Содержание

“Небытие чревато бытием...

 А бытие - источник вечной смерти:

Так в пустоте сокрыт зародыш тверди,

Земля - внизу, а небо - в вышине.

 .........................................................

 Тот, кто познал истоки пустоты,

Поймет, что звуков колыбель - беззвучность,

 Воистину постигнет жизни сущность,

 Отринет мир страстей и суеты”.

                           У Чэньэнь

“Познание о том, что Бог есть, от Него же всем чрез природу всеянно,” - писал Василий Великий, писал, вряд ли представляя все масштабы своей правоты. Современная этнография свидетельствует: нет на свете самого захудалого, самого забитого племени, которое было бы обделено знанием о существовании Бога или каких-либо иных феноменов высшего по отношению к этому миру порядка.

Прав был Василий Великий и в том, что богословское знание рассеянно во всей окружающей нас природе. На это ясно указывает то, что первым, начальным религиозным выводом, сделанным человеком на путях исканий Божества, явилось обожествление природы, окружающего мира, наивное отождествление Творца и твари (сотворенного мира) . Поэтому, когда Фалес Милетский говорил, что “все полно богов”, он тем самым формулировал не только личную, но и характерную для древности общественную точку зрения на Абсолют и природу. В науке такая богословская концепция вселенского, всеприродного обожения получила название пантеизма. И хотя она давно утратила прежнее господствующее положение, в роду  человеческом еще находятся экзальтированные особи, что  продолжают служить твари, идолопоклонствовать, простодушно путая природу с ее Создателем, конечное с Абсолютным.

Вместе с тем, в истории человечества не бывало такого, чтобы весь окружающий нас мир обожествлялся совокупно, без изъятья. Божественный статус получали лишь отдельные его предметы и явления. И если поискать принцип, которым руководствовался человек нарекая что-либо из окружающего Божеством, то им окажется ПРИНЦИП ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОСТИ. Обожествлялось все, что так или иначе выходило за пределы повседневности, обыденности, нормы.

Инка Гарсиласо де ла Вега оставил длиннющий (полностью здесь не воспроизводимый), но очень выразительный список предметов культа у древних перуанцев. По его словам, индейцы название “вака” (священный предмет) “давали любому предмету, который своей красотой или великолепием выделялся среди других однородных (предметов), будь то роза, яблоко, или кальвиль, или любой другой фрукт, который был на дереве лучшим и самым красивым из всех...В противоположность этому они называли (словом) “вака” чрезвычайно некрасивые и безобразные вещи, вызывающие ужас и удивление; так  они давали это имя огромным змеям из Анд длиной в 25 и 30 футов. “Вакой” также называли выходящие из ряда вон случаи, как-то женщину рожавшую из одного живота близнецов, и мать, и близнецов они называли этим именем из-за необычайности родов и их рождения...Они называли “вакой” гигантскую горную цепь Сьерра Невада, которая идет вдоль всего Перу до пролива Магеллана за ее длину и высоту: ибо она действительно вызывает огромное восхищение и тех, кто смотрит на нее со вниманием. Они дают это же имя очень высоким вершинам, которые выделяются среди прочих вершин, словно высокие башни среди обыкновенных домов”.

Исключительность природы Божества - это то, что можно назвать  универсальным и родовым для религиозных представлений человека, независимо от времени и пространства. Исключителен и камешек на алтаре дикаря, и Абсолютный дух Гегеля: различаются они лишь степенью исключительности. Один известный исследователь первобытных культур писал:”...большинство народов на низшей ступени дикости обладают по крайней мере зачаточным представлением о неких сверхъестественных существах, которые могут быть названы богами, хотя и не совсем в нашем смысле слова. По всей вероятности, это зачаточное понятие представляет собой росток, из которого постепенно развились представления цивилизованных народов о Божестве. Если бы мы до конца могли проследить ход развития религии, то обнаружили бы, что наши представления о Божестве единой и неразрывной цепью связывается с представлением дикарей” (Здесь и далее выделено мной - А.А.).Высказываясь так, Тэйлор был даже более прав, чем  думал. Не просто верования цивилизованных народов, но даже иссушенная  рационализмом вера сегодняшних философов и даже все, что нам предстоит придумать по этой части - все это прямой потомок веры наших первобытных предков, родная сестра нынешней веры загнанного в амазонские джунгли племени. Поскольку, в какие бы формы ни рядилась религия, религиозная философия и их суррогаты, основа их одна - принцип исключительности. БОГ НЕ НОРМА, А АНОМАЛИЯ - это для всех и на все времена.

