он-де самым радикальным образом отказался от практики про- шлого, а Рузвельту осталось лишь продолжить начатые им программы.

Альберт Ромаско убедительно опровергает тезис, гла- сящий, что действия Гувера в период депрессии были «бес- прецедентным новаторством в сравнении с политикой всех прежних президентов, которые в периоды кризисов пред- почитали ждать сложа руки экономического подъема и вы- здоровления». Подробно проанализировав три основных кризиса XX в. — банковскую панику 1907 г., спад 1914г. и депрессию 1920 — 1921 гг., — Ромаско показал, что политика Теодора Рузвельта, Вильсона и Гардинга в эти пе- риоды как раз и послужила Гуверу прецедентом, моделью для его курса 1929 — 1932 гг. Теодор Рузвельт предоста- вил помощь федерального правительства банкам, увеличил эмиссию денег, способствовал снижению процентных ста- вок. Вильсон реорганизовал банковскую систему США, снял с нее излишнее давление. Гардинг разработал и осу- ществил программы сельскохозяйственных кредитов, по- вышения таможенных тарифов и сокращения налогов (увы, на эту последнюю меру Гувер так и не решился). Ро- маско пришел к выводу, что «набившее оскомину утверж- дение, будто до Гувера ни один президент не прибегал к правительственному вмешательству в экономику ради эко- номического процветания нации, следует во многом пере- смотреть, если не отказаться от него вообще».

Подобно своим трем упомянутым предшественникам, Гувер действительно прибегнул к определенным мерам защиты от грозящей экономической катастрофы. В отли- чие от Эндрю Меллона, своего министра финансов, он не был сторонником свободного предпринимательства в его чистом виде. Он был готов задействовать возможности и ресурсы администрации, хотя и до известного предела. Но затем, когда его внимание поглотила проблема ликвидации бюджетного дефицита, он начисто забыл о предложенных им самим программах правительственного стимулирова- ния экономики, таких, например, как организация обще- ственных работ. Оппоненты тщетно пытались убедить Гу- вера, что сокращение правительственных расходов приве- дет к снижению покупательной способности и углубле- нию кризиса. «Сбалансированный бюджет абсолютно не- обходим», — заявил Гувер 25 марта 1932 г.; «Это самый важный фактор экономического развития» (5 мая); «необ- ходимая и безотлагательная мера» (13 мая); «незаменимая мера» (2 1 мая); «первейшая необходимость для страны» (11 августа); «основа финансовой стабильности государст- венного и частного бизнеса» (11 августа).

По всем остальным аспектам в основе гуверовской программы оздоровления экономики лежал принцип до- бровольности, заранее ограничивавший ее эффектив- ность. Гувер рассчитывал, что лидеры делового мира добровольно предпочтут в борьбе за выживание пожертво- вать личными интересами. Избранный им метод убежде- ния оказался абсолютно несостоятельным. Принцип до- бровольности не помог затормозить экономический спад и накормить голодных. По свидетельству Дэвида Бернера, многие в тот период умерли голодной смертью, что не сты- куется с лицемерными заявлениями Гувера, будто «в стра- не никто не голодает»12. (Бернер и другие биографы Гу- вера последних лет были еще довольно снисходительны, не включив в свои работы памятную фразу из мемуаров самого президента о безработных, вынужденных прода- вать яблоки на улицах: «Многие отказались от своей ра- боты ради более прибыльного занятия — торговли яблока- ми»13.) Принцип добровольности никак не мог решить проблем сохранения стабильности заработной платы, по- вышения закупочных цен на сельскохозяйственную про- дукцию, облегчения долгового бремени или прекращения игры на понижения на бирже Уолл-стрита. Далее, принцип добровольности оборачивался наказанием для социально- сознательных бизнесменов, для тех, к примеру, кто повы- шал, а не урезывал заработную плату, вводил нормальные условия труда вместо потогонной системы, отказывался от использования детского труда, соблюдал правила бирже- вых операций, не прибегая к запрещенным приемам.

Но и сам Гувер вынужден был в конце концов при- знать, что принцип добровольности не панацея. В сентябре 1931 г. он заявил Юджину Мейеру, тогдашнему предсе- дателю Федерального резервного управления, что совме- стными усилиями банкиры могли бы положить конец фи- нансовому кризису. Мейер, хорошо знавший эту породу людей, отнесся к сказанному скептически и предложил возродить Военную финансовую корпорацию, которой он руководил во время первой мировой войны и которая иг- рала в то время активную роль в кредитовании промыш- ленности, сельского хозяйства, экспорта. Гувер сопротив- лялся, видя в ней признак всепроникающего государства. Только когда эксперимент с принципом добровольности потерпел неудачу и даже банкиры поддержали предложе- ние Мейера, Гувер принял его, в результате чего была создана Реконструктивная финансовая корпорация (РФК).

Первоначально Гувер отводил РФК довольно скромную роль, видя в ней инструмент по распределению государственных субсидий частным финансовым институтам. Лишь в 1932 г., когда безработица еще более возросла, Гувер пе- ресмотрел свою позицию и согласился предоставлять по линии РФК кредиты отдельным штатам и городам. Но когда Джон Гарнер, спикер палаты представителей, умеренный демократ, провел через конгресс законопроект, расширяв- ший возможности РФК в области кредитования, Гувер на- ложил на него вето. «Никто и никогда, — заявил он, — не пытался еще всерьез осуществить столь опасную для стра- ны меру»14. Позднее он все же подписал законопроект Гарнера в несколько измененном варианте: РФК разреша- лось предоставлять займы для организации помощи насе- лению и финансирования общественных работ, которые тем временем пришли в упадок. Создание РФК, на что Гу- вер пошел скрепя сердце, и ее последующая деятельность были вынужденным отходом от его концепции доброволь- ности. Использовался этот новый инструмент с большой осторожностью, и в результате РФК не сыграла значитель- ной роли в обуздании кризиса.

В демократическом обществе альтернативой добро- вольности служит закон. В глазах Гувера закон не являлся средством справедливого регулирования общественной жизни, а был лишь инструментом регламентирования эко- номики государством и подавления индивидуальных сво- бод. Подлинная смена вех произошла в марте 1933 г., когда принцип добровольности уступил место законода- тельным мерам по регулированию экономики. Меры эти не вызвали сопротивления, и в дальнейшем соответствую- щие полномочия, предоставленные администрации в за- конном порядке, использовались во все возрастающем объеме.

И здесь пример РФК также весьма поучителен. Гувер видел путь к спасению банков в предоставлении им госу- дарственных кредитов. По мнению новой администрации, этот рецепт был ошибочен; банкам нужны были не новые долги, а дополнительный капитал. Чрезвычайное банков- ское законодательство «ста дней», разработанное несог- ласными с Гувером экспертами министерства финансов, наделяло РФК правом выкупать у банков привилегирован- ные акции. В последующие два года администрация Руз- вельта, принявшая эту программу, стабилизировала бан- ковскую систему. Вдобавок РФК получила право предоставлять кредиты промышленным компаниям и в резуль- тате стала вскоре крупнейшим инвестором в американ- ской экономике. «В феврале 1932 г., когда была создана Реконструкционная финансовая корпорация, никто и представить себе не мог, — сказал в 1935г. Джесс Джо- унс, шеф РФК, — в сколь значительной степени она будет оказывать содействие бизнесу»16. РФК при «новом кур- се» Рузвельта являлась, по сути дела, новым органом ад- министрации и играла во многих важных областях ту са- мую роль, которую с таким негодованием отвергал Гувер в 1932 г.

Гувер предвидел подобное развитие событий и резко его осуждал. Еще в ходе предвыборной кампании 1932 г. он ясно понял смысл призывов Рузвельта к национальному планированию и, выступая 3 1 октября 1932 г. на Мэди- сон-Сквер-Гарден, предостерегая сограждан: «Нынешняя избирательная кампания не просто борьба двух политиче- ских деятелей или даже двух партий. Это борьба двух концепций роли администрации в управлении страной. Другая сторона предлагает меры и разные там новые кур- сы, которые разрушат сами основания нашей системы». И все это, как говорится, на полном серьезе. И уж, во вся- ком случае, его собственной концепции добровольности, оставляющей за индивидом право решать, исполнять ему свой гражданский долг или пренебречь им, был и впрямь нанесен смертельный удар.

Гувер считал свои разногласия с Рузвельтом непреодо- лимыми. «Лет через десять американцы поймут, — писал он в декабре 1933 г., — что 8 ноября 1933 г. они пожер- твовали свободой духа и мысли, за которую их предки упорно боролись на протяжении трехсот лет. И тогда, на- деюсь, они вспомнят, что я по крайней мере пытался их от этого уберечь»'7. Гувер не уставал осуждать умерен- ное государственное вмешательство «нового курса», срав- нивая его то с фашизмом, то с социализмом. Гуверовское определение сути проблемы — свобода против регламен- тации, — возможно, и служило его собственным интере- сам, поэтому его собственное мнение по этому поводу не может быть ориентиром для историков, однако само по себе противоречие между анархией и законом было на тот момент реальностью.

Историки в нелепом своем тщеславии полагают, что они способны лучше разобраться в конфликтах прошлых лет, чем сами участники тех событий: эти несчастные счи- тали, что они действуют так, а не иначе в силу определен- ных причин, но мы-то теперь доподлинно знаем, что при- чины были иными. Подобный взгляд на вещи свысока от- рицает за историческими деятелями право на собственное разумное мнение о происходящем, оскорбляет задним числом их человеческое достоинство. Когда участники со- бытий сами объясняют, как они жили, за что боролись и проливали кровь, отвергать подобные свидетельства было бы со стороны историков непростительным интеллекту- альным высокомерием. Вопрос о том, считал ли Гувер себя провозвестником «нового курса», заслуживает большего внимания, чем ему до сих пор уделялось.

III

Итак, консерватор Гувер или прогрессист? Страх, ко- торый вызывало у Гувера государственное вмешательство в экономику, дал историкам, обратившимся к этой теме в 60-е годы, возможность увидеть «новых левых», а кроме того повод изображать его борцом за представительную демократию против властолюбивой бюрократии. «Он был привержен, — пишет Уильям Эпплман Уильяме, — прин- ципам самоопределения и сотрудничества на равных пра- вах всех членов общества». «Идеалом, в который он без- гранично верил, — добавляет Уильяме, — были солидар- ность и сотрудничество всех слоев населения американ- ского общества»"*. Этот романтизм, писала с явной сим- патией Джоун Хофф-Уилсон в 1979 г., сделал Гувера «любимцем новых левых»19.

Представление о Гувере как о предтече движения «Студенты за демократическое общество» воистину неле- по. Сотрудничество, в которое он действительно верил, было сотрудничеством саморегулирующихся частных торговых ассоциаций. Современники видели в нем отнюдь не «грозу бюрократов», а, напротив, главного бюрократа, поставившего себе целью придать более рациональный характер капиталистической системе хозяйства, мобили- зуя для этого ресурсы частных корпораций и ассоциаций. «Его «идеалом», — пишет Эллис Хоули, — по-видимому, являлся довольно рыхлый конгломерат предприниматель- ских сословных ассоциаций и гильдий, которые были бы представлены в более крупных корпоративных объедине- ниях и брали бы на себя гарантированные социальные обя- зательства». Хоули отмечает трактовку Уильяме, именуя ее домыслами «леваков, постоянно ищущих аргументы в споре с либеральными историками»20.

Гувер считал государственное вмешательство в эконо- мику угрозой свободе. (Кстати, он не распространял свою неприязнь на Эдгара Гувера, шефа ФБР, к которому отно- сился с восхищением до конца жизни.) Система предпри- нимательских гильдий, развитие которой он проповедо- вал, превратилась бы в своего рода саморегулирующийся социальный организм, что сделало бы в конце концов не- нужным государственное вмешательство. Следуя этой ло- гике, Гувер неминуемо должен был прийти к производст- венному синдикализму, к замене гражданского правитель- ства корпоративным. Ленин выдвинул лозунг: «Вся власть Советам»; лозунгом Гувера чуть было не стал «Вся власть — торговым ассоциациям». Однако он не довел свои теории до их логического конца, подчеркивая, что предложенные им торгово-промышленные ассоциации ни в коем случае не должны посягать на святой принцип сво- бодной конкуренции. Каждый раз, пишет Хоули, когда идеал Гувера «вступал в противоречие с его стремлением сохранить традиционные свободы и индивидуальные моти- вации, президент и его команда отступали, заявляя, что жизненно важные интересы «американской системы» требуют сохранения механизмов действия рыночных сил, индивидуальной инициативы и существующего политиче- ского устройства»21.

Уильям Эпплман Уильяме с благоговением пишет о спо- собности Гувера к «беспощадному анализу»22. В действи- тельности, однако, Гувер не обладал аналитическим скла- дом ума. Его социальные воззрения были изменчивы и представляли собой эклектическую смесь принципов ин- дивидуализма и корпоратизма. Он, например, никогда не задавался вопросом, каким образом «американский инди- видуализм», о котором он в 1922г. написал поучительный трактат, может сочетаться с его же установкой на «част- нособственнические групповые интересы», от которой от- дает феодализмом. Главным для него был не анализ, а де- магогия, он редко додумывал что-нибудь до конца, а если и пытался это сделать, то шарахался из одной крайности в другу10- В его выступлениях, по словам Бернера, «ост- рые углы сглаживаются, а вещи несовместимые соединя- ются воедино чисто декларативно»23.

В своей работе Бернер даже высказывает предполо- жение о противоречии между мистической верой Гувера в корпоративность и авторитарными чертами его харак- тера, отмечая его «набор догм на собственную потребу» и «его склонность к самообману»24. Анализируя деятель- ность Гувера на посту председателя комиссии по оказа- нию помощи Бельгии, Бернер пишет: «Руководствуясь принципами, с которыми он познакомился в сфере част- ного предпринимательства, Гувер был приверженцем элементарного единоначалия в административном аппара- те, при котором право решающего голоса принадлежало бы одному человеку, ему самому». Вудро Вильсон сказал о Гувере: «У меня возникало чувство, что судьба любого полезного начинания была ему безразлична, если оно не проводилось в жизнь под его прямым руководством».

Тот же Бернер в этой связи заметил: «Деятельность Гу- вера в «Продовольственной администрации» наводила иной раз на мысль, что его излюбленная идея сотрудни- чества сводилась к тому, чтобы все сообща действовали по его указке»2^. Никогда не сомневавшийся в собст- венной непогрешимости, Гувер не выносил возражений и терпеть не мог кого-нибудь убеждать. Все это имеет мало общего с образом Гувера, созданного фантазией Уильямса, — этакого апостола всеобщего благоденствия, путь к которому должен быть проложен через корпора- тивное сотрудничество.

IV

В отличие от Уильяма Эпплмана Уильямса Дэвид Бер- нер и Мартин Фосолд не видели в Гувере апостола всеоб- щего корпоративного благоденствия. Но и они в целом считали его прогрессистом.

Бернер, например, объявил Гувера «последователем Торстейна Веблена»26 и цитировал последнего чуть ли не на каждой странице своего труда, словно надеясь, что в этом сочетании интеллектуальные потуги самого Гувера будут выглядеть более прогрессивными. Уильяме с готов- ностью подхватил этот тезис, указывая, что «изучение трудов Веблена послужило (для Гувера) сильнейшим им- пульсом»2'. И тоже кое-где цитирует в этой связи Вебле- на28. Единственное слабое место этой изумительной тео- рии: отсутствие каких-либо доказательств, что Гувер во- обще заглядывал в Веблена.

Веблен считал, что власть должна принадлежать совету технократов или инженеров; некоторые представители технической интеллигенции, например Моррис Льювелин Кук и Говард Скотт, «отец технократии», испытали на себе его влияние. Гувер, однако, был больше бизнесменом, чем инженером. По его собственным словам, в его жизни «бизнес занимал куда большее место, чем точные нау- ки»29. Что до Веблена, то биографы не обратили внима- ния, что в трех томах своих «Мемуаров» Гувер упоминает о Веблене лишь один раз: рассуждая о приверженности Рексфорда Дж. Тагуэлла «плановой экономике», он на- звал его «интеллектуальным наследником Торстейна Веб- лена»30. Поскольку и сам Тагуэлл, и идея плановой эко- номики были ненавистны Гуверу, то это упоминание о Веблене вряд ли можно считать выражением его искрен- них симпатий к последнему. Скорее уж, сам Гувер, подо- бно Джимми Картеру в конце его правления, подтвержда- ет иллюзорность надежд, которые Веблен возлагал на тех- нократов.