Классики марксизма любили, метя в античный пантеон, говорить, что религия есть прямое отражение земного в небесном. И не без оснований. Античные боги, действительно, и обликом, и нравом  очень походили на людей. Однако сходство - еще не тождество. И если покопаться в античной литературе, то наберется внушительный список примет, из которого следует одно: боги греков и римлян были нелюди. Судите сами:

                      “И тотчас нетленная кровь показалась,

Светлая влага, текущая в жилах богов беспечальных

(Хлеба они не едят, не вкушают вина огневого,

И от того все бескровны и носят названье бессмертных)”.

                                                                (Гомер)

“Богов можно узнать по их очам; они все время взирают пристально, и веки их никогда не смыкаются. Еще более по их поступи: они передвигаются не переставляя ног, каким-то воздушным потоком.”

                                                                (Гелиодор)

“Груди своей не давала Лето златоэфирному  Фебу:

Нектар Фемида впустила в нетленные губы младенца”.

                                                                (К Аполлону)

“... поссорилась Гера с супругом

И не познавши любовных объятий родила Гефеста”.

                                                                   (К Аполлону)

“Ибо не ведала мук, нося меня и рожая,

Мать, но безболезненно на свет из родимой явила утробы”.

                                                                   (Каллимах)

“Феб стоны стал издавать - ведь лик небесный слезами

Не подобает влажнить?”

                                                                       (Еврипид)

“О богине вещал тонкий ее аромат”.

                                                                         (Овидий)

“Как мне тебя называть? Ты лицом не похожа на смертных,

Голос не так звучит, как у нас. Ты верно богиня”.

                                                                         (Вергилий)

“Тот, кого люди зовут Скамандром, а бессмертные Ксанфом”.

                                                                          (Гомер)

“Не раз любили сестер своих боги...свой у всевышних закон”.

                                                                           (Овидий)

“Все про богов сочинили Гомер с Гесиодом совместно,

Что только срамом слывет, и позором что люди считают”.

                                                                             (Ксенофан)

Даже из этого весьма неполного реестра видно, как не прав был Гераклит, большой любитель покритиковать отечественное мифотворчество, когда вопрошал и сам отвечал: ”Что такое люди? Смертные боги. Что такое боги? Бессмертные люди”. На самом деле отличия между людьми и богами простирались гораздо дальше пункта о смерти и бессмертии. Богини не по-людски зачинали, рожали, кормили детей, у античных богов была своя мораль, специфический облик, диета, походка, взгляд, голос, запах, лексика. И в этом нет ничего необычного. Если обратиться к другим мифологиям, то картина будет практически той же: наряду с грубейшим антропоморфизмом в представлениях  о высших феноменах непременно будет присутствовать нечто, что указывало на божественную нелюдимость.

Так отождествляя-растождествляя богов и людей, ни шатко, ни валко богословствовали наши предки, пока в недрах культуры не зародилась философия, а вместе с ней и богословие в собственном смысле этого слова. И именно с этого момента начался долгий и чрезвычайно интересный процесс постижения природы Божества, отношения Его к миру  и характера их взаимосвязей.

Факт возникновения богословия, как отдельной научной дисциплины, замечательный сам по себе, вдвойне замечателен тем, что перевел человека на новую по-настоящему уникальную ступень его развития, впервые реально отделив его от животного мира, прочей земной твари. По поводу человеческого богословия, как совершенно оригинальной черте тварного бытия, весьма остроумно высказался Симеон Новый Богослов: ”Нам надлежит знать только, что Бог есть, но доискиваться узнать, что есть Бог, это не только дерзко, но и бессмысленно и неразумно. Горшечник, делающий сосуды из праха, при всем том, что они одного с ним естества (ибо и он из праха), никогда не слышал, чтобы какой-либо сосуд, из выделанных им, начал расспрашивать и расследовать, что такое горшечник”.

И тем не менее человек оказался тем горшком, который взялся препарировать своего Горшечника. Причем, началось это достаточно давно. Рассказывают, что еще тиран Гиерон спросил однажды философа Симонида: ”Что есть Бог?” Мудрец попросил один день на размышление, потом два, потом  еще четыре дня и, наконец, ответил:” Чем больше я о Нем думаю, тем непостижимее Он кажется”. Коллеги Симонида по богословию и на сегодняшний день мало что могут прибавить к сказанному. Однако богословие существует и даже успело разделиться в себе на несколько специальных отделов. Интересующее нас учение о божественном Существе, о Его природе получило название апофатического, т.е. негативного, отрицательного богословия (от греч.apofazis - отрицание). И о  Причине, по которой оно получило такое странное, на первый взгляд, название - весь наш дальнейший рассказ.

Последовательность богословских исканий можно представить следующим образом. Что “Бог не человек” (Чис.23.19), стало ясно едва ли не сразу. Человек слишком хорошо знает себя, свою беспомощность, зависимость, недальновидность, чтобы всерьез обольщаться на собственный счет. Поэтому к земным богам издавна стали причислять только редких в силу разных причин представителей народа, а богам бессмертным, как показано выше, придавать черты бесчеловечности.

Всего этого показалось мало философии, и она повела решительное наступление на религиозный антропоморфизм:

“Нет у Него головы человекообразной, что члены

Смертных венчают, ни рук, что, как ветви из плеч вырастают,

Нет ни быстрых колен, ни ступеней, ни частей волосатых”.

                                                        (Емпедокл)

На богов больше чем люди, кажется, походили животные. Во всяком случае, они, будучи одушевлены, от человека сильно отличались и внешностью, и повадками.  А бесчеловечность - божественный знак. И хотя рано обнаружились у животных те же человеческие слабости: бессилие, зависимость от внешних обстоятельств - отсутствие у человека ясных представлений о внутренней жизни зверей, позволяла ему приписывать животным исключительную прозорливость и богатую духовную жизнь. Недаром даже такой вдумчивый деятель как Цицерон мог всерьез писать о религиозном чувстве у слонов  (“О природе богов”), а крупнейший критик  христианства Цельс мог без тени иронии заявлять, что “существуют разговоры у бессловесных животных, более святые, чем у людей”.

Однако уязвимость позиции зоолатрии была слишком очевидна, чтобы ищущий ум мог на ней всерьез останавливаться. Разочарование человека в себе и своих меньших братьях сделало процесс поиска Божества лавинообразным, заставило богослова ревизовать всю вселенную на предмет отыскания, постоянно ускользающего и одновременно ощущаемого рядом, духовного Фантома. Блаженный Августин так в “Исповеди” описывал последовательность своей религиозной ревизии вселенной:” Я спросил землю о Боге, и она ответила мне: ”Я не Он”, я спросил море, и глубины, и пресмыкающихся, и они отвечали:” Мы не Бог, ищи Его над нами.” Я спрашивал легкий ветерок и всю воздушную вселенную, но все ее обитатели отвечают:” Анаксимен ошибся, я не Бог”; я спрашиваю небо, солнце, луну, звезды. “Не мы”, - отвечают они, - “тот Бог, Которого ты ищешь,” и я спрашиваю все вещи, которые стоят у ворот моего тела: - ”Скажите мне о Боге моем - ведь вы не Бог”...

Августин, стоящий со своим вопросником перед космосом, - явление отнюдь не уникальное. Индийская философия превратила такого рода вопрошания в своеобразную богословскую игру. Называемая иногда “адхьяропавадой”, иногда “атманбодхой”, игра эта заключалась в следующем: несколько брахманов, усевшись кружком, обозревали окружающий мир и, выудив из него глазом нечто (огонь, ветер, дерево, камень, луну и т.д.), поочередно спрашивали: ”Это - Бог?” После недолгого размышления следовал общий, довольно банальный на сегодня, но довольно оригинальный для древности ответ: ”Нети - нети!” ,т.е. “не то - не то”. И заканчивалась богословская игра лишь тогда, когда все, что попадало в поле чувств, получало эту убийственную характеристику.