Вообще «портрет» Гувера-прогрессиста нуждается в многочисленных исправлениях и уточнениях. Так, Бернер не согласен с утверждениями, согласно которым Гувер не хотел-де подписывать закон Норриса — Ла Гардиа, — за- кон, принятый в интересах рабочих и гарантировавший им право на организацию в профсоюзы, а также ограничивав- ший практику вмешательства федеральных судов в трудо- вые конфликты. Фосолд в свою очередь указывает, что Белый дом направил тогда лидеру республиканского боль- шинства в палате представителей закрытый список возра- жений по законопроекту и что министр юстиции при Гу- вере рекомендовал, тем не менее, подписать законопро- ект, исходя исключительно из того, что вето было бы пре- одолено подавляющим большинством при голосовании и Верховный суд в результате, вероятнее всего, стал бы тол- ковать этот закон расширительно3 *. Джордж Норрис, со- автор закона, сказал позднее: «Министерство юстиции при Гувере не оказывало нам ни малейшей помощи. Напротив, мы столкнулись с непреодолимыми препятствия- ми — с противодействием не гласным, не открытым, а молчаливым, закамуфлированным, но при этом весьма эф- фективным»32.

Можно привести и случай с миссис Оскар де Прист, женой конгрессмена-негра, вопрос о приглашении кото- рой на задуманные женой президента чаепития в Белом доме для ясен конгрессменов стал чуть ли не крупной социальной проблемой. В изображении Бернера пригла- шение Прист в резиденцию четы Гувер в Белом доме мыслилось как «демонстративное осуждение перед ли- цом всей общественности», расового фанатизма33. Фо- солд описывает этот эпизод в столь же розовых тонах. Расистом Гувер, безусловно, не был. Но ни один из его биографов не обратил внимания на язвительное описа- ние мучительных колебаний Гувера в воспоминаниях ше- фа протокола Белого дома Ирвина Гувера, вышедших под названием «Сорок два года в Белом доме». Согласно И.Гуверу, на четыре чаепития подряд миссис Прист про- сто не пригласили, после чего по настоянию помощника президента по связям с общественностью, считавшего, что хоть какой-то жест нужно сделать, устроили специ- альное дополнительное чаепитие; причем гостей заранее предупредили о предстоящем испытании. После появле- ния миссис Прист «миссис Гувер вскоре удалилась». Миссис де Прист, добавил автор, «была самой невозму- тимой среди приглашенных»34.

В известной степени Гувер действительно был рефор- матором'. Он собирался реорганизовать правительство, ук- репить государственные гражданские учреждения, мо- дернизировать тюрьмы, помочь индейцам и т.д. Но можно ли считать Гувера американским прогрессистом в истори- ческом значении этого понятия, то есть политиком, высту- павшим за контроль администрации над большим бизне- сом и естественными ресурсами в интересах всей нации? Бернер пишет, что образцом для Гувера был Теодор Руз- вельт3^. Однако теория Гувера о системе гильдий в капи- талистическом обществе практически не имеет ничего об- щего с концепцией Т.Рузвельта о «сильной администра- ции» как ответе американской демократии большому биз- несу. При Гувере еще были живы республиканцы-про- грессисты рузвельтовской школы. Дать исчерпывающий ответ на вопрос о прогрессизме Гувера можно, лишь изу- чив мнение о нем истинных прогрессистов и мнение Гуве- ра о них.

Самыми видными и активными прогрессистами в пар- тии Гувера были Джордж У.Норрис из Небраски и Роберт М~Лафоллет-мл. из Висконсина; их мнение необходимо учитывать при ответе на вопрос о прогрессизме Гувера. Ни тот, ни другой не считали президента ни личным дру- гом, ни союзником, ни даже партнером; они презирали Гувера, который платил им той же монетой. В списке до- стижений Норриса и электрификация сельских районов, и закон Норриса — Ла Гардиа, и 20-я поправка, и одно- палатное законодательное собрание в Небраске. Ни одно- му сенатору не удалось сделать больше. Он выдвинул еще целый ряд прогрессивных инициатив, потерпевших, одна- ко, неудачу. Норрис был самым последовательным при- верженцем идей прогрессизма. Подобно многим другим, он вначале восхищался Гувером, с которым познакомился еще в годы первой мировой войны. Впоследствии, став министром торговли, будущий президент разочаровал Норриса. На выборах 1928 г. Норрис отдал свой голос Элу Смиту. «Мне известны взгляды Гувера, — писал он в автобиографии. — Он консерватор и реакционер»36.

Гувер со своей стороны называл Норриса «коллекти- вистом», одним из «самых ярых демагогов в сенате». В своих «Мемуарах» старый квакер с гаденьким злорадст- вом пересказал сплетню, которую, по его словам, слышал от Уильяма Боры лет за двадцать пять до этого. Бора ска- зал якобы, что Норрис «законченный социалист»; «левые суфражетки финансировали его избирательную кампа- нию и оплачивали счета рекламного агентства в Вашингто- не, постоянно восхвалявшего Норриса»37. Ричард Лоуитт в своей блестящей трехтомной биографии Норриса назы- вает пересказ Гувером этой сплетни «злобным домыс- лом». (Видимо, так оно и есть. «Известно, что Гувер весьма вольно обращался с фактами, — пишет Бернер. — В своих «Мемуарах» он неправильно указывает день своего рож- дения, дату смерти матери, время своего отъезда из Айовы и дату поездки в Австралию, и таких ошибок там — легион»38.) В 1930 г. помощник консервативного сенатора от Огайо Симеона Фесса, председателя Нацио- нального комитета республиканской партии и ближайше- го сподвижника Гувера в сенате, внес по указке своего босса кандидатуру другого Джорджа Норриса, безвестно- го бакалейщика из Брокен-Боу, в списки кандидатов в се- наторы от этого штата для голосования на республикан- ских праймериз в надежде нанести поражение Норрису. Сенатор Норрис ни на минуту не сомневался, что все это было проделано с ведома и одобрения Гувера.

Норрис был раздражен еще больше, когда Гувер с большим шумом наложил вето на законопроект о строи- тельстве в Масл-Шоал, высокопарно заявив, что он «явля- ется отрицанием идеалов, положенных в основу нашей цивилизации»3**. Этот законопроект послужил основани- ем для учреждения Управления по делам долины реки Теннесси. Не мог Норрис простить Гуверу и его отказ предоставить федеральную помощь безработным, тем бо- лее что отказ этот был обоснован надуманными соображе- ниями высшего порядка. И хотя Гувер скрепя сердце со- гласился предоставить государственные кредиты ферме- рам для закупки семян и кормов для скота, он наотрез отказал в помощи голодающим людям. «Господи, благо- слови голодающих, когда скоты уже сыты»40, — сказал тогда Норрис. В феврале 1931 г. Норрис изложил один- надцать причин, в силу которых, по его мнению, респуб- ликанцам не следует повторно выдвигать кандидатуру Гу- вера. В мае 1932 г. он объявил, что будет поддерживать Рузвельта, если того выдвинут демократы, и ни при каких условиях не отдаст свой голос Гуверу.

Лафоллет, представитель молодого поколения респуб- ликанцев-прогрессистов, был на тридцать четыре года мо- ложе Норриса. В 1928 г. он выступал за выдвижение Норриса кандидатом республиканцев на президентских выборах. Съезд партии, отдавший предпочтение Гуверу, проходил, по его словам, «под контролем крупных банки- ров и промышленников Восточного побережья». В связи с этим Лафоллет отказался одобрить утвержденный съез- дом предвыборный список республиканцев. Патрик Дж.Мани, биограф Лафоллета, в своей книге «Молодой Боб Лафоллет» писал, что, попав в Белый дом, Гувер «из- бегал контактов с сенатором от Висконсина». Отношение Гувера к росту безработицы возмутило Лафоллета. «Его черствость и равнодушие пронимают меня до мозга кос- тей», — писал он матери.

«Могут подумать, что у меня «пунктик» в отношении Гувера. Но должен же в самом деле кто-то смотреть за ним во все глаза. То, как он позорно пренебрег своими обязанностями в разгар экономического кризиса, потряс- ло меня больше, чем всех остальных в Вашингтоне"41. В феврале 1931г. Уильям Аллен Уайт пришел к выводу, что «надежды на примирение между группой Лафоллета — Боры — Норриса и Белым домом больше нет»42. Лафоллет, как и Норрис, поддержал кандидатуру Рузвельта.

Одним словом, и Норрис и Лафоллет выступали против Гувера еще задолго до депрессии. Они отказались поддер- жать его кандидатуру на президентских выборах 1928 г. и активно добивались его поражения на выборах 1932 г. после того, как президентство Гувера подтвердило их са- мые худшие опасения. Гувер вербовал своих сторонников в конгрессе не среди прогрессивных республиканцев, а среди реакционеров и консерваторов. Все это доказывает полнейшую нелепость утверждения, что Гувер был про- грессистом.

В судьбах Норриса и Лафоллета произошел крутой пе- релом, когда президентом стал Рузвельт. «Из политическо- го изгоя Норрис уже очень скоро превратился в желанно- го гостя и своего человека в Белом доме», — пишет Лоуитт. «С самого начала, — указывает Мани, — Рузвельт делал все от него зависящее, чтобы заручиться поддержкой и дружбой Лафоллета»43. Оба прогрессиста внесли боль- шой вклад в развитие американского государственного ус- тройства в направлении демократического контроля над бизнесом, основанного на законе и не имеющего ничего общего с корпоративными структурами, своего рода «син- дикализмом предпринимателей», о котором мечтал Гувер.

Если уж иные историки гримируют ныне Гувера под прогрессивного республиканца, то впору придумать ка- кое-то другое определение для тех, кого в их время имен- но так и называли, то есть для Норриса и Лафоллета, Гиф- форда Пинчота и Фиорелло Ла Гардиа, Гарольда Икеса и Генри Уоллеса, Бронсона Каттинга и Дональда Рихберга — людей, презиравших Гувера и которым он в свою очередь также платил презрением.

VI

Таким образом, при ближайшем рассмотрении версии о Гувере как о творце «нового курса», предтече новых левых или республиканце-прогрессисте не выдерживают критики. Остается версия о Гувере-прорицателе, обладав- шем несравненным даром предвидения, сумевшем распоз- нать главные движущие силы современного общества и решительно боровшемся за союз свободы и порядка, од- ним словом, о лидере, устремленном в будущее, этаком пророке XX в.

«Ни один американский государственный деятель до Гувера, — писала Джоан Хофф-Уилсон, — не обладал столь разносторонними интересами и не проникал столь глубоко в самую суть проблем американской и мировой экономики; ни один из них не выработал свойственного ему строго научного системного подхода к проблемам по- литэкономии Соединенных Штатов»44. По мнению Джей- мса Стюарта Олсона, только депрессия помешала Гуверу «стать одним из великих президентов Соединенных Шта- тов; тонкое понимание сущности корпораций, производст- венных процессов и администрирования, вне всякого со- мнения, позволило бы ему регулировать экономику стра- ны, не допуская при этом бюрократических перехле- стов»45. По словам Уильяма Эпплмана Уильямса, историка весьма легковерного, «Гувер лучше всех прочих амери- канских президентов разбирался в реалиях современного индустриального общества в США». Однако в период Ве- ликой депрессии Гувер, по словам Уильямса, был «потря- сен неспособностью американцев позаботиться о собст- венной судьбе, объединившись для совместных усилий, и заранее предвидел, куда заведет их столь пренебрежи- тельное отношение к своим гражданским обязанно- стям»46.

Спору нет, совместные добровольные усилия граж- дан — идеальный способ решения наших проблем. Взаи- мовыручка и сейчас остается эффективным методом в не- больших коммунах, где люди трудятся бок о бок друг с другом. Но принцип добровольности не годится для совре- менного крупномасштабного обезличенного производст- ва, при котором граждане не склонны брать на себя до- полнительных обязательств, вытекающих из непосредственного трудового общения, а люди корыстолюбивые и эгоистичные наживаются за счет бескорыстных и чест- ных. В современном многомиллионном обществе отдель- ные социальные группы всегда будут преследовать свои особые интересы. Просто диву даешься, как же это пре- зидент, «хорошо знавший индустриальное общество, тон- ко разбиравшийся в корпоративных реалиях, строго науч- но подходивший к проблемам», «был потрясен» нежела- нием граждан добровольно объединять свои усилия. Да мог ли он вообще рассчитывать на добровольную мотива- цию? Бернер мыслит в данном случае куда более здраво: «Лишь немногие сентиментальные либералы столь наивно подходили к природе человека»47.

Сколь это ни странно, но Уильяме и впрямь верит, что граждане, взяв свою судьбу в собственные руки и объе- динившись для совместных действий, смогли бы решить такие сложные проблемы структурного порядка, как де- прессия, безработица, инфляция, расовое неравенство. Он непоколебимо убежден в том, что социальный подход к решению этих проблем, методы, говоря словами Карла Поппера, «прикладной социальной инженерии» могут привести к «ужасающим» последствиям. На самом же де- ле социальные воззрения Гувера, плоские и поверхност- ные, его извечный набор претенциозных и маловразуми- тельных общих мест не отражали ни реальностей совре- менного индустриального общества, ни модели проведе- ния различных социальных групп в системе, основанной на принципе личного обогащения. Его наивное представ- ление о предпринимательском менталитете — типичный пример примата идеологии над практикой. Даже Эллис Холи задается вопросом, не является ли версия о Гу- вере — стороннике государственного регулирования — «очередным мифом, порожденным радикально изменив- шейся политической обстановкой с ее новым социально- политическим заказом», призванным, в частности, обосно- вать «новые попытки регулировать экономику, не прибе- гая к административному вмешательству»48.

Читатель, сумевший преодолеть нагромождение ба- нальностей о частном Предпринимательстве в двухтомном сочинении Гувера «Записки государственного деятеля», едва ли всерьез воспримет байки о ренессансе Гувера в облике прогрессивного лидера, или провидца, или глубокого аналитика социальных проблем. Мифы эти служат иным целям. При очередном движении стрелки политиче- ского барометра в сторону личного интереса общество всякий раз, заглушая укоры социальной совести, создает культ тех президентов прошлого, которые также придер- живались этого принципа. Что до «новых левых», после- довательно выступавших против половинчатых реформ и поэтому осуждавших «новый курс» Рузвельта, то Гувер для них всего лишь очередной персонифицированный ар- гумент в споре с либералами.

Любому государственному деятелю, прожившему до- статочно долго, в конце концов все прощается. Эмоции теряют остроту, ошибки забываются, и ореол святости ни- сходит даже на закоренелых грешников. В наши дни нечто подобное происходит с Ричардом Никсоном. В свое время дряхлый Гувер подружился с молодым Никсоном, когда тот в начале 5 0-х годов составлял для него списки «тайных коммунистов» в администрации. Однако в период кампа- нии 1960 г. Гувер уже критиковал Никсона за то, что тот тратит слишком много времени, соглашаясь с Кеннеди. «Цели, к которым стремится Кеннеди, — зло», — изрек непреклонный старец, убежденный в том, что кандидат от демократической партии мечтает о «социализме под мас- кой всеобщего благоденствия» и о «новом издании "ново- го курса"».

«Со временем вы поймете, — писал он Никсону год спустя, — что к мнению умудренных опытом государст- венных деятелей никто не прислушивается, пока им не перевалит за восемьдесят, а тогда их уже нечего прини- мать в расчет»49. Доживи Гитлер и Сталин до наших дней, у них нашлись бы почитатели, как у старого кайзера в Доорне. Гувер прожил еще тридцать с лишним лет после своего президентства. Говоря словами Эмерсона, любая пустышка выходит в конце концов в герои.

Эйзенхауэр

Реабилитация Эйзенхауэра была еще более впечатляю- щей, хотя он никогда не котировался у историков так низ- ко, как Гувер. В 80-е годы вошло в привычку оценивать президентство Гувера примерно так, как он сам оценивал «сухой закон», — как «великий социально-экономический эксперимент, благородный по замыслу и далеко идущий по последствиям»5". Гувера считают глубоким мыслите- лем и невезучим государственным деятелем. Эйзенхауэра, напротив, со временем стали считать удачливым государ- ственным деятелем. В 1962 г., через год после его ухода с поста президента, историки и политологи — участники опроса, проведенного моим отцом, — поставили Эйзенха- уэра на двадцатое место среди американских президен- тов. По результатам же опроса, проведенного двадцать лет спустя Стивом Нилом из «Чикаго трибюн», он вышел уже на девятое место, а еще год спустя, по данным опроса профессора Роберта Марри, занял одиннадцатое место. (Гувер же, несмотря на все рвение его реаниматоров, опу- стился с девятнадцатого места в опросе 1962 г. на двад- цать первое в опросах 1982 и 1983 гг.)