Словосочетание “нети-нети” (“не то - не то”) можно считать ключевым для учения о Божестве, лозунгом апофатического, негативного богословия. Потому что любое обращение к теме Существа Его, попытка уяснить Его природу на любых стадиях богопознания выносит один и тот же вердикт -”Нети-нети!” Или, как очень верно высказался по данной проблеме Сергий Булгаков:” Про Абсолютное нельзя сказать что Оно есть, как нельзя сказать, что Его нет: здесь умолкает в бессилии человеческое слово, остается только молчаливый философско-мистический жест”.

Отвергнув вслед человеку и животным все видимое, слышимое, ощущаемое, т.е. все чувственное, древнее богословие в своем нигилистическом запале на какой-то момент не решилось идти дальше и оставило Богу факт существования, единство, творчество, разум, волю, моральные и правовые установки. Составляя мозаичный портрет Абсолюта в том виде, в каком представляли Его себе богословы первых веков серьезного философствования, можно сказать, что выглядел Он так:” Он весь - зрение и весь слух, но дыхания в Нем нет; и Он весь - ум, разумение и вечность” (Ксенофан), “Бог есть деятельность” (Аристотель),”невидимое, но видящее, не слышимое, но слышащее, невоспринимаемое, но воспринимающее, непознаваемое, но познающее” (Брихадараньяка-упанишада), “Бог есть живое существо, бессмертное, разумное, совершенное или же умное в счастье, не приемлющее ничего дурного, а промысел его - над миром и над всем миром и над всем, что в мире; однако же Он не человекоподобен. Он - творец целокупности и словно бы родитель всего” (Зенон),” Он был благ” (Платон), “Его невозможно постигнуть иначе, как словом “Сущий” (Катха-упанишада).

Если присмотреться к той иконе, что рисует нам древняя философия, то окажется: древнефилософский портрет Бога почти не отличается от того божественного образа, который живет в сознании среднего верующего европейского обывателя сегодня. По расхожим нынешним представлениям, Бог существует, Он един, бестелесен, но все видит и слышит, наделен безграничной творческой потенцией и совершенно потрясающим интеллектом, имеет вполне определенные правовые и моральные принципы. Такова картина, рисуемая на сегодня усредненным богословием, и кажется, добавить к ней что-либо практически невозможно. Однако на самом деле, это не так, наиболее интересное в богословии не заканчивается, а только начинается с этого места.

Вернемся к той иконе, что была нарисована древней философией, и посмотрим, как негативное богословие, после некоторого перерыва, еще до пришествия Христа цинично разделалось с тем немногим, что осталось от первого, мощного нигилистического набега на народную, языческую веру. Процесс этот напоминал обдирание листьев с и без того чахлого капустного кочана, только вместо листьев здесь были божественные атрибуты.

Пожалуй, сложнее всего было лишить Божество склонности к правозащите и морализаторству. Хотя критика возведения нравственно-правовых максим к высшему Авторитету началась очень давно: «Я одинаков ко всем существам, нет для меня ни ненавистного, ни дорогого” (Бхагаватгита), ”Безграничная добродетель похожа на ее недостаток, распространение добродетели похоже на ее расхищение” (Лао-цзы), “В этом высшем состоянии вор - не вор, убийца не убийца. Он не следует ни добру, ни злу” (Брихадараньяка-упанишада). ”Для Бога все прекрасно, хорошо и справедливо, а люди одно приняли за справедливое, а другое - за несправедливое” (Гераклит).

Послеплатоновское богословие продолжило, отрывая Бога от земли, критику духовного морализаторства. Но даже такой циничный философ как Филон Александрийский, бывший, кстати, почти ровесником Христа, утверждал, что наряду с существованием, Богу присуще еще лишь одно и последнее свойство - “благость”. Однако, когда два века спустя Ориген вновь взялся за пропаганду высшей благости, его одернул Феофил Александрийский, заявив, что благость слишком человечна, чтобы быть божественной.

Все явно шло к тому, что о Боге вообще ничего положительного говорить не следует. И фактически в крупнейших богословских центрах, таких  как Индия, Китай, Греция и Рим запрет на попытки позитивных характеристик Божества был наложен. Да простит меня читатель длинноты в дальнейшей цитации, но без приводимых ниже выдержек невозможно представить себе универсальность и последовательность той религиозной концепции, что сложилась в апофатическом, отрицательном богословии, перед его последним рывком в пустоту. “То не одолеть глазами, то выше всего, что можно слышать, То без запаха, вкуса, неосязаемое, безобразность, безмолвие Его признак” (Санатсуджата),”Различия форм, полов, имен и местожительства относятся к Самости подобно тому, как говорят: вкус и цвет этой воды различен от той, тогда как вода в своей чистоте везде одна и та же”( Шанкара),”Не мыслить и не думать - это начало познания Дао. Нигде не находиться и ни в чем не усердствовать - это начало безмятежного пребывания в Дао. Ничему не следовать и не идти никакой дорогой - это начало обретения Дао” (Чжуан-цзы),”Существует, монахи, что не назовешь ни землей, ни водой, ни огнем, ни воздухом...ни этим миром, ни другим, ни солнцем, ни луной. Я (не назову) это, монахи, ни тем, что приходит, ни тем, что уходит... Это не имеет опоры, не имеет начала, не имеет основания; Это и есть конец страданий. В нирване нет ни долгого, ни краткого, ни малого, ни великого, ни прекрасного, ни безобразного - где всякое имя, всякая форма, всякое сознание исчезает” (Падма-чарита),”Богу нельзя приписывать единство потому, почему нельзя приписывать ему и множества; равным образом говоря, что Бог вечен, мы говорим не более, как когда называем предмет длинным, продолжительным и прочее” (Маймонид), “Посвященные в истинные тайны Сущего не приписывают Ему никаких свойств творения. К ним  относится положение, что “не как человек Бог”, и не как небо, и не как мир, ибо все это имеет качество и воздействует на чувство, Его даже умом можно постичь только с точки зрения Его бытия” (Филон Александрийский).

Пришествие Христа не только не вернуло ничего,  из уже отмененного языческим богословием, но наоборот усилило нигилистическое настроение исследователей божественного Существа. Слова Христа “Царство Мое не от мира сего”(Ио.17,36), эхом отзывавшиеся в словах апостолов: ”Дружба с миром есть вражда с Богом”(Иак. 4,4), “...кто любит мир, в том нет любви Отчей” (1 Ио.2,15) - довели тягу апофатического богословия к последовательному отрицанию до состояния крайней восторженности, почти экстаза. Вот отдельные наиболее выразительные отрывки: ”Мы настолько далеки от приписывания Богу телесных очертаний, что опасаемся приписывать столь Великому Существу даже душевные достоинства и самые добродетели, отличаться которыми предоставлено только немногим. Ибо кто мог бы назвать Бога мужественным, стойким, воздержанным, трезвым, знающим что-либо, сведущим в чем-либо, предусмотрительным, направляющим решение относительно своих действий к определенным целям, соответствующим долгу? Это человеческие достоинства и в противоположность порокам, они удостоились получить похвальные значение. Но кто настолько тупоумен, настолько безрассуден, что бы мог сказать, что Бог велик вследствие человеческих достоинств или что Он потому возвышается величием имени, что чужд мерзости пороков? Все, что можно сказать о Боге, все, что можно безмолвно представить в мысли, превосходит человеческое понимание и извращается, и то, что выражается нашими словами, образованными для человеческих отношений не имеет характера адекватного обозначения. Одно знание человека о существе Божием вполне достоверно: что человеческим языком ничего нельзя о Нем сказать” (Арнобий),”...рассуждая о бестелесном, употреблять наименования, свойственные телесному, значит, может быть, то же, что клеветать, то же, что побивать камнями...Называя Бога духом мы непроизвольно представляем Его себе на подобие движущегося воздуха. Именуя Его огнем, мы не можем представить себе огня, лишенным известной окраски, не связанным с горящим веществом, не движущимся вверх. Даже изображая Бога высокими символами любви, мудрости, правды, мы постоянно представляем эти свойства такими, какими наблюдаем у людей. Сколько ум ни старался отрешиться от материального, чтобы постигнуть духовную природу Бога, в эти представления он неизбежно вносит нечто телесное” (Григорий Богослов), “Через анализ мы возвышаемся постепенно до понятия о первоначальной Причине, начиная с тварей, которые Первопричине подчинены и кончая освобождением тела от естественных свойств, ему присущих. Уменьшим, например, три измерения: глубину, ширину и длину. Останется после этого лишь сокращенная единица, так сказать, точка, не подлежащая измерению ее объема и протяженности в пространстве. Упраздните, уничтожьте эту самую точку и вы попадете в абстракцию единицы. Если же, освобождая тело от свойств ему присущих и от тех, кои носят имя бестелесных, мы будем погружаться в созерцание величия Христова и посредством святости воспарим в бесконечность, то мы возвысимся некоторым образом до Всемогущего, хотя в этом случае мы и не будем еще постигать того, что в Нем есть, а только то, чего в Нем нет” (Климент Александрийский).