Этот рост «посмертной котировки» Эйзенхауэра легко объясним. 50-е годы были в глазах современников пери- одом застоя и самоуспокоения. Затем последовал период, отмеченный активными вмешательством государства в экономику, накалом общественных страстей и расколом общества. Естественно, что в ретроспективе годы правле- ния Эйзенхауэра вызывают ностальгию — этакое благо- словенное десятилетие мира и гармонии. Более того, не- достатки преемников Эйзенхауэра — активизм Кеннеди, одержимость Джонсона, аферы Никсона, серость Форда, вздорные идеи Картера, идеологическая зашоренность Рейгана — заставили увидеть в новом свете достоинства Айка. Историкам следует учитывать, что деятельность то- го или иного президента подчас больше сказывается на репутации его предшественников, чем на его собственной. Наконец, в наши дни стрелка политического барометра вновь переместилась в сторону частных интересов, как в свое время это произошло и в президентство Эйзенхауэ- ра, что и дало последний импульс к позитивной переоцен- ке его деятельности.

I

После недавнего рассекречивания документов из лич- ного архива Эйзенхауэра, хранившихся в его библиотеке в Абилине, штат Канзас, он предстал в совершенно новом, неожиданном облике, что еще более ускорило процесс его реабилитации. Для большинства своих современников Айк был национальным героем, великодушным хозяином Бело- го дома, мудрым, мягким человеком, этаким добрым дя- дюшкой, охраняющим покой и безопасность страны. Не- други Эйзенхауэра, потерпевшие сокрушительное пора- жение в двух президентских выборах, приведших его в Бе- лый дом, видели в нем недалекого старика, который спустя рукава относится к своим обязанностям, был не в ладах с синтаксисом, обожал вестерны, играл в гольф и бридж с миллионерами, а группа сильных помощников тем време- нем управляла страной от его имени, создавая ему имидж «героя поневоле». Но обе группы сходились в том, что он был доброжелательным и незлобивым человеком.

Упомянутые документы Эйзенхауэра содержат убеди- тельные доказательства того, что образ добродушного простачка был лишь маской, за которой скрывался прони- цательный руководитель, последовательно идущий к до- стижению поставленных целей. По прочтении документов перед историками предстает не прекраснодушии филант- роп, а хитрый, расчетливый, опытный человек, который был всегда себе на уме. Это был не наивный политический простофиля, а политик Божьей милостью, извлекавший немалую выгоду из общепринятого мнения о себе как ру- ководителе, стоящем вне политики. Он отнюдь не был ни добродушным пустомелей, скрывавшим за своим мнимым косноязычием свои истинные намерения и цели, ни пас- сивным и безразличным наблюдателем. Напротив, он при- нимал живейшее и непосредственное участие в обще- ственных и государственных делах.

Со страниц «Дневников Эйзенхауэра»51 перед нами встает человек, уверенный в себе, лукавый и властный. Он жестко и без сантиментов оценивает своих помощни- ков. Некоторые записи свидетельствуют о пресловутой вспыльчивости Эйзенхауэра («Помочь нашей победе в этой войне могло бы только одно — если кто-нибудь при- стрелит Кинга», — записал он в 1942 г., имея в виду тог- дашнего начальника штаба военно-морских сил, человека надменного и строптивого)52. Другие записи выдают чес- толюбие, которое он тщетно старается скрыть. Некоторые страницы, полные тяжеловесных рассуждений с претен- зией на философию, оставляют впечатление написанных специально для грядущих поколений.

В период пребывания Эйзенхауэра у власти мы думали, что ему недостает политического опыта, и как же мы оши- бались! Американская армия — самая суровая школа для политика. Эйзенхауэр, начинавший свою карьеру как про- теже генерала Макартура и продолживший ее уже под покровительством лютого соперника последнего — гене- рала Маршалла, — обладал, по-видимому, незаурядными политическим способностями. Проявленное им на посту президента умение дистанцироваться от своей непопуляр- ной партии, приводившее в ярость профессиональных политиков-республиканцев, свидетельствовало о его нео- бычайно сильно развитом инстинкте политического само- сохранения.

Судя по всему, Эйзенхауэр вопреки неоправданной репутации великого путаника чаще всего отлично знал, че- го хочет, и прежде всего в тех случаях, когда намеренно выступал в облике доброго старого Айка. Однажды госу- дарственный департамент обратился к нему с просьбой не затрагивать на пресс-конференции взрывоопасную тогда проблему островов Куэмой и Мацу, расположенных вбли- зи берегов Китая и захваченных американцами. Эйзенха- уэр сказал тогда Джеймсу Хагерти, своему пресс-секре- тарю: «Не беспокойся, Джим, если вопрос всплывет, я им заморочу голову»53. Он всем нам заморочил голову. По словам Ричарда Никсона, Эйзенхауэр был «куда более сложным и хитроумным человеком, чем многим казалось, причем в лучшем смысле этих слов»54.

Джон Рэндольф из Роанока сказал как-то о Ван-Бюре- не, что тот «гребет к цели, приглушив весла»55. Ту же мысль, хотя и без метафор, приводит в своей монографии, посвященной методам работы администрации Эйзенхауэ- ра, Фред Гринстейн. По мнению Гринстейна, для стиля Эйзенхауэра-руководителя были характерны следующие «политические правила»: управление из-за кулис; словес- ный камуфляж; отказ от ставки на отдельные личности при учете индивидуальных качеств своих сотрудников в каждом конкретном случае; выборочное делегирование полномочий и, наконец, умение обеспечить себе поддер- жку общественности56. Хотя автор и оговаривается, что методы эти отнюдь не уникальны, сочувствие и восхище- ние, с которыми они описаны, способны создать впечат- ление, будто только Эйзенхауэр применял средства, имеющиеся в арсенале любого политического лидера. Так, на- пример, автор пишет: «Эйзенхауэр осуществлял руковод- ство через официальные и неофициальные каналы»57. Ка- кой президент действует иначе?

Думается, Гринстейн не совсем отдает себе отчет в смысле термина «закулисное президентство». В демокра- тических государствах процесс принятия политических решений подобен процессу обучения и основан прежде всего на методах убеждения и достижении согласия. Пост президента, говоря словами Франклина Д.Рузвельта, — «это в первую очередь пост морального наставника на- ции»58. Понятие «закулисного президентства» сводит на нет эту приоритетную президентскую роль. Далее, подо- бная характеристика не совсем справедлива и примени- тельно к стилю Эйзенхауэра, нередко использовавшего президентский пост как кафедру.

В целом, однако, как писал Артур Ларсон, в прошлом политическое доверенное лицо Эйзенхауэра, тот «не ви- дел смысла в использовании своего влияния, которым он обладал как выразитель национальных интересов, для до- стижения целей, не входящих в конституционные функ- ции главы исполнительной власти». Поэтому, с сожалени- ем добавлял Ларсон, при Эйзенхауэре страна была лише- на той «крайне необходимой высшей и воодушевляющей моральной инстанции, которой мог бы стать президент, более приверженный делу защиты прав человека»59. Сло- ва Ларсона о гражданских правах вполне применимы и к гражданским свободам.

Сегрегация и маккартизм — вот две основные этиче- ские проблемы в годы президентства Эйзенхауэра. Он вы- носил их для себя за скобки, с одной стороны, возможно, потому, что в его понимании функции президента были строго ограничены определенными рамками, но, может быть, в известной мере и потому, что не считал их неот- ложными и требующими быстрого решения проблемами. Он не хотел прибегать к мерам, предусмотренным зако- ном для ликвидации расового неравенства, и в общем был согласен с целями, провозглашенными Маккарти, хотя и не одобрял его практики. По замечанию биографа Эйзен- хауэра Стефена Амброуза, нежелание президента «от- крыто осудить маккартизм привело к шабашу «охотников за ведьмами», а его нежелание прямо высказаться в отношении решения Верховного суда по делу «Браун против Топеки» (решение о совместном обучении негров и бе- лых) привело к разгулу сегрегационистских страстей»60.

К этому следует добавить, что нежелание Эйзенхауэра выступить с критикой в адрес Пентагона (по крайней мере до прощального обращения к нации) дало сильные козыри сторонникам гонки вооружений.

Но каковы бы ни были недостатки Эйзенхауэра как государственного деятеля, приходится признать, что за ку- лисами он проявил больше энергии, заинтересованности, целенаправленности и тактического искусства, чем это многим казалось в 50-е годы; что он доминировал над ад- министрацией, хотел он того или нет (как выяснилось со временем, он как раз этого и хотел), и что за его искусной самозащитой, побуждавшей его надевать маску путаника- простофили и выставлять на линию огня своих сотрудни- ков, скрывалась способность принимать решительные ме- ры и контролировать ситуацию.

II

Каким же целям, помимо политического выживания, служило это искусное маневрирование? Эйзенхауэр не- приязненно относился к Франклину Рузвельту и «новому курсу», хотя его брат Милтон и служил в администрации Рузвельта. В свое время Трумэн предложил ему помощь в выдвижении кандидатом в президенты от демократиче- ской партии, однако Эйзенхауэр отказался, предпочтя баллотироваться от республиканцев. Объясняя свое реше- ние, он сослался на необходимость восстановить баланс между исполнительной и законодательной властью и между федеральным правительством и штатами, нарушен- ный-де за годы правления Рузвельта.

Этому желанию не суждено было осуществиться. В са- мом деле, уважая в целом прерогативы конгресса, в одной области он тем не менее значительно увеличил дисбаланс между исполнительной и законодательной властью. Кон- цепция «привилегий исполнительной власти», согласно ко- торой президент имеет право утаивать информацию от конгресса, получила свое название и нашла самое широ- кое применение именно в годы правления Эйзенхауэра. С июня 1955 г. по июнь 1960 г. администрация Эйзенхауэра отказалась предоставить конгрессу информацию в 4 4 случаях — больше, чем за первые сто лет существования республики. Что касается самой важной области, в кото- рой президенты посягали на конституционные права кон- гресса, а именно на права объявления войны, то здесь Эйзенхауэр твердо твердо стоял на позициях имперского президентства. Он никогда не отвергал выдвинутой Тру- мэном после начала корейской войны идеи о том, что пре- зидент должен обладать неотъемлемым правом посылать войска для участия в крупномасштабных боевых действи- ях без согласия конгресса.

Не больше ему повезло и в устранении дисбаланса между Вашингтоном и штатами. Созданная им комиссия по межправительственным отношениям откопала всего- навсего две малозначительные федеральные программы общей стоимостью 80 млн. долл., которые, по ее мнению, можно было бы передать в ведение штатов. В 1961 г., когда Эйзенхауэр ушел с поста президента, штаты феде- ральных органов оставались на уровне 1953 г. — года его вступления в должность, — а численность аппарата Бело- го дома значительно возросла.

Примерно так же обстояло дело и с бюджетным де- фицитом. В 1959 г. он достиг самой большой для мирно- го времени величины за всю американскую историю, несмотря на стремление Эйзенхауэра к сбалансирован- ности бюджета. Закон о междуштатных шоссейных до- рогах от 1956 г. был его самой любимой и самой расто- чительной внутриэкономической программой. В 1966 г. он включил в список из 23 самых крупных достижений своей администрации этот закон как «самую грандиоз- ную программу строительства дорог за всю мировую историю»^1. Ни одна администрация не была более вни- мательна к запросам делового мира, однако «доверие бизнеса к президенту» не повлияло, как это часто быва- ет, на экономический климат в стране. Среднегодовые темпы экономического роста снизились с 4,3% в послед- ние шесть лет правления Трумэна до 2,5% в годы прав- ления Эйзенхауэра.

Во внутренней политике историки могут считать са- мым выдающимся достижением Эйзенхауэра его назна- чения в Верховный суд. Четверо из пяти назначенных им судей — Эрл Уоррен, Джон М.Харлан, Уильям Бреннан и Поттер Стьюарт, — безусловно, были выдающимися юристами. Сам он, однако, был не слишком высокого мнения о суде Уоррена и позднее сказал Амброузу, что его самой большой ошибкой было «назначение Эрла Уоррена, этого сукина сына и пустышки»62. Что он ду- мал о Бреннане, одному богу известно. Назначения в Верховный суд не исчерпывали упомянутого списка ос- новных достижений. В него был включен и «первый за 80 лет закон о гражданских правах», хотя принятие закона о гражданских правах от 1957 г., по сути дела, являлось целиком заслугой министра юстиции Герберта Браунелла; у самого президента он особых чувств не вызывал, да он едва ли и понимал суть его. Эйзенхауэр никогда бы не пошел на принятие разработанного в дета- лях закона о гражданских правах наподобие закона Кен- неди — Джонсона от 1964 г., писал Ларсон, «скептиче- ски относясь как к самой идее гражданских прав, так и к защите их силой закона»63.

Другие внутриполитические достижения Эйзенхауэра сводились к усвоению и узакониванию изменений, вне- сенных в американское общество Франклином Рузвель- том. Он не уделял большого внимания проблемам расовой справедливости, упадка городов, защиты окружающей среды, природных ресурсов и энергоресурсов, хотя в его время проблемы эти еще поддавались решению. Подобно Вашингтону и Джексону, свои заветы американцам он из- ложил в прощальном обращении. Именно здесь он выска- зал свое знаменитое предупреждение против «бесконт- рольного роста влияния военно-промышленного комплек- са», — предупреждение, оказавшееся пророческим. Впро- чем, в обращение президента его внес составитель его ре- чей, политолог Малькольм Муз. Сам же президент за все годы своего правления этой проблемой вовсе не занимал- ся, и она даже не упомянута в списке достижений его администрации.

По сути дела, Эйзенхауэр не уделял большого внима- ния внутренним проблемам и занимался ими лишь по обя- занности. По словам Ларсона, он «обладал врожденным пристрастием к проблемам войны и мира, считая их при- оритетными; вкус Эйзенхауэра к внутриполитическим проблемам был благоприобретенным»64.

III

Недавнее повышение рейтинга Эйзенхауэра связано именно с его подходом к проблемам войны и мира. В своей работе «Эйзенхауэр и «холодная война» Роберт Ди- вайн весьма своевременно разработал систему аргумен- тов в защиту «президента, которого недооценили». «В течение восьми лет он обеспечивал Америке мир- ную жизнь, умело избегая военного вмешательства в мно- гочисленные кризисы 50-х годов. Через шесть месяцев после прихода к власти он сумел положить конец воен- ным действиям в Корее; даже сильный нажим не заставил его пойти на прямое военное вмешательство США в Ин- докитае; он проявил подлинное политическое мужество, решительно отмежевавшись от позиции европейских им- периалистов в отношении Суэца, последовательно поддер- живая в этом вопросе Советский Союз. Эйзенхауэр иск- ренне стремился к ослаблению напряженности периода холодной войны». Профессор Дивайн особо подчеркива- ет, что в отличие от Эйзенхауэра его предшественнику Трумэну внешнеполитические проблемы оказались не по зубам, в результате чего он «переусердствовал и поставил нацию, да и весь мир, на край бездны»65.

На самом деле Эйзенхауэр считал, что Трумэн недо- оценил советскую угрозу и реагировал неадекватно. «В 1947, 1948, 1949 и 1950 фин. гг., — записал он в своем дневнике на следующий день после вступления в долж- ность, — производство вооружений сокращалось с угро- жающей быстротой, несмотря на неоднократные предуп- реждения таких людей, как Джим Форрестол». Форре- стол был наставником Эйзенхауэра в вопросах, касаю- щихся «угрозы, исходящей от монолитного лагеря комму- нистического империализма». После самоубийства Фор- рестола в 1949г. Эйзенхауэр вспомнил их беседы о рус- ских, которые они вели в 1945г. «Он считал, что они нас ненавидят, и у меня были все причины разделять это мне- ние. Оно и сейчас не изменилось»66. В мае 1953 г. Эйзен- хауэр пожаловался ведущим конгрессменам на то, что Трумэн, «допустив ослабление наших вооруженных сил после второй мировой войны, сделал объективно возмож- ным нападение на Корею»67.

Реаниматоры Эйзенхауэра ставят его выше не только Трумэна, его предшественника, но и его преемника, про- тивопоставляя миротворческие усилия Эйзенхауэра яко- бы агрессивной политике Кеннеди. Однако Хрущев, кото- рому, надо полагать, лучше об этом судить, придерживал- ся на сей счет другого мнения. «Если бы мне пришлось сравнивать Эйзенхауэра и Кеннеди, двух президентов, с которыми я имел дело, — пишет он в своих мемуарах, — сравнение было бы не в пользу Эйзенхауэра... У меня не было поводов сожалеть, что Кеннеди стал президентом. Вскоре стало ясно, что он лучше Эйзенхауэра осознавал необходимость улучшения наших отношений, считая это единственным разумным подходом... Он произвел на меня впечатление более способного государственного деятеля, чем Эйзенхауэр»68.