Все выше сказанное в исламской теологии называется “мужественным обезличиванием Аллаха”. И слово “мужество” здесь как нельзя более уместно. Потому что требуется не столько ясная голова, сколько крепкий дух и, может быть, даже толика отчаяния, чтобы вот так сметь без скафандра мещанской веры выходить в открытый космос отрицаловки, где только тьма, астральный холод и Бог лицом к лицу.

В конце концов негативное богословие повсеместно согласилось с тем, что Он есть, существует, и это - единственное достоверное знание о Нем. Поэтому, когда автор Катха-упанишады писал, что “Его невозможно постигнуть иначе, как словом “Сущий””, то выражал тем самым единое мнение богословия накануне того трагического разлада в апофатической теологии, который произошел едва ли не сразу же вслед за достижением такой договоренности. И который, кажется, навсегда поделил богословие на восточную и западные ветви.

Дело в том, что, определив Божество как Сущее, и в тоже время бесконечно отличное от мира явление, отрицательное богословие само себя поставило перед драматичной и одновременно чрезвычайно возбуждающей дилеммой: коль Бог есть, то есть ли мир? И наоборот: если мир существует, то Бог не пустота ли? Ответы на эти вопросы у теологов-беспредельщиков получились разными. Но сам процесс, форма, выводы при осмыслении этих шокирующих вопросов так интересны, что о них следует поговорить отдельно.

Восток, оказавшись перед такой альтернативой, в массе своей предпочел за миром оставить знак плюса, бытия, существования, а Абсолют наделил минусом, пустотой. У Лао-цзы “дао пусто”, пуста нирвана буддистов, по Нагарджуне , абсолютное - “шунья” (пустота). Но дались Востоку такие выводы не без внутренней борьбы и не без критики. И автор Чхандогья-упанишады не зря теребил своих коллег:” Как из Не-сущего могло возникнуть сущее? Скорее лишь Сущим было это вначале”. Восточные сторонники пустотности Абсолюта и сами ощущали зыбкость, неблагополучие своих построений, и как могли старались обставить их разного рода оговорками: ”Это ничто, если “ничто” обозначает отсутствие представлений о каком-нибудь особенном “я”, и тем нее менее это Ничто не есть несуществование” (Буддистское сказание), “Если притупить его проницательность, освободить его от хаотичности, умерить его блеск, уподобить его пылинке, то оно будет казаться ясно существующим” (Лао-цзы), ”Она не может быть названа пустотой или не-пустотой, ни обоими вместе, ни каждым в отдельности, но для того, чтобы обозначить Его, Она названа пустотой” (Нагарджуна).