Излюбленная мишень реаниматоров Эйзенхауэра, об- рушивающих свой гнев на зачинателей «холодной вой- ны», — Уинстон Черчилль. Уместно, однако, вспомнить, что Черчилль, хорошо знавший Эйзенхауэра, услышав о его победе над Адлаем Стивенсоном на президентских выборах 1952 г., сказал Джону Колвиллу, бывшему его личным секретарем в годы войны: «Между нами, я серь- езно озабочен. Полагаю, это усиливает вероятность вой- ны». После смерти Сталина в 1953 г. новое советское руководство, используя различные каналы, в частности переговоры о заключении договора о восстановлении не- зависимой и демократической Австрии, дало понять, что оно заинтересовано в ослаблении напряженности. Чер- чилль, вновь ставший премьер-министром, ошибочно или нет, расценил это как существенный сдвиг в политике Со- ветского Союза; он писал Эйзенхауэру: «В нашем изму- ченном, смятенном мире вновь затеплилась надежда». «Если мы упустим шанс, предоставившийся нам в настоя- щее время, — писал он в секретной памятной записке, — вердикт будущих поколений будет строгим, но справедли- вым»69. В то время Черчилль был уже 7 9-летним стари- ком, однако он еще не сошел с мировой арены, и к его мнению стоило бы прислушиваться по меньшей мере столь же внимательно, как и к мнению Джона Фостера Даллеса. Эйзенхауэр, решивший, что Черчилль впал в ма- разм, встал на позицию Даллеса. Колвилл отмечал в своем дневнике, что Черчилль «глубоко разочаровался в Эйзен- хауэре, считая его слабовольным и недалеким»70.

При встрече Эйзенхауэра и Черчилля на Бермудах в декабре 1953 г. последний доказывал, что политику с по- зиции силы в отношении Советского Союза следует соче- тать с примирительными жестами. «Айк ответил, — запро- токолировал Колвилл, — кратко и злобно, прибегнув к самым сильным возражениям». Что касается утверждения премьер-министра о новых подходах в советской внешней политике, реакция Эйзенхауэра была следующей: «Россия как уличная девка: надень на нее новое нарядное или ста- рое заштопанное платье, она как была потаскухой, так и останется. Америка всегда старалась прогнать ее с цент- ральных улиц на задворки». Колвилл прокомментировал: «Думаю, никому до сих пор не приходилось слышать та- кого на международных встречах в верхах. На лицах у всех застыло осуждающее выражение».

Эйзенхауэр безоговорочно принял стратегию и культ «холодной войны» и назначил своим государственным секретарем его верховного жреца. С его молчаливого со- гласия Дж.Ф.Даллес предоставил свободу действий Джо Маккарти, перетряс внешнеполитический аппарат, создал сеть военных союзов по всему земному шару и без конца разглагольствовал о безбожных коммунистических режи- мах и необходимости быть готовыми к массированному возмездию. Лорд Солсбери, образец английских тори и видный член кабинета Черчилля, заметил в 1953 г., что Эйзенхауэр «ужасный русофоб, даже Даллесу до него да- леко»; он добавил, что считает президента «лично ответст- венным за политику бессмысленных булавочных уколов и наскоков, которую США проводят в отношении Совет- ского Союза в Европе и на Дальнем Востоке»72.

Преимущество Эйзенхауэра перед другими президен- тами времен политики «холодной войны» заключается, по мысли его нынешних апологетов, не столько в сути самой политики, сколько в «умеренности», с которой Эйзенхау- эр проводил свой курс73. Спору нет, как бывший генерал, Эйзенхауэр, как никто другой из президентов последнего времени, мог позволить себе осадить военную верхушку. Он был убежден, что чрезмерные правительственные рас- ходы и бюджетные дефициты разрушают экономику стра- ны, а потому держал военные ассигнования под строгим контролем. Зная о войне не понаслышке, он не спешил посылать регулярные войска за рубеж, особенно в бесперспективные страны «третьего мира». Именно это об- стоятельство, помимо бюджетных соображений (созда- ние ядерных сил обходится дешевле, чем крупномасштаб- ные программы развития обычных вооружений), легло в основу его стратегической доктрины, которая в перспек- тиве вполне могла лишить США возможности вести обыч- ные войны без применения ядерного оружия.

Доктрина массированного возмездия ставила Америку перед выбором: в случае возникновения регионального конфликта с ее участием где-нибудь за рубежом остава- лось либо сбросить атомную бомбу, либо ничего не пред- принимать. Противники Эйзенхауэра опасались, что он может отдать предпочтение бомбе. Однако он, скорее всего, предпочел бы ничего не предпринимать — не такой уж плохой подход во внешней политике. Демократы, при- шедшие к власти в 1961 г., немедленно приступили к раз- витию обычных вооружений, доказывая, что повышение боеспособности на случай ведения ограниченной войны уменьшает риск развязывания войны ядерной. Осуществ- ление их программ дало импульс «американизации» войны во Вьетнаме. Руководствуйся мы стратегией Эйзенхауэра «все или ничего», США, возможно, избежали бы этой тя- желейшей катастрофы. Впрочем, могло бы, напротив, слу- читься и нечто куда более ужасное.

Озабоченность Эйзенхауэра по поводу бюджетных де- фицитов, его скептицизм в отношении армии и ВМС имели и свою оборотную сторону; они побуждали его полностью полагаться на нетрадиционные и крайне опасные средства обеспечения американского влияния — тайные операции ЦРУ и ядерное оружие.

IV

Профессор Дивайн, выступая в своей работе в защиту Эйзенхауэра, обходит молчанием вопрос о тайных опера- циях ЦРУ под тем предлогом, что «мы, дескать, не распо- лагаем пока документальными данными о роли президента в этом вопросе»74. В устах столь компетентного историка подобное заявление выглядит по меньшей мере странно. Его работа «Эйзенхауэр и "холодная война"» была опуб- ликована через пять лет после обнародования материалов комиссии Черча, составивших не один том. Далее, в том же году, что и книга Дивайна, вышли в свет две другие работы — «Шпионы Айка», написанная Амброузом в со- авторстве с Р.Иммерманом, и «Рассекреченный Эйзенха- уэр» Бланш Вьезен-Кук, в которых приведены убедитель- ные доказательства того, как Эйзенхауэр втайне прибегал к услугам Центрального разведывательного управления. Вопрос о роли ЦРУ вообще занимает чуть ли не главное место в любой работе, посвященной Эйзенхауэру и поли- тике «холодной войны».

Эйзенхауэр действительно избегал посылать войска для участия в военных операциях за рубежом; вместо это- го он превратил ЦРУ в тайную армию своей администра- ции. ЦРУ было создано в 1974 г. с целью сбора и анализа информации. Свою подрывную деятельность оно начало в 1948г. при администрации Трумэна, причем масштабы ее были гораздо шире, чем можно судить на основании вос- поминаний, написанных Трумэном поздней. (Впрочем, он, возможно, и не был полностью в курсе дела.) Правда, в тот период целью тайных операций ЦРУ было содействие проамериканским силам и группам в зарубежных государ- ствах — социал-христианским профсоюзам, христиан- ским демократам в Италии, антисталински настроенной интеллигенции в Советском Союзе. Кермит Рузвельт, ре- зидент ЦРУ в Иране, писал о своем плане свержения пра- вительства Моссадыка: «Я исходил из того, что уходящая администрация Трумэна — Ачесона наверняка не даст «добро» на эту акцию, а новая республиканская админи- страция, возможно, поведет себя иначе»75.

Так и произошло. Трумэн считал Моссадыка лишь зау- рядным националистом, докучавшим Соединенным Шта- там своей политикой, и не более того, Эйзенхауэр же ви- дел в нем агента Москвы. В своем докладе Черчиллю ми- нистр иностранных дел Англии Антони Идеи заметил, что «мысль о коммунистическом Иране не давала Эйзенхауэ- ру ни минуты покоя»76. Новый президент не мешкая дал Киму Рузвельту зеленый свет. В августе 1953 г. прави- тельство Моссадыка с помощью ЦРУ было свергнуто, и в стране восстановился шахский режим. (Это нарушение естественного процесса политической эволюции в Иране вызвало глубокое общественное недовольство, привед- шее четверть века спустя, в 1979 г., к свержению шахского режима. После победы Хомейни Вашингтону, пожа- луй, впору было пожалеть о Моссадыке.)

Даже Стефен Амброуз, самый основательный биограф Эйзенхауэра, в общем положительно оценивающий его политику, писал о склонности президента «усматривать коммунистическое влияние в любом общественном явле- нии — будь то движение за социальные реформы или борьба за национальное освобождение»77. Реформист- ское правительство Арбенса в Гватемале было в его глазах коммунистическим. Именно в тот период у Эйзенхауэра постепенно вызревала теория домино. «Боже мой, — ска- зал он членам своего кабинета, — подумать только, в ка- ком положении мы окажемся, если Мексика станет ком- мунистической»7^. Окрыленное своим успехом в Иране, ЦРУ в 1954 г. свергло режим Арбенса.

Этот успех послужил для ЦРУ толчком для широкого развертывания подрывных действий: оно содействовало приходу к власти прозападных сил в Египте (1954) и Ла- осе (1959); предприняло попытку переворота в Индоне- зии (1958); организовало попытку вторжения на Кубу (1960). В декабре 1955 г. Эйзенхауэр вменил в обязан- ность ЦРУ «принимать все возможные практические меры для организации подпольного сопротивления властям и со- действия тайным и партизанским акциям» в Советском Союзе, Китае и дружественных им странах, а также «про- тиводействовать любым попыткам партий или отдельных лиц, находящихся прямо или косвенно под коммунистиче- ским контролем, усиливать свое влияние в странах сво- бодного мира»79.

Термин «противодействовать» ЦРУ истолковало слиш- ком вольно. Есть косвенные доказательства того, что в 1955 г. агенты ЦРУ взорвали самолет, на котором Чжоу Эньлай должен был лететь на конференцию стран Азии и Африки в Бандунге, Индонезия80. Кроме того, со всей определенностью можно утверждать, что ЦРУ было при- частно к попыткам покушения на Кастро и к убийству кон- голезского лидера Патриса Лумумбы, имевшему мести как раз в годы президентства Эйзенхауэра. Остается, правда, недоказанным, были ли эти акции предприняты с ведома и одобрения президента. Учитывая, что ЦРУ часто действовало на свой страх и риск, можно предположить, что и эти покушения предпринимались по его собственной инициативе.

К, 1956 г. ЦРУ расходовало на подрывную деятель- ность уже 800 млн. долл. в год, в сравнении с 82 млн. долл. в 1952г.81 В 1956г. Эйзенхауэр создал президент- ский комитет советников по вопросам разведывательной деятельности за рубежом, в состав которого вошли част- ные лица с безупречной репутацией. (Одним из них был Джозеф Кеннеди, позднее, после событий в заливе Кочи- нос, заметивший о ЦРУ: «Я знаю эту публику и не платил бы им и сотни в неделю»82.) Вскоре комитет поручил Ро- берту Ловетту и Дэвиду Брусу расследовать подрывную деятельность ЦРУ.

Ловетт, в свое время министр обороны и заместитель госсекретаря, и Брус, видный дипломат, возглавлявший Управление стратегических служб на европейском теат- ре, подготовили бескомпромиссный разоблачительный до- клад, в котором отмечалось, что инициаторы программы подрывных действий, начавшейся в 1948 г., «по-видимо- му, не представляли себе последствий, к которым это при- ведет». Агенты ЦРУ бесчинствовали по всему земному ша- ру, и «никто, за исключением непосредственных исполни- телей, не знал толком, что они творят». Кому-то из руко- водителей пора задуматься над «долгосрочными последст- виями действий, фактически означавших одно — отказ Соединенных Штатов соблюдать непреложные права и нормы международных отношений. Если действия ЦРУ и впрямь были настолько успешны, как об этом говорят, то не стоит закрывать глаза и на то, что именно в них основ- ная причина беспорядков и растущего недоверия к нам во многих странах мира». Возникает вопрос: «Куда может за- вести нас в ближайшем будущем подобный курс?»83 Законный вопрос. Комитет одобрил доклад и в феврале 1957 г. проинформировал Эйзенхауэра о том, что опера- ции ЦРУ проводились «независимо и бесконтрольно» и лишь немногие из них были формально одобрены специ- альной группой 5412, контрольным органом Совета наци- ональной безопасности84. В 1958 г. комитет предложил Эйзенхауэру пересмотреть «программы, ведущие к наше- му тайному вмешательству во внутренние дела практиче- ски любой страны, с которой мы поддерживаем отноше-

В 1959 г. его помощник по национальной безопасности Гордон Грей сказал, что группа 5412, по сути дела, не осуществляет контроля за тайными операциями ЦРУ86. Заседания комитета стали проходить более регулярно, од- нако ЦРУ по-прежнему держало его в неведении относи- тельно многих своих акций, в частности это касалось пла- нов покушения на политических и государственных деяте- лей. В своем последнем письменном докладе президенту (январь 1961 г.) комитет указал, что подрывная деятель- ность не стоит ни связанного с ней риска, ни материаль- ных и людских затрат и, кроме того, «значительно» сни- жает эффективность выполнения ЦРУ «своих основных функций — сбора информации». Комитет вновь обратился к президенту с настоятельной просьбой «полностью пере- смотреть политику активизации подрывной деятельно- сти»"7.

Все эти материалы увидели свет в 1978 г., но ни Ди- вайн, ни Амброуз не придали им значения. «Реаниматоры» Эйзенхауэра, как правило, затушевывают его решающую роль в превращении ЦРУ из органа по сбору информации в инструмент американского вмешательства в дела других стран. Это модернизированное ЦРУ мало чем напоминало ЦРУ при Трумэне. В 1961 г. Ловетт заявил комиссии по расследованию инцидента в заливе Кочинос: «Я не мог даже предполагать, что в намерения конгресса Соединен- ных Штатов входило предоставить ЦРУ полномочия вести тайные операции в любом уголке земного шара»88.

Подобная метаморфоза произошла отнюдь не по не- досмотру Эйзенхауэра. Вторая мировая война убедила его в эффективности разведывательных операций, и «пере- хлесты», допущенные ЦРУ в период его президентства, нисколько не поколебали этой убежденности. Он реши- тельно выступил против предложенной сенатором Май- ком Мэнсфилдом резолюции с призывом создать совме- стный комитет конгресса по контролю за деятельностью ЦРУ; в беседе с одним из конгрессменов от республикан- ской партии он сказал, что «подобный законопроект будет принят только через мой труп»8^. Встретившись с Кенне- ди за день до его вступления в должность, Эйзенхауэр, говоря о готовившейся ЦРУ экспедиции против Кастро, добавил: «Наше правительство проводило политику все- мерной поддержки сил, борющихся против режима Кастро», кроме того, он настойчиво рекомендовал новому пре- зиденту «продолжать и наращивать усилия в этом направ- лении»90.

Ставка Эйзенхауэра на подрывную деятельность при- вела к ничем не оправданным осложнениям, что повлекло за собой ужесточение политики «холодной войны», вы- звало раздражение у союзников США, а позднее нанесло и значительный реальный ущерб американским интере- сам. Более того, уделяя ЦРУ значительно больше внима- ния, чем все последующие президенты вплоть до Рейгана, Эйзенхауэр заразил все американское общество весьма опасным вирусом.

V

Немыслимые ужасы ядерной войны никого не могут оставить равнодушным. Историки-ревизионисты сурово осуждают Трумэна за его непростительное решение сбро- сить атомную бомбу в 1945г. Но Трумэн и сам был глу- боко потрясен последствиями своего решения. Отдавая приказ о применении атомного оружия, он рассчитывал «поразить военные цели и объекты, но никак не уничто- жать женщин и детей». Известие, что жертвами атомной бомбардировки Хиросимы стали по большей части мир- ные граждане, чрезвычайно огорчило президента91. На следующий день после атомной бомбардировки го- рода Нагасаки он приказал прекратить применение атом- ных бомб, заявив членам кабинета, как записал в дневни- ке Генри Уоллес, что «сама мысль об уничтожении еще 100 000 человек невыносимо ужасна». По выражению Трумэна, это было противно его натуре — убивать «всех этих ребятишек». После заседания кабинета он признался Уоллесу, что каждый день мучается страшной головной болью. Через четыре месяца при обсуждении на заседа- нии кабинета вопроса о количестве имеющихся у США атомных бомб Трумэн заявил, что его это нисколько не интересует 9.

В последующие годы он и не настаивал на производст- ве новых атомных бомб. По наиболее вероятным оценкам, количество атомных бомб, имевшихся у США в начале 1948 г., колеблется от шести штук до двух дюжин93. В ответ на предложение министра сухопутных сил приме- нить атомную бомбу для прорыва советской блокады Берлина Трумэн сказал: «Поймите же, это не обычное ору- жие. С его помощью уничтожают женщин и детей, граж- данское население. Поэтому и подходить к его использо- ванию надо с иными мерками, чем к применению винто- вок, пушек и прочих обычных вооружений»94. В самый критический момент корейской войны, когда китайская армия штурмовала Корейский полуостров, Трумэн, отве- чая на вопросы на пресс-конференции, заметил между прочим, что Соединенные Штаты применят «любое ору- жие», чтобы положить конец войне. Но на самом деле комитет начальников штабов, разрабатывая, возможно, и такие планы, никогда не поднимал вопрос об использова- нии атомной бомбы; Трумэн, пишет Грег Херкен, «сколь бы неблагоприятны ни были поступавшие из Кореи сооб- щения, решительно отказывался использовать атомное оружие на Дальнем Востоке»95. Трумэн, анализируя в за- крытом меморандуме корейскую войну, пришел к выводу, что лишь атомные бомбардировки Китая могли бы прине- сти США какой-либо успех. Сравнивая корейскую войну с последними днями войны против Японии, он отметил: «Я не мог отдать приказ об убийстве 25 000 000 мирных жителей... Уверен, что был прав»96.

Историки-ревизионисты столь же сурово осуждают и Кеннеди, который в 1962 г., стремясь воспрепятствовать размещению советских ракет на Кубе, балансировал на грани ядерной войны. Но они странным образом не при- дают значения тому факту, что Эйзенхауэр прибегал к ядерной угрозе гораздо чаще, чем любой другой амери- канский президент. Ядерный век был практически неиз- бежным следствием принятой им доктрины «массирован- ного возмездия». Защитники Эйзенхауэра утверждают, что использование угрозы ядерной войны в условиях аме- риканского ядерного превосходства само по себе снижа- ло риск войны как таковой. Но американское ядерное превосходство имело место и при Трумэне, и при Кенне- ди, а следовательно, и те в не меньшей степени заслужи- вают подобного отпущения грехов.

Впервые Эйзенхауэр прибег к угрозе использования ядерного оружия, чтобы положить конец корейской вой- не. Позднее он сказал Линдону Джонсону, что «готов был... использовать ядерное оружие»97, что и было дове- дено до сведения китайцев. Воздействие этой угрозы, вероятно, преувеличивают. У китайцев были и свои веские причины выйти из войны. Их отказ от требования насиль- ственной репатриации военнопленных на родину произо- шел, по словам Макджорджа Банди, сразу же после смер- ти Сталина в марте 1953 г., а значит, их позиция измени- лась до того, как Эйзенхауэр оповестил Пекин о своей угрозе*^. В мае 1953 г. генерал Лоутон Коллинз, началь- ник штаба сухопутных сил, заявил, что «он скептически настроен в отношении использования в Корее тактическо- го ядерного оружия». Эйзенхауэр ответил, что «нанесение ядерного удара в Корее было бы дешевле и экономичнее, чем продолжающееся использование обычных вооруже- ний». Если китайцы будут упорствовать, «необходимо бу- дет распространить военные действия за пределы Кореи... и применить атомное оружие». В декабре он заявил, что в случае нового наступления китайцев «мы не остановимся перед нанесением атомного контрудара по самым уязви- мым позициям, не исключено, что и по Пекину... Это будет означать начало тотальной войны». Государственный де- партамент и комитет начальников штабов в совместном меморандуме призвали к применению атомного оружия с целью разрушения военных объектов в Корее, Маньчжу- рии и в самом Китае".

Очередной кризис разразился в 1954 г. во Вьетнаме. В марте, пишет Дивайн, Эйзенхауэр «подумывал» об аме- риканском вторжении, не исключая, как он выразился, «возможности нанесения атомного удара с воздуха, если бы этот единственный удар наверняка предрешил исход событий... Конечно, нанеся подобный удар, мы бы обрекли себя на то, что не смогли бы оправдаться и во веки веков». По предварительной оценке генерала ВВС Туайнинга и адмирала Рэдфорда, для этой акции потребовалось бы три атомных бомбы*00. Реализации этой идеи помешали со- противление конгресса и возражения англичан. Остается неясным, не рассчитывал ли Эйзенхауэр втайне на подо- бные возражения, давая «добро» на поездку Даллеса в Лондон с предложением нанести во Вьетнаме атомный удар с воздуха. Именно в этот период он сформулировал так называемую теорию падающего домино, суть которой сводилась к тому, что мы являемся свидетелями начала дезинтеграционного процесса, способного иметь самые глубокие последствия, — процесса, который, по его словам, мог бы привести к выходу из нашей сферы влияния Индокитая, затем Бирмы, Таиланда, Малайи, Индонезии, Японии, Формозы и Филиппин101. Преемники Эйзенхау- эра, опиравшиеся в своих прогностических оценках имен- но на эту теорию, увязли во Вьетнаме, Как ныне известно, теория домино действительно нашла подтверждение в Ин- докитае. Однако вторжение коммунистического Китая в коммунистический Вьетнам, поводом чему послужило вторжение Вьетнама в коммунистическую Камбоджу, ста- ло свидетельством разногласий между этими странами, но отнюдь не их совместного противостояния Соединенным Штатам.

Каковы бы ни были намерения Эйзенхауэра в отноше- нии Вьетнама, тем не менее в мае 1954 г. он безоговороч- но одобрил рекомендацию комитета начальников штабов применить атомное оружие в случае китайского вторже- ния при единственной оговорке, что это возможно в том случае, если данное решение не вызовет возражений у конгресса и союзников. Стратегия на случай крупномасш- табного вьетнамского наступления, заявил Даллес в октяб- ре того же года, «предусматривает предпочтительное ис- пользование ядерного оружия, а не обычных сухопутных сил»102.

Эйзенхауэр в очередной раз пошел на ядерный шан- таж в связи с событиями у островов Куэмой и Мацу; в марте 1955 г. Даллес открыто пригрозил применить про- тив Китая ядерное оружие. На следующий день после вы- ступления Даллеса Эйзенхауэр заявил на пресс-конфе- ренции: «Не вижу, что могло бы помешать нам использо- вать ядерное оружие точно так же, как мы использовали бы обычные боеприпасы»103. В 1958 г. в связи с новым обострением вопроса об островах Куэмой и Мацу Даллес заявил, что американское вмешательство вряд ли окажет- ся успешным, если ограничиться применением обычных вооружений; «придется пойти на риск достаточно широ- кого применения ядерного оружия и даже на риск миро- вой войны»104. В разговоре по телефону с генералом Ту- айнингом Даллес заметил: «Бессмысленно иметь какое-то оружие и никогда его не использовать»105.

«Тонкость политики Эйзенхауэра, — пишет Дивайн в связи с Куэмоем и Мацу, — в том, что и по сей день никто с уверенностью не может сказать, пошел ли бы он действительно на применение ядерного оружия»106. Возмож- но, ядерный шантаж может показаться кому-то «тонким» внешнеполитическим маневром, хотя, когда к нему при- бегнул Хрущев, у нас, конечно же, так не думали. Для Эйзенхауэра ядерный шантаж был, кроме того, сильно- действующим средством для легитимизации возможной ядерной войны. От применения ядерного оружия амери- канцев удерживали возражения союзников и мировое об- щественное мнение. Эйзенхауэр был полон решимости преодолеть оба эти препятствия. Выступая в Совете наци- ональной безопасности 31 мая 1953г., Даллес заявил, что «в настоящее время мировое общественное мнение скла- дывается не в пользу применения атомной бомбы и мы должны прилагать все усилия, чтобы преодолеть это не- приятие». В отчете об этом совещании говорится: «Прези- дент и госсекретарь Даллес были полностью единодушны в том, что от табу на применение ядерного оружия следует так или иначе отказаться»107.

Стремление Эйзенхауэра внедрить идею о возможно- сти атомной войны не на шутку встревожило англичан. Во время бермудской встречи с Черчиллем Эйзенхауэр хотел заручиться поддержкой британского премьера на случай использования ядерного оружия, если перемирие в Корее будет нарушено. Позднее Черчилль направил к Эйзенхау- эру Джона Колвилла с посланием, выражавшим озабочен- ность английского премьера подобным подходом к вопро- су. Судя по заметкам Колвилла об этой встрече, Эйзенха- уэр сказал, что «для Уинстона атомная бомба — что-то абсолютно новое и пугающее, тогда как для него самого это лишь новейшее достижение в области вооружений. Подразумевалось при этом, что нет особой разницы меж- ду обычным и ядерным оружием: со временем, мол, любое новое оружие переходит в разряд обычного». Колвилл пи- сал позднее, что он «не поверил своим ушам»108. В своих дневниках Эйзенхауэр изображает Черчилля 50-х годов старцем, впадающим в маразм109. Однако на Бермудах этот старец проявил достаточно здравого смысла. С таким же неодобрением отнеслись англичане и к по- следовавшей спустя год просьбе Эйзенхауэра поддеРжать вторжение во Вьетнам. Черчилль, получивший от Эйзен- хауэра длинное письмо с упреками по поводу мюнхенской политики Лондона и предупреждением об опасности политики умиротворения как таковой, остался непреклонен. «К нам обратились с просьбой, — сказал он своему мини- стру иностранных дел, — помочь ввести в заблуждение конгресс США с целью добиться его согласия на военную акцию, которая сама по себе не принесет никакой пользы, но может привести весь мир на грань войны». В беседе с адмиралом Рэдфордом Черчилль заметил, что Англия, рас- прощавшись с Индией, вовсе не намерена, рисковать жиз- нью своих солдат ради сохранения французского господ- ства в Индокитае. «У меня было немало поражений, — сказал он. — Но потери Сингапура, Гонконга, Тобрука не сломили меня. Французам придется пережить Дьен-Бьен- фу». Войну в Индокитае, добавил он, можно выиграть, только применив «это дьявольное изобретение» — атом- ную бомбу. Подобная логика привела Эйзенхауэра в ярость110.

В декабре 1954г. Эйзенхауэр освободил Комиссию по атомной энергии от функции контроля за ядерным оружи- ем, передав ее Пентагону. Одновременно он предписал министерству обороны разместить за рубежом значитель- ную часть ядерного арсенала — 36% водородных бомб и 42% атомных, — причем многие из них по периметру гра- ниц Советского Союза1 J *. Подобный оборот дел в амери- канской политике не мог не вызывать беспокойства у на- ших английских союзников.

Как свидетельствуют официальные отчеты, лорд Солс- бери заявил в тот период на заседании кабинета: «Неко- торые считают, что величайшая угроза миру исходит от русских. Однако я полагаю, что куда большая опасность кроется в подходе американцев, которые, чего доброго, попытаются разрубить узел противоречий между Восто- ком и Западом, воспользовавшись временным и пока еще подавляющим преимуществом в ядерном вооруже- нии»112.

Предложение Эйзенхауэра, высказанное им в 1955 г., применить ядерное оружие для защиты островов Куэмой и Мацу не встретило у англичан поддержки. По словам Гарольда Макмиллана, английский комитет начальников штабов «не усмотрел в этом смысла», как и не согласился с доводом Эйзенхауэра, что «взрывы бомб малой мощно- сти не вызывают выпадения радиактивных осадков... Идеи и я продолжали занимать твердую позицию в споре с американцами»* ( HaroldMacmillan. Tides of Fortune, 1944 — 1954. London, 1969, p. 571. Англичане, так же как и многие американцы, были введены в заблуждение маской святой простоты, которую лю- бил надевать Эйзенхауэр. «Наша главная трудность в том, — писал Макмиллан, близко сталкивавшийся с Эйзенхауэром в годы второй мировой войны и хорошо его знавший, — что Эйзенхауэр находит- ся полностью под влиянием Даллеса; за исключением редких чрез- вычайных случаев, обращаться к президенту через голову государ- ственного секретаря не имело смысла». — Tides of Fortune, p. 634. ). (В скобках позволительно спросить, почему апологеты Эйзенхауэра, анализируя его внешнюю полити- ку, опираются только на американские источники?) Эйзенхауэр, не щадя сил, стремился затушевать разли- чие между обычным и ядерным оружием. К счастью для мирового сообщества, эти попытки потерпели провал. К 1964 г. большинство разделяло точку зрения Линдона Джонсона, заявившего: «Не обманывайте себя. Не суще- ствует такого понятия, как обычное ядерное оружие»113.

VI

В первые годы своего пребывания в Белом доме Эйзен- хауэр расценивал ядерный удар как вполне вероятный альтернативный выбор. Он без угрызений совести прибе- гал к ядерному шантажу, надеясь разрушить табу на при- менение ядерного оружия. Но на практике он ни разу его не применил. Амброуз отмечает: «За один только год (1954) эксперты пять раз советовали президенту нанести ядерный удар по Китаю, и пять раз он сказал нет»114. К счастью, его попытки признать законным применение атомной бомбы не принесли ощутимых результатов. По мере увеличения советского ядерного арсенала Эйзенхауэр все больше приходил к осознанию ужасов ядерной войны. В перспективе ядерный удар означает «не только уничтожение противника, но одновременно и са- моубийство», — заявил он в 1956 г. Как только обе сто- роны осознают, что «уничтожение будет взаимным и пол- ным, у нас, возможно, достанет разума сесть за стол пе- реговоров, отдавая себе отчет, что гонка вооружений по- дошла к концу и человечеству следует действовать в со- ответствии с этим пониманием или погибнуть»115. Несмотря на свои рассуждения о «старой потаскухе», Эйзенхауэр в более поздний период предпринял попытки улучшить отношения с Советским Союзом. Шерман Адаме, глава группы консультантов по внутриполитиче- ским проблемам при Эйзенхауэре, заметил позднее: «Жесткая и бескомпромиссная политика по отношению к Советскому Союзу и красному Китаю, которую Соеди- ненные Штаты проводили в период с 1953 г. до начала 1959 г., была скорее детищем Даллеса, чем Эйзенхауэ- ра»116. Но при всем том Даллес был весьма полезен пре- зиденту, позволяя устрашать русских, не отказываясь при этом от роли миротворца.

В последние годы Эйзенхауэр действительно стремил- ся сесть с русскими за стол переговоров. Стремление это не было столь ярко выраженным, как у Черчилля, а позд- нее у Макмиллана, но в любом случае сильнее, чем у Дал- леса. В 1953 г. он выдвинул в ООН программу «Атом для мира», согласно которой ядерные страны должны были бы предоставлять Международному агентству по атомной энергии расщепляемые материалы в целях содействия мирному использованию атома. Но план этот, продикто- ванный, в общем, добрыми намерениями, был нереален, ибо предполагал возможность четкого разделения между мирным и военным использованием атомной энергии; по- добный подход, целесообразность которого многократно опровергалась в последующие годы, в наше время привел к распространению ядерной технологии в опасных масш- табах. В 1955 г. на совещании в верхах в Женеве Эйзенха- уэр выдвинул более разумное предложение, так называе- мый план «открытого неба». Система постоянного взаим- ного слежения, доказывал он, уменьшила бы опасность не- ожиданного нападения. Русские отвергли план «открытого неба»' как американский шпионский заговор. Однако это была здравая идея, к которой стоило бы вернуться. Во вре- мя своего второго президентского срока Эйзенхауэр, не- взирая на сильное сопротивление своей администрации, даже с каким-то надрывом добивался подписания договора о запрещении ядерных испытаний.

Он резко отрицательно относился к постоянно усили- вавшемуся давлению со стороны демократов и Пентагона, требовавших ускорить темпы производства ядерных воо- ружений. На Пентагон он не обращал никакого внимания, зная все его уловки, к которым в былое время неоднократ- но прибегал и сам. Он говорил бывало, что «слишком хорошо знает военных, чтобы дать себя одурачить»117. Его не впечатляли бесконечные ссылки Пентагона на мнимое отставание Америки от русских, и он с оправданным скеп- тицизмом отмахивался от вошедших в конце 50-х годов в моду аргументов о «ракетном разрыве» в пользу русских. И все же Эйзенхауэр оказался не в состоянии остано- вить наращивание ядерного потенциала. В 1959 г. он се- товал на то, что Пентагон, за несколько лет до этого со- гласившийся, что одновременного ядерного удара по се- мидесяти ключевым советским объектам было бы доста- точно для вывода противника из строя, теперь настаивал на том, что число целей должно быть доведено до 1000. Военные, заявил он, «загоняли себя в немыслимую ситуа- цию, требуя накопления ядерных средств, достаточных для поражения любой мыслимой цели в любом уголке земного шара, притом поражения не простого, а троекрат- ного». При таких масштабах одна лишь радиация от атом- ных взрывов способна погубить и Соединенные Штаты. А кроме того, США и без того уже имели к тому времени на вооружении «5 или 7 тысяч ядерных зарядов». Зачем комиссии по атомной энергии и министерству обороны больше? «Но, конечно же, — пишет Амброуз, — он в конце концов уступил требованиям Пентагона и комис- сии, хотя и неохотно»118.

В 1960 г., узнав на заседании Совета национальной безопасности, что Соединенные Штаты способны произ- водить 400 ракет «Минитмен» ежегодно, Эйзенхауэр, по свидетельству его советника по науке Джорджа Кистя- ковского, «с нескрываемым раздражением» заметил: «Мо- жет, мы, окончательно рехнувшись, запланируем наращи- вание своего ракетного арсенала до 10 000 единиц?»119 В наше время ядерный арсенал достиг уровня, который в 1954 г. казался Эйзенхауэру «фантастическим», «безум- ным», «немыслимым»120. В момент прихода Эйзенхауэра к власти США имели на вооружении примерно 1000 ядерных боеголовок, к моменту его ухода — 18 000121. И все же, несмотря на озабоченность проблемой ядер- ной войны и скептицизм в отношении Пентагона, несмот- ря на уникальную для президента способность Эйзенхау- эра, в прошлом четырехзвездного генерала армии, решать оборонные вопросы самостоятельно, он так и не добился полного контроля над военно-промышленным комплексом. Он говаривал, что «в одиночку не мог противостоять единому фронту своих помощников»122. Но эти оговорки звучат вымученно. По мнению военного историка профес- сора истории в Оксфорде Майкла Говарда, «постоянные заверения Эйзенхауэра в стремлении к разоружению и миру в сочетании с явным нежеланием предпринять реши- тельные шаги к достижению этих провозглашенных целей производят впечатление если не лицемерия, то полной бесхребетности, что и не позволяет причислить его к дей- ствительно выдающимся государственным деятелям»123. Сам Эйзенхауэр сделал все от него зависящее, чтобы США не втянулись в войну, зато советы, которые он давал своим преемникам, отличались крайней агрессивностью Накануне вступления в должность Кеннеди он рекомендо- вал ему не только предельно ускорить подготовку к втор- жению на Кубу, но в случае необходимости осуществить и «одностороннее вмешательство» в Лаосе. Эйзенхауэр так «зациклился» на американском вмешательстве в Лаосе, что Кеннеди обратился к Макмиллану с просьбой поконкрет- ней разъяснить своему предшественнику все безрассудст- во подобной авантюры124. В середине 60-х годов, когда на повестку дня встала вьетнамская проблема, Эйзенхауэр посоветовал Линдону Джонсону не колеблясь «идти на- пролом», объявить войну и вести ее до победы, не соглаша- ясь на переговоры и предупредив Советский Союз и Ки- тай, подобно тому как сам Эйзенхауэр в свое время сделал это в связи с Кореей, что Соединенные Штаты могут ока- заться вынужденными применить ядерное оружие в слу- чае тупиковой ситуации; если же китайцы захватят часть территории Вьетнама, он рекомендовал «применить по меньшей мере тактическое атомное оружие». Антивоен- ное движение Эйзенхауэр называл «почти предательст- вом». Когда в 1968г. Джонсон объявил о практически пол- ном прекращении бомбардировок Северного Вьетнама, Эйзенхауэр, по свидетельству Амброуза, «придя в ярость, разразился потоком нецензурных ругательств (в его, Амбро- уза, присутствии) в адрес Джонсона, обвиняя его в трусо- сти»125. Совершенно очевидно, таким образом, что Эйзенха- уэр чаще оказывался ястребом, чем хранителем мира. «Возможно, для самого Эйзенхауэра так же как для Веллингтона и Гранта в XIX в., было бы куда лучше почи- вать на своих лаврах полководца»126, — писал сэр Джон Колвилл. Уолтер Липпман заметил в 1964 г., что Эйзенха- уэр — один из немногих известных ему государственных деятелей, «чья репутация незаслуженно раздута»127; это было сказано еще до того, как посмертная реабилитация Эйзенхауэра стала набирать темпы. Культ Эйзенхауэра, обусловленный запросами последующих лет, непрерывно нарастал.

Со временем маятник наверняка качнется в другую сторону, и настанет пора вспомнить о других, более ран- них оценках Эйзенхауэра, данных близко знавшими его людьми — Шерманом Адамсом в «Заметках очевидца» (1961), Эмметом Хьюзом в «Испытании властью» (1963) и Артуром Ларсоном в работе «Эйзенхауэр: президент, которого никто не знал» (1968). Со страниц этих работ, написанных вдумчивыми наблюдателями эпохи его прези- дентства, Эйзенхауэр предстает как человек умный, ре- шительный, владеющий собой, но не всегда понимавший и уж тем более не вполне способный контролировать ход развития событий, нередко застававших его врасплох, как политик, часто делавший ошибки и неадекватно реагиро- вавший на те или иные факты. В 1981 г. в беседе со мной Эммет Хьюз сказал: «Эйзенхауэр и впрямь был настоя- щим президентом, — в гораздо больше степени, чем это представлялось либералам тех лет. Но его нынешние апо- логеты зашли слишком далеко. Взять, к примеру, Фреда Гринстейна из Принстона. Это способный исследователь. Но его нынешняя трактовка Эйзенхауэра как президента, наложившего свой неизгладимый след на развитие собы- тий, не выдерживает критики. Это дикая чепуха»128. Но и мы в свою очередь ошиблись, недооценив инс- тинкт политического самосохранения Эйзенхауэра и его незаурядные способности по части саморекламы. Неда- ром личность его как магнит приковала к себе внимание целого поколения исследователей.

Кеннеди

Я начал эти заметки о Кеннеди не без колебаний и после долгих раздумий. Он был моим другом, в годы его президентства я работал в его аппарате и не могу поэтому гарантировать свою полную беспристрастность в оценке событий и деятелей того периода. Полагаю, что оценка личности Кеннеди с течением времени также будет ме- няться и будущие историки, возможно, увидят его в ином свете. Анализ президентства Кеннеди через призму рей- гановского времени вряд ли позволит максимально при- близиться к истине, а потому проанализируем сначала ши- рокоизвестные и уже набившие оскомину суждения о нем, пока они еще не воспринимаются как не подлежа- щий обжалованию приговор. В этой связи позволю себе привести отрывок из работы, написанной мною двадцать лет спустя после смерти Кеннеди.

Он и при жизни был «звездой», и весь мир скорбел о его смерти. Но в последующие годы его образ, оставший- ся в памяти людей, претерпел ряд метаморфоз. Скорбь и сожаление — источник творимой легенды. Погибший ге- рой, по воле рока лишенный возможности выполнить свое предназначение, просится в легенду. Но в нынешний век легенды скоротечны. «Каждый герой, — заметил Эмер- сон, — рано или поздно предстает перед взором потомков самым заурядным человеком». Так и Кеннеди, этот погиб- ший герой, прекрасный принц, рыцарь Круглого стола, воплощение молодости, блеска и волшебного очарования, в ретроспективе неизбежно вызывает разочарование и становится объектом критики.

I

Кеннеди в образе короля Артура вызывает улыбки. Уверен, что он и сам посмеялся бы над подобным сравне- нием. Никому из современников Кеннеди и в голову не приходило сравнивать его Вашингтон с замком Камелот Впервые с королем Артуром Кеннеди сравнила его убитая горем вдова Жаклин, беседуя с Теодором Уайтом неделю спустя после убийства в Далласе. Это и положило начало легенде, имевшей мало общего с настоящим Джоном Кен- неди, прагматиком и насмешником, чуждым всякой роман- тики.

Забудем лучше о Камелоте. Как оценить Кеннеди-пре- зидента, подходя к нему с его собственными мерками? Нынешние хулители Кеннеди доказывают, что его репута- ция основана на внешнем блеске, а не на подлинных до- стижениях. Спору нет, признают они, Кеннеди был остро- умен, обаятелен и красноречив. Но его воспламеняющие речи будили надежды, которые ни один политик не смог бы оправдать. Да и сам он, предлагая те или иные законы, заботился в первую очередь о собственном имидже. Что касается внутренней политики, то он-де останется в истории лишь как статист, второстепенная фигура, пре- зидент, не имеющий в своем активе сколько-нибудь круп- ных достижений. Консерватор в душе, Кеннеди, мол, не шел на крупные реформы, не желая рисковать своей по- пулярностью. Его либерализм был чисто показным, так сказать, на потребу дня, скорее саморекламой, чем руко- водством к действию. Его знаменитая концепция «новых рубежей» представляется ныне малоубедительной и не- оригинальной в сравнении с концепцией «великого обще- ства» — детищем его брызжущего энергией преемника. Джонсон выполнил то, что Кеннеди только обещал. И да- же свою лучшую роль, роль борца за гражданские права, он сыграл лишь под давлением внешних обстоятельств.

Приписывая Кеннеди чрезмерную осторожность во внутренней политике, «ревизионисты» (во всяком случае, их основное направление) изображают его непомерно аг- рессивным в политике внешней, рисуя образ неутомимого и непреклонного рыцаря «холодной войны», верховного жреца культа силы. В отличие от своего предшественника Эйзенхауэра, в глубине души тайно приверженного миру, Кеннеди якобы, напротив, испытывал к кризисам «влече- ние рода недуга». Этот столь же безрассудный, сколь и энергичный воитель якобы испытывал непреодолимую тя- гу к кризисам и ощущал потребность проявлять себя именно в конфронтационных ситуациях, которые он сам же и провоцировал, не задумываясь об опасности подо- бных трюков для всего человечества. Они обвиняют Кен- неди в том, что он своей политикой во время кубинского ракетного кризиса привел мир на грань ядерной катастро- фы, завел Америку в трясину вьетнамской войны, пытался организовать покушение на Кастро и, по всей вероятно- сти, устранил Дьема. В итоге Кеннеди, говоря словами ан- глийского историка Эрика Хобсбаума, «оказался самым опасным американским президентом, одержимым манией величия»129.

Такова точка зрения большинства историков, ревизую- щих репутацию Кеннеди. Впрочем, есть среди них и дру- гие (они в меньшинстве), считающие, что во внешней политике Кеннеди проявлял полнейшее безволие и непосле- довательность. Апологеты подобной точки зрения ссыла- ются при этом на мнение миролюбивого, на их взгляд, Эйзенхауэра, назвавшего акцию в заливе Кочинос «образ- цом робости и нерешительности». Что до кубинского ра- кетного кризиса, то, по мнению Ричарда Никсона, Кенне- ди добился того, что «Соединенные Штаты потерпели по- ражение в ситуации, сулившей им победу». Вместо то- го чтобы ликвидировать Кастро, Кеннеди, по сути дела, обеспечил ему полную безопасность, в принципе отказав- шись от вторжения и, более того, примирившись с совет- ским военным присутствием на Кубе, которое лишь зна- чительно позднее, в 1979 г., вновь привлекло внимание Белого дома, хозяином которого был тогда Джимми Кар- тер. «Пока руки Хрущева оставались в наших наручни- ках, — заметил Дин Ачесон, — нам следовало с каждым днем стягивать их все туже. Мы же поспешили заключить соглашение с русскими»101. Предметом чрезвычайно пристального внимания этих историков стала и личная жизнь Кеннеди. В наш век все одержимы сексом. Сама мысль о том, что Джефферсон, Франклин Рузвельт, Эйзенхауэр, Джонсон и Мартин Лю- тер Кинг-мл. имели (или могли иметь) любовниц, неверо- ятно возбуждает нас. Примером этого нездорового увле- чения служат работы биографов Кеннеди из группы «Нэшнл инквайр» — Гэрри Уиллза, Ральфа Мартина, Джо- на Дэвиса, Горовитца и Коллира, — собирающих непрове- ренные слухи из весьма ненадежных источников и пре- подносящих их как неоспоримые факты. В результате ана- лиз личности Кеннеди, проделанный на базе подобного материала, приводит к явно сомнительным выводам. Лю- бой слух о том, с кем был близок Кеннеди, воспринима- ется как откровение; между тем, если хотя бы половина из этих сплетен соответствовала действительности, у Кен- неди просто ни на что больше не хватило бы времени. Один исследователь даже предложил мне как-то написать продолжение моей работы «Тысяча дней», озаглавив его «Тысяча ночей». Как тут не вспомнить замечание Диккен- са, сказавшего, что у американцев любой, занявший ка- кой-либо высокий пост вплоть до президентского, может считать это началом своего падения, ибо любая «появив- шаяся в печати ложь, придуманная каким-нибудь нечистоплотным писакой, немедленно дает пищу подозрениям и чаще всего принимается на веру, даже если она абсолют- но не соответствует ни характеру, ни репутации человека, ставшего жертвой этой клеветы»132.

Но как бы то ни было, подобные домыслы разрушают миф о Камелоте, хотя в замке короля Артура супруже- ская верность была не больно-то в цене. Все эти попытки развенчать Кеннеди вызывали в конце концов у некото- рых его поклонников растущее разочарование в своем ку- мире, — разочарование, переходящее даже в гнев. Вспо- миная о своей наивной вере и искренних надеждах, кото- рые они питали в годы Кеннеди, многие приходят теперь к убеждению, что ими манипулировали, что их завлекли, а потом отвергли и предали, и невольно спрашивают себя, то ли Кеннеди нас обманул, то ли мы в нем обманулись.

II

Ключевой темой предвыборной кампании Кеннеди 1960г. было обещание разбудить страну. В это обещание он вкладывал широкий смысл, надеясь совершить перево- рот в умах, покончив с застоем и самодовольством, царив- шими в президентство Эйзенхауэра. Впрочем, он имел в виду и неотложные экономические проблемы; при Эйзен- хауэре экономический рост то и дело давал сбои, эконо- мика пережила три спада, последний из которых оставил в наследство администрации Кеннеди высокий уровень безработицы (7% общего числа занятых). Меры, предло- женные Кеннеди, шли по линии расширения вмешательст- ва администрации в экономику. В числе их были: государ- ственные программы с целью повышения занятости и тем- пов роста; льготы для инвесторов; либерализация налого- обложения; программы переподготовки рабочих и, нако- нец, предложение об общем снижении налогов, принятое в законодательном порядке уже при Джонсоне в 1964 г. При Кеннеди темпы роста составили в среднем 5,6%, уро- вень безработицы снизился до 5%, а инфляция не превы- шала 1,3%.

Не столь уж плохие результаты! На снижении темпов инфляции стоит остановиться особо. В начале 60-х годов вопрос о борьбе с инфляцией еще не стоял так остро, как в более поздний период. Однако проблема инфляции не выходила у Кеннеди из головы. Он вполне осознал жиз- ненно важное соотношение между инфляцией и произво- дительностью труда. Рост производительности труда был в его глазах единственным способом сбалансировать рост заработной платы и повышение цен. Проблема заключа- лась в том, чтобы производительность труда увеличива- лась примерно теми же темпами, что и заработная плата. В целях поддержания этого баланса Кеннеди в 1962 г. ввел свои «ориентиры соотношения цен и заработ- ной платы», которые бесцеремонно отвергла компания «Ю. С. Стил». Это и послужило причиной драматической «стальной» битвы в конце того же года. Компания подняла цены на свою продукцию сразу же после того, как адми- нистрация убедила профсоюз подписать коллективный до- говор, предусматривавший твердую заработную плату без индексации, связанной с ростом цен. Кеннеди пришел в бешенство. «Мой отец всегда говорил, — сказал он тогда, — что все бизнесмены — сукины сыны, а я, про- стак, до сих пор в это не верил»! . В итоге он все же вынудил компанию пойти на попятный.

«Ориентиры цен и заработной платы» были своеобраз- ным предтечей нынешней налоговой политики. Современ- ный капитализм постоянно сталкивается с непреложной и пока не поддающейся решению дилеммой: как обеспечить полную занятость без роста инфляции. Президенты по- следних лет — Форд, Картер, Рейган — не нашли иного средства сбить темп инфляционного процесса, кроме мас- совой безработицы; не удалось им и добиться оживления экономики без сопутствующего нового взлета инфляции. Администрация Рейгана обуздала инфляцию за счет без- работицы, возросшей до 11%. При существующей эконо- мической структуре оживление экономики всегда будет сопровождаться новым витком инфляции. Последние го- ды мы словно автомобиль на ухабистой дороге — то за- медляем темпы роста производства для ослабления инф- ляции, то, напротив, вновь провоцируем инфляционный процесс для оживления экономики. Нельзя держать доро- гу в таком состоянии. Налоговая политика — единствен- ный способ сочетать высокий уровень занятости со ста- бильными ценами; необходимо встроить в нашу систему механизмы, увязывающие рост цен, заработной платы и прибылей с ростом производительности труда. Кеннеди понял это двадцать лет назад. Необходимо вспомнить о его подходе, чтобы не трястись и далее по ухабам. Только идя его путем, можно стабилизировать экономику.

Кеннеди умело и не без успеха осуществлял админист- ративное вмешательство в экономику, ставя своей целью свести к минимуму негативные последствия инфляционно- го процесса. В то же время он отдавал себе отчет в том, что рецепты монетаристов, способствуя повышению выпу- ска продукции и занятости, мало что дадут для борьбы с региональной и «структурной» бедностью. Снижение по- доходного налога, например, мало чем могло помочь тем, кто был слишком беден, чтобы вообще его платить. Кен- неди не остался равнодушным к судьбе не организован- ных в профсоюзы и безгласных бедняков, которых он ви- дел воочию в черных районах Западной Виргинии во вре- мя кампании за выдвижение своей кандидатуры от демок- ратической партии в 1960г. Свой поход против «инсти- туционализированной нищеты» он начал с закона о регио- нальном развитии и программы помощи жителям Аппала- чей. В 19 6 3 г. он пришел к выводу, что облегчение участи этих забытых богом американцев требует, чтобы сокраще- ние налогов сопровождалось широким наступлением на нищету. «Сначала мы осуществим вашу идею — снижение налогов, — сказал он председателю совета экономиче- ских консультантов незадолго до смерти, — а затем пе- рейдем к моим затратным программам помощи»134. Война Линдона Джонсона с бедностью была реализацией целей, поставленных еще Кеннеди.

По части вмешательства в экономические процессы Кеннеди добился немалых успехов. Но его честолюбивые планы в этой области — крупномасштабные социальные программы, такие, как федеральные ассигнования на ме- дицинскую помощь («Медикэр»), на образовательные це- ли, финансовая поддержка городов и борьба за граждан- ские права, потерпели неудачу из-за имевшегося тогда со- отношения сил в конгрессе. В 1960 г. он был избран пре- зидентом с незначительным преимуществом в 120 000 голосов. Формально большинство в конгрессе в 1961 г. принадлежало демократам, но при этом Кеннеди недоста- вало прочного большинства в палате представителей. Как и любому президенту-демократу после Рузвельта начиная с 1938 г., ему противостояла палата, находившаяся под контролем консервативной коалиции республиканцев и демократов южных штатов, которая блокировала боль- шинство предложенных им программ. В результате Кенне- ди оставалось лишь вести широкую разъяснительную ра- боту, готовя почву для своих планов.

III

Особое место занимает вопрос об отношении Кеннеди к проблеме равноправия цветного населения Америки. Ес- ли бы в 1960г. Кеннеди спросили, что он на самом деле ду- мает о гражданских правах, он ответил бы примерно сле- дующее: «Безусловно, мы должны бороться за расовое равноправие в Америке, и мы будем это делать. Но подхо- дить к этой взрывоопасной проблеме надо с большой осто- рожностью». Подобно многим белым политикам, он недо- оценил накал страстей, вызванных этой проблемой. Акции протеста «всадников свободы» накануне его отъезда в 1961 г. в Вену для встречи с Хрущевым вызвали у него сильное раздражение. Он медлил с выполнением своего предвыборного обещания издать президентский указ о прекращении дискриминации при заселении жилых домов, строительство которых финансировалось за счет феде- ральных кредитов и обязательств; отчасти эта отсрочка бы- ла продиктована его желанием добиться от конгресса со- здания нового министерства по делам городов, главой ко- торого он предполагал назначить негра-экономиста Робер- та Уивера. (Впрочем, процедурный комитет палаты пред- ставителей, с неодобрением отнесшийся к перспективе на- значения впервые за всю историю США негра членом ка- бинета, все равно отклонил данное предложение. После этого Кеннеди окончательно похоронил надежды добиться принятия законодательства о гражданских правах.) Неко- торые назначенные им судьи-южане оказались ярыми сег- регационистами. Кеннеди пошел на их назначение, надеясь получить от юридического комитета сената, возглавляемо- го в то время сенатором Истлендом от Миссисипи, одобре- ние кандидатуры Торгуда Маршалла, рекомендованного им на должность федерального окружного судьи. В тот пе- риод даже незначительный шаг вперед к расовому равно- правию требовал каких-то ответных уступок.

Но в стране уже разгорался пожар сопротивления сегрегации. Борцы за гражданские права, белые и негры, под руководством Мартина Лютера Кинга смело бросили вы- зов проповедникам превосходства белых. Негр Джеймс Мередит подал заявление о приеме в Миссисипский уни- верситет, и суд вынес постановление о его зачислении. Губернатор Росс Барнетт заявил в этой связи, что штат Миссисипи «не пойдет на поводу у злонамеренных эле- ментов, призывающих к беззаконию и произволу»135. Опасаясь взрыва насилия, Кеннеди тщетно пытался дого- вориться с Барнеттом. Разъяренная толпа преградила путь Мередиту, направлявшемуся в университет. Кеннеди по- слал в Миссисипи войска для защиты гражданских прав черного американца. Все это дало толчок процессу пере- мен как в Миссисипи, так и по всей стране. В 1984г. тот же Барнетт посетил мемориальную службу в честь Мед- гара Иверса, бывшего председателем миссисипского отде- ления Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, поддерживавшего Мередита и убито- го год спустя после всей этой истории. Даже Джим Ист- ленд в 1985 г. за несколько месяцев до смерти внес 500 долларов на счет миссисипского отделения ассоциации.

Инцидент в Алабаме в 1963г. придал дополнительный импульс этому процессу; тогда Бык Коннор, полицейский комиссар Бирмингема, натравил полицейских собак на мирную демонстрацию, которую возглавлял Мартин Лю- тер Кинг. «Будьте снисходительны к Быку Коннору, — за- метил Кеннеди, беседуя с группой черных активистов, и, увидев их ошеломленные лица, добавил: — В конце концов он больше, чем кто-либо, послужил делу защиты граждан- ских прав»136. И действительно, обошедшие прессу фото- графии, на которых полицейские собаки с оскаленными зубами яростно бросались на демонстрантов, всколыхнули общественность страны. После этих событий принятие за- конодательства о гражданских правах стало не только не- обходимым, но и возможным. «Я намерен просить конг- ресс, — заявил Кеннеди, — сделать то, чего он ни разу не делал в XX веке, а именно: взять на себя обязательство по- кончить с расизмом и в американской жизни, и в амери- канском законодательстве». Это, сказал он, «этическая проблема, старая, как Святое писание», и «простая, как американская Конституция»137. Ни один американский президент до него ничего подобного не говорил.

Итак, Кеннеди прочно связал себя с борьбой за граж- данские права, пойдя на огромный политический риск. Его активность в этом направлении привела к падению его по- пулярности; по результатам опроса общественного мнения в январе 1963 г., американцы в подавляющем большинст- ве (76 против 13%) поддерживали президента, в ноябре того же года соотношение было уже иным — 68 против 28%. Его противники утверждали, что движение за граж- данские права — коммунистический заговор, что Мартин Лютер Кинг находится под контролем коммунистов. Кен- неди и его брат Роберт, министр юстиции, открыто объя- вили, что готовы поручиться за Мартина Лютера Кинга. При этом в неофициальном порядке они разрешили Эдга- ру Гуверу подслушивать разговоры Кинга, не сомневаясь, что именно это позволит снять с негритянского лидера го- лословные обвинения. Кеннеди, пригласив Кинга на про- гулку по Розовой лужайке Белого дома, предупредил его, что ФБР установило за ним наблюдение. (Кинг, заметив, что Кеннеди начал беседу, лишь выйдя в сад, продолжал: «Гувер, возможно, установил подслушивающие устройст- ва и в Белом доме в апартаментах президента».) Кинг от- нюдь не обиделся на Кеннеди за данное разрешение на подслушивание и даже вопреки своей обычной практике не поддерживать политиков на выборах намеревался вы- ступить за кандидатуру Кеннеди на следующих выборах, которые должны были состояться в 1964 г.138 Кеннеди был убит накануне обсуждения в конгрессе закона о гражданских правах и закона о снижении нало- гов. В атмосфере всенародной скорби законы были при- няты в ускоренном порядке. Впрочем, Майк Мэнсфилд, лидер демократов в сенате, заметил: «Убийство Кеннеди не сыграло в этом вопросе большой роли. Возможно, про- цедура принятия законов о налогообложении и граждан- ских правах несколько затянулась бы, но в итоге они все равно были бы приняты»139. Решающую роль в этом деле сыграли выборы 1964 г., принесшие демократам 37 до- полнительных мест в конгрессе, полученных преимущест- венно северянами. Благодаря этому Линдон Джонсон стал первым после Рузвельта президентом-демократом, опи- равшимся на реальное прогрессивное большинство в кон- грессе.

Джонсон действительно умел ладить с конгрессом, что он и продемонстрировал в ходе сессий 1965 — 1966 гг. И все же решающее значение имела здесь простая ариф- метика. В 1965 и 1966 гг. Джонсон добился принятия большего числа прогрессивных законов, чем любой дру- гой президент со времен Франклина Рузвельта. Однако выборы 1966 г. лишили его решающего большинства в конгрессе, и его программа «великого общества» застопо- рилась. Если бы Джонсон был избран в 1960г. президен- том, а Кеннеди — вице-президентом и если бы он предло- жил конгрессу 87-го созыва ту же программу, что и Кен- неди, ему едва ли повезло бы больше; а возможно, он бы добился и того меньше, не обладая присущим Кеннеди даром убеждения. Если бы случилось так, что Джонсон умер бы в 1963 г., а Кеннеди победил бы Голдуотера на выборах 1964 г., получив при этом столь нужные ему до- полнительные голоса в палате представителей, то полито- логи, без сомнения, воздали бы хвалу его выдержке и ма- стерству в отношениях с конгрессом, а Джонсона пожу- рили бы за неумение наладить эти отношения. Успехи лю- бого президента зачастую объясняют его умением ладить с конгрессом, тогда как на самом деле они куда чаще объ- ясняются обычной политической математикой.

Памятуя о бесконечных интригах в Белом доме и фи- нансовых скандалах, запятнавших репутацию столь мно- гих президентов в последние десятилетия, следует особо подчеркнуть еще одно обстоятельство: аппарат Белого до- ма при Кеннеди был небольшим, слаженным и безупречно честным, как и вся его администрация. Известного журна- листа Джека Андерсена, этого мормонского саваноролу, спросили, какая из администраций, о которых он писал, представляется ему морально безупречной. «Администра- ция Джона Кеннеди», — ответил Андерсен140.

IV

Оглядываясь осенью 1963 г. на пройденный путь, Кен- неди сокрушался, что уделял так мало внимания внутрен- ним проблемам, и обещал, что они станут его первейшей заботой, если его изберут на второй срок. Внешние про- блемы в те годы не терпели отлагательства: «Что ни день, то новый кризис»!41.За две недели до вступления в дол- жность Кеннеди Хрущев выступил в Москве с явно угрожающей речью, в которой предсказывал победу комму- низма в странах «третьего мира» в результате националь- но-освободительный войн, одновременно утверждая, что ядерная война между сверхдержавами немыслима. Ныне задним числом становится понятно, что Хрущев преследо- вал двоякую цель: давая понять китайским коммунистам, занимавшим тогда крайне агрессивную позицию, что под- держивает мировую революцию, он одновременно хотел убедить американцев в стремлении к мирному сосущест- вованию. Как это обычно случается, Пекин и Вашингтон приняли каждый на свой счет именно ту часть речи Хру- щева, которая была адресована другому. В своей речи при вступлении в должность президента Кеннеди, как бы от- вечая Хрущеву, слишком уж высокопарно сказал, что США готовы заплатить любую цену, вынести любые тяго- ты, преодолеть любые трудности, поддерживать любого союзника и противостоять любому противнику ради тор- жества свободы. Тогда эта речь получила большой резо- нанс, но в ретроспективе представляется, что Кеннеди среагировал чересчур остро. Однако уже в этой речи была фраза, отражающая совсем иные заботы президента: «Мы никогда не вступим в переговоры из чувства страха, но вступать в переговоры мы не боимся».

Итак, в 1961 г., в первые месяцы пребывания Кеннеди у власти, каждый новый день как будто и впрямь прино- сил с собой новый кризис: события в Лаосе, в связи с которыми Эйзенхауэр счел нужным подсказать Кеннеди, что Соединенным Штатам, возможно, придется вмешаться «в одностороннем порядке»; подготовка вторжения на Ку- бу, которую Эйзенхауэр рекомендовал «продолжать ус- коренными темпами»; события в Конго; запуск советского космонавта; убийство Трухильо; энергичная советская поддержка «национально-освободительных войн» в Алжи- ре, Вьетнаме и на Кубе; встреча в Вене с Хрущевым и попытки Советского Союза выдворить союзников из За- падного Берлина; возобновление советских ядерных ис- пытаний. Это был суровый год.

Кеннеди ввел в действие программу строительства ра- кет дальнего радиуса действия еще до того, как данные спутниковой разведки со всей убедительностью развеяли миф о советском ракетном превосходстве; это привело к крайне нежелательным последствиям. Эта программа, не продиктованная подлинными интересами безопасности, похоронила надежду положить конец гонке ракетных во- оружений и была воспринята Москвой как угроза, побу- дившая Хрущева в свою очередь задуматься о грозящем ракетном отставании. И все же вопреки мифу, созданно- му некоторыми историками, стремящимися к пересмотру деятельности Кеннеди, президент не стремился к конф- ронтации. Его любимым словом было слово «осторож- ность». Он осознавал пределы американской мощи. В от- вет на известный вопрос Барри Голдуотера «Почему не до полной победы?» Кеннеди в речи, произнесенной спустя девять месяцев после вступления в должность, напомнил свои соотечественникам, что «Соединенные Штаты не всеведущи и не всемогущи...». «В нашей стране, — продол- жал он, — проживает всего 6% населения мира, и мы не можем навязать нашу волю остальным 94%, не можем исправить любую несправедливость, уничтожить любого противника, и потому мы не вправе решать по своему ус- мотрению любую мировую проблему»142.

Но при этом нельзя было допустить, чтобы мировые проблемы решались по советским моделям. В повестку дня встал вопрос о разграничении сфер влияния с Совет- ским Союзом и закреплении американских позиций. Кен- неди заставил Хрущева отступить, когда тот в ходе вен- ской встречи отказался пойти на мировую и угрожал за- ключить сепаратный договор с Восточной Германией, на- рушив международное равновесие. Наряду с этим необ- ходимо было найти какую-то форму сдерживания нацио- нально-освободительной борьбы, предоставлявшей Совет- скому Союзу новые средства давления в различных райо- нах мира. Одно время Кеннеди подумывал о соответству- ющих контрреволюционных акциях; однако эта модель не для американцев: она способна была лишь укрепить их убеждение в том, что они вправе вмешиваться в чужие дела, к тому же вынуждала прибегать к тайным операциям и подрывным методам и в конечном счете не приводила к успеху.

Куба стала главным объектом подрывных действий — сначала залив Кочинос, затем засылка агентов, саботаж, снабжение оружием противников режима Кастро. Все это усилило влияние ЦРУ, которое в своих акциях заходило куда дальше, чем об этом знал Кеннеди, судя по известным ныне данным. План убийства Кастро зародился еще в адми- нистрации Эйзенхауэра. (ЦРУ завербовало гангстеров для осуществления этой грязной затеи.) Попытки покушений на Кастро предпринимались и при администрации Кенне- ди, и в первые два года правления Джонсона. В этой связи утверждают, что, будучи президентом, Кеннеди не мог не знать о действиях ЦРУ. Однако то же самое можно ска- зать и про Эйзенхауэра и про Джонсона. Нет никаких до- казательств того, что хоть один из трех президентов вооб- ще знал о заговорах ЦРУ, имевших своей целью физиче- ское уничтожение неугодных политических деятелей или санкционировал их (разве что задним числом).

При Кеннеди сотрудники ЦРУ, разрабатывавшие пла- ны покушений на зарубежных политических деятелей, не информировали об этом даже Джона Маккоуна, назначен- ного Кеннеди на пост директора ЦРУ вместо Даллеса. Ес- ли кому-то из них и пришла бы в голову мысль поставить об этом в известность президента, ему бы пришлось заод- но предупредить его: «Кстати, не говорите про это Макко- уну, а то ведь он ничего не знает». Немыслимая для чинов- ника ситуация! Осенью 1963 г. Кеннеди изменил свою политику по отношению к Кубе: он начал зондировать воз- можности нормализации отношений с Кастро. Посол Уильям Отвуд был послан на Кубу с секретной миссией. ЦРУ, однако, твердо придерживалось своей тактики и втайне продолжало подготовку покушения на Кастро. В ноябре 1963 г. сотрудник ЦРУ передал кубинскому пере- бежчику оружие для убийства Кастро. Кеннеди в это вре- мя уже был в Далласе.

Наибольшую озабоченность Кеннеди вызывала нацио- нально-освободительная война во Вьетнаме. Он придер- живался курса прежней администрации и даже кое в чем признавал справедливость теории домино Эйзенхауэра. Число американских военных советников во Вьетнаме при Кеннеди превысило 1 6 тыс.; 73 из них погибли в бою. Однако президент неизменно отклонял рекомендации Пентагона направить во Вьетнам американские войска и постоянно оказывал нажим на властолюбивого Нго Динь Дьема, советуя ему провести политические и экономиче- ские реформы и тем самым обеспечить более широкую поддержку своему режиму. Дьем пренебрег этими сове- тами; проводимая им политика жестоких репрессий толкнула его собственных генералов на подготовку заговора с целью его свержения. Вашингтон загодя проинформиро- вал южновьетнамских генералов, что признает будущее правительство; впоследствии Кеннеди назвал это «круп- ной ошибкой»143. Спустя девять недель генералы сброси- ли Дьема и вопреки намерению американцев вывезти его из страны убили его.

Суть своих взглядов Кеннеди изложил в сентябре 1963 г., сказав о южных вьетнамцах: «Это их война — они и будут вести ее до победного конца... или проигра- ют»144. Он сам был свидетелем, как лет за десять до этого французская армия увязла во Вьетнаме, поэтому он был абсолютно убежден, что крупномасштабное американ- ское вторжение лишь сплотит силы национального осво- бождения и мобилизует их на борьбу с иностранным за- хватчиком. После обнародования секретных документов Пентагона достоянием гласности стал и план Кеннеди ото- звать американских советников из Вьетнама к 1965 г.; Джонсон отказался от этого замысла несколько месяцев спустя после Далласа. Кеннеди признался в свое время Майку Мэнсфилду, что его целью был полный вывод аме- риканского персонала: «Но я не могу сделать этого до 1965 г., то есть до новых президентских выборов»145. В противном случае республиканцы, спекулируя на «поте- ре» Индокитая, могли бы одержать над ним в 1964 г. по- беду, подобно тому как они нанесли поражение демокра- там в 1962 г., пустив в ход аргумент о «потере» Китая. Кеннеди никогда не говорил публично о своих планах, опасаясь подорвать позиции сайгонского режима, и, хотя про себя считал, что США «взяли на себя непомерные обязательства» в Юго-Восточной Азии, он тем не менее ничего не сделал для того, чтобы сократить их объем146. Это была роковая ошибка его как президента.

Попытки военного решения проблем «третьего ми- ра» — постыдная глава в американской внешней политике. Несмотря на кратковременное нездоровое увлечение пла- нами контрреволюций, Кеннеди в долгосрочном плане в своей политике по отношению к странам «третьего мира» собирался лечить не симптомы, а саму болезнь. «Те, кто препятствует мирным революциям, — заявил он на встре- че с группой латиноамериканских послов в 1960 г., — неизбежно провоцирует революции кровавые»147. Его Союз ради прогресса ставил себе целью содействие мир- ным реформам в странах «третьего мира». Даже Кастро назвал союз «хорошей идеей... в политическом плане весь- ма разумной концепцией, призванной оттянуть приход ре- волюции»148. После смерти Кеннеди его политика под- держки реформистских режимов в Латинской Америке была предана забвению. Но его Союз ради прогресса и по сей день остается перспективной идеей, и нам в нашем стремлении к конечному торжеству демократии в Запад- ном полушарии следовало бы возродить ее в той или иной ипостаси.

В национальных движениях Кеннеди видел мощную политическую силу современности. Своей основной зада- чей он считал координацию американской политики с раз- вернувшейся на его глазах во всем мире борьбой, кото- рую он сам называл «революционным движением за наци- ональную независимость». Мир будущего виделся ему как «многообразный мир», сообщество стран с разным госу- дарственным устройством и разной идеологией, «в кото- ром в рамках международного сотрудничества каждое го- сударство сможет решать свои проблемы в соответствии с собственными традициями и идеалами». Формулируя свое внешнеполитическое кредо, он процитировал знаме- нитые слова Вильсона о том, как отвести всемирную угро- зу от демократии. «Если в настоящее время мы не в состо- янии покончить с нашими разногласиями, — сказал он, намеренно несколько изменив цитату, — мы по крайней мере можем сделать наш многообразный мир безопас- ным»149.

В ядерный век он не видел альтернативы сбалансиро- ванной политике. «Человечество должно положить конец войне, — заявил Кеннеди в ООН в 1961 г., — иначе война покончит с человечеством». Всеобщее и полное разоруже- ние, по его словам, — «дело жизни и смерти»15". Кеннеди не сомневался в том, что необходимо удалить с Кубы со- ветские ракеты, тайно ввезенные туда Хрущевым в 1962 г. Критики Кеннеди утверждают, что кубинский кризис можно было бы предотвратить, и осуждают прези- дента за отказ с самого начала мирно договориться с Хрущевым о вывозе советских ракет с Кубы в обмен на вывоз американских ракет из Турции. Сейчас известно, что именно это он и сделал. Если бы советские ракеты оста- лись на Кубе, 60-е годы стали бы самым опасным десяти- летием нынешнего века. А если бы Кеннеди, как утверж- дают ныне, действительно стремился любой ценой ликви- дировать Кастро, советские ракеты на Кубе предоставили бы ему самый подходящий для этого предлог. В действи- тельности, однако, Роберт Кеннеди активно выступил про- тив нанесения внезапного ядерного удара, а президент, по трезвом размышлении, отказался от этой идеи.

После вывоза ракет с Кубы Кеннеди не выдвинул но- вых требований к Москве, не подверг ее унижению, а, на- против, взял четкий курс на ослабление международной напряженности. На следующее утро после кубинского ра- кетного кризиса он сказал мне, что опасается, как бы люди не пришли к неверному выводу, будто русских легко сло- мить, действуя с позиции силы. Этому ракетному кризису, продолжал он, были присущи три особенности: мы находи- лись в преимущественном положении географически, на- циональная безопасность Советского Союза не была по- ставлена под угрозу, кроме того, у русских не было ни ма- лейшей возможности оправдать свои действия в глазах ми- ровой общественности. Схожие события могут принять и совсем иной оборот, добавил он, если русские окажутся в преимущественном положении географически, найдут оп- равдания своим действиям и будут убеждены, что на карту поставлены их жизненно важные интересы151.

Проблема ядерной войны стала после этого события главным предметом его раздумий, более мучительных, чем в предыдущие годы. «Меня преследует мысль о том, — заявил он на пресс-конференции в марте 1963 г., — что к 1970 г. в мире может быть уже десять ядерных держав вместо четырех, ак 1975 г. — пятнадцать, если не двад- цать»152. Предсказание его, правда, не сбылось, но подо- бные мысли преследуют всех и по сей день. В своей речи в Американском университете в июне того же года Кен- неди призвал американцев и русских пересмотреть поли- тику «холодной войны». Обе стороны, сказал он, «попали в порочный и опасный круг, когда подозрения одной сто- роны порождают аналогичные подозрения и у другой, а создание все новых видов вооружений влечет за собой разработку соответствующих средств противодействия». По словам Хрущева, «ни один американский президент со времен Рузвельта не произносил такой сильной речи»153. Увы, спустя десятилетия мы так и не вырвались из этого порочного круга.

Первой попыткой Кеннеди разорвать этот порочный круг стало подписание договора об ограничении ядерных испытаний. Для ратификации договора ему нужно было убедить ястребов в конгрессе и, кроме того, военных в необходимости этого шага или по крайней мере заткнуть им рты. Он добился этого, пойдя на определенные уступки военным и обратившись за поддержкой к общественному мнению. Кеннеди иронически заметил в те дни, что и на него самого, и на Хрущева оказывают давление сторонни- ки жесткого подхода, которые любой шаг в направлении к разрядке истолковывают как проявление слабости. «Яс- требы в Советском Союзе и в Соединенных Штатах су- ществуют за счет друг друга»154. Кеннеди был миротвор- цем; как признал Хрущев в своих мемуарах: «Это был че- ловек, которому мы могли доверять... (В дни карибского кризиса) он занял в высшей степени гибкую позицию, и вместе нам удалось избежать катастрофы... Он проявил мудрость и талант подлинного государственного деяте- ля»155.

Кеннеди отнюдь не стремился к конфронтации, по сво- ему политическому темпераменту он склонен был к ком- промиссам. Я не смог добиться большего прогресса в деле разоружения, сказал он своему брату Роберту осенью 1963 г., и это стало для меня величайшим разочаровани- ем. Что же до личной храбрости, то, доказав ее в годы войны, он не стремился доказывать ее вновь и вновь, ри- скуя на этот раз уже чужими жизнями, посылая молодых людей убивать и умирать. Он способен был предотвратить обострение в кризисных ситуациях. Именно так он и дей- ствовал при высадке в заливе Кочинос, в Лаосе, во время берлинского кризиса 1961 г., кубинского ракетного кри- зиса, и, вне всякого сомнения, так же он повел бы себя и во Вьетнаме. Он всегда надеялся, что любые разногласия, будь то с Хрущевым, будь то с Россом Барнеттом, можно разумно урегулировать. К силе, по его мнению, можно было прибегать лишь в последнюю очередь, и то осторож- но и осмотрительно. Он любил цитировать афоризм английского военного стратега Лидделла Гарта: «Никогда не загоняйте противника в угол, всегда старайтесь избавить его от позора. Поставьте себя на его место, посмотрите на вещи его глазами. Бойтесь как огня самодовольства — ни- что так не способствует самоослеплению»156.

VI

За его недолгое пребывание в Белом доме уверенность Кеннеди в своих силах окрепла, он научился проникать в суть событий, а целеустремленность его возросла. Да, Кеннеди совершал ошибки, но всегда с готовностью при- знавал их и учился на них. Осознав, что в мире происходят большие перемены, он нашел в себе достаточно мужества и гибкости, чтобы к ним приспособиться. Конечно, невоз- можно спрогнозировать, как поступил бы в какой-либо определенной ситуации тот или иной умерший президент, останься он в живых; ведь предсказать будущий курс дей- ствий здравствующего президента и то, видит Бог, непро- сто. И все же можно с достаточным основанием предпо- ложить, что останься Кеннеди в живых, то, получив от избирателей более внушительный мандат на выборах 1964 г. и имея дело с более уступчивым конгрессом, он достиг бы намеченных им «новых рубежей». Выполняя на- меченный план, он к 1965г. вывел бы войска из Вьетнама, вместо того чтобы «американизировать» войну, к чему пришел в том же году Джонсон. Останься Кеннеди в жи- вых, Хрущев, возможно, дольше продержался бы у вла- сти. (Кастро позднее в беседе с одним американским ре- портером сказал, что, по его мнению, Кеннеди не стал «закручивать гайки» во время ракетного кризиса, чтобы «спасти Хрущева»157.) Эти два лидера, заглянувшие в те роковые октябрьские дни в атомную пропасть, возможно, смогли бы продвинуться значительно дальше по пути раз- оружения и мира.

Кеннеди этого шанса было не дано, но он оставил свой след в нашей истории. Обманулись ли мы в нем? Думаю, что нет. Он и в личной жизни проявлял те же черты, из которых складывался его имидж в обществе, он обладал юмором, тонкой проницательностью, мужеством, не толь- ко мужеством бойца и гражданина, но и неброским муже- ством страстотерпца, помогающим ему без жалоб переносить тяжкие физические страдания. «По крайней мере по- ловину из отпущенного ему на этой Земле срока, — ска- зал однажды его брат Роберт, — он испытывал жесточай- шие физические мучения»158. Кеннеди верил в человече- ский разум и возлагал надежды на природу человека. Он стремился к разумному, здоровому, цивилизованному по- рядку на Земле, считая это вполне достижимым делом. Его заразительный оптимизм вселил в американцев на- дежду на то, что, проявив достаточно изобретательности, упорства и доброй воли, они выполнят свои обязательства перед страной и всем миром. Он верил, что в стране (осо- бенно среди молодежи) сохранился запас идеализма, что людям присуще бескорыстное желание помочь бедным и слабым, и он старался направить этот идеализм в нужное русло. Достаточно вспомнить в этой связи о Корпусе мира и его деятельности в зарубежных странах и в самих США. Его прямота, непредубежденность, вера в целесооб- разность переговоров, иронический склад ума и врожден- ное чувство юмора, нередко направленное и в собствен- ный адрес, в сочетании с благородством его представле- ний о роли Америки очистили страну от коросты — насле- дия 50-х годов. Его способность отвлечься от общеприня- тых взглядов и институтов высвободила в американском обществе заряд критической энергии. Негритянская об- щина США относилась к Кеннеди с любовью; он был пер- вым после Франклина Рузвельта президентом, нашедшим путь к сердцам молодежи. В других странах в нем видели носителя американского идеализма и подлинного гумани- ста. На какое-то время ему действительно удалось превра- тить политическую деятельность, говоря словами Бьюкена из «Пути пилигрима», которые, кстати, он любил цитиро- вать, в «величайшее и самое достойное занятие».

Критическая переоценка деятельности Кеннеди про- звучала примерно через двенадцать лет после его смерти, и в этих заметках я по мере сил стараюсь его защитить. Характерно, между прочим, что известная развенчиваю- щая президента биография Теодора Рузвельта, написан- ная Генри Принглом, работа, кстати сказать, куда более серьезная и глубокая, чем все современные критические труды о Кеннеди, появилась на свет ровно через двенад- цать лет после смерти Т.Рузвельта. Точно так же заклю- чение комиссии Ная о том, что, вступая в первую мировую войну, Вильсон руководствовался низменными побужде- ниями, было вынесено ровно через двенадцать лет после смерти президента. Позволю себе процитировать и собст- венное предисловие к первому тому работы «Век Рузвель- та», вышедшему в свет ровно через двенадцать лет после его смерти. Упомянув об антирузвельтовских тенденциях того периода, я писал: «Так уж повелось, что сравнитель- но недавние исторические события для нас, что называет- ся, оказались в «мертвой зоне». Мы оказываемся между двумя волнами истории, и, пока нас не вынесет на гребень следующей волны, мы не в состоянии оглянуться и надле- жащим образом оценить, что с нами произошло»159. Ста- ло быть, негативные посмертные оценки Кеннеди для ис- ториографии — дело обычное.

Политическое развитие циклично. В 80-х годах XX в. личный интерес пришел на смену общественному в каче- стве основного побудительного мотива нации. Самодо- вольная Америка Рональда Рейгана вспоминает о прези- дентстве Кеннеди как о своего рода экзотике. Нам не нра- вится, когда нам напоминают об униженных и оскорблен- ных, когда вспоминают о более благородном и взыска- тельном духе былых времен. Нам не по душе идея о том, что куда полезнее самим сделать что-то на благо своей страны, чем дожидаться каких-то благ от нее. Вызов, ко- торый воплощал в себе Кеннеди, для нас невыносим, и именно поэтому мы прячемся под маской цинизма, соби- раем старые сплетни, зубоскалим, стараясь в его ошибках найти оправдание собственных неудач.

Но самодовольство в конечном счете так же утоми- тельно, как и идеализм. Вера Кеннеди в политику как ве- личайшее и самое достойное занятие наложила свой отпе- чаток на молодое поколение 60-х годов, — поколение, ок- рыленное его устремлениями и вдохновленное его идеа- лами. Его время грядет, оно настанет непременно, и тогда с гребня новой волны в океане истории откроется нашему взору образ Кеннеди во всей его привлекательности вы- дающегося гуманиста и высоко одаренного политического лидера.