Читатель будет удивлен, но и античность, задавшись этим неразрешимым в принципе вопросом, зачастую предпочитала на даосо-буддистский манер наделять мир плюсом, а Абсолют минусом. Учение о “первичном Не-сущем” историки возводят к основателю греческой философии Пифагору. И хотя во всем, что приписывается Пифагору много легендарного, задним числом оформленного, версия эта выглядит правдоподобно, так как критика учения о “Не-сущем” почти столь же древна, как и пифагорейство.

Вновь популярной теория божественной пустоты сделалась в первые века христианства и в основном в гностической среде. О “несущем боге” учил Василид, а святой Епифаний Кипрский говорил о всех гностиках, будто они скопом “ кроме Владыки своего ищут иного, не-сущего”. И отчасти ошибался. Были гностики ( Нумений, Валентин, Маркион), которые наоборот мир величали “пустотой и тенью”. Золотой середины не удержался в этом вопросе даже такой великий философ поздней античности как Плотин и обронил:”...выражение “Он существует” не выражает вполне того, что Он есть”.

Вместе с тем, даже на Востоке теория божественной пустоты не добилась абсолютного господства в умах философствующих. Жил в Индии крупнейший мыслитель, признававший без оговорок реальность Абсолюта, - это Шанкара Ачарья. Он утверждал, что Абсолют не просто существует, но Он - единственная реальность. А мир - лишь иллюзия (майя) перед лицом Божьим.

В античном мире также хватало критиков теории первичного Не-сущего (Парменид, Анаксагор). Что касается христианской апологетики, то она всегда горой стояла за бытие Божие и тем автоматически, рядом с Шанкарой, становилась в ряды опустошителей мира, правда, формулируя свои взгляды без шанкаровской прямоты, в несколько завуалированной форме: “Сущее не получает бытия, а только не сущее” (Афинагор), “Если Бог есть естество, то все другое не есть естество” (Григорий Палама), “бытие Бога есть сама Его сущность, чего нельзя сказать ни о каком другом бытии” (Фома Аквинат).

Самое интересное, что в христианстве единомышленником Шанкары оказался и апостол Павел. Факт этот выглядит неожиданным, но на самом деле ничего особенно неожиданного в нем нет. Когда на данной стадии апофатического богословия логика ставит мыслителя перед необходимостью выбора, он его делает, и неудивительно, что результаты выбора, вопреки времени и пространству, зачастую совпадают. В послании к Филиппийцам есть у апостола Павла фраза, которую часто и неверно цитируют, и которая в современной русской Библии звучит так: ”Он, будучи  образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил  Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись  подобным человекам...”( Фил.2.7). В этом отрывке послания апостола переводчик (подозреваю - сознательно) не к месту употребил слово “уничижил”. Русская литургическая поэзия, пользующаяся в том же отрывке словом “истощил”, ближе к оригиналу, но также не точна. На самом деле у апостола Павла сказано “но  ОПУСТОШИЛ (kenozis) Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам.” Иначе говоря, Павел, вставший перед известной дилеммой: Богу или миру приписать бытие и полноту - избрал шанкаровскую версию ответа; и соответственно, акт Воплощения, Сошествия Христа в мир представил как процесс, действительно похожий на “истощание”, где Сын выпадает из полноты божественного Бытия в небытие чуждого Ему мирского вакуума.

Сама по себе богословская игра в “бытие-небытие” на разных духовных уровнях выглядит со стороны волнующим и увлекательным соревнованием мудрецов. Но вот беда, к жизни эта игра никакого отношения не имеет. Реальность обоих: Бога и мира - слишком очевидны, чтобы всерьез ее оспаривать. Да и постоянное метание из полноты в пустоту - и обратно как высших, так и низших феноменов выглядит неправдоподобным и непрактичным.

Однако отличность Бога от мира столь же очевидна, и стало быть, проблема определения Его в онтологической терминологии остается. Лучше всего, наверно, было бы согласиться с автором “Бхагаватгиты”, что “Безначально Запредельное Брахмо, ни как Сущее, ни как Не-сущее, Его не определяют.” Но чисто отрицательный ответ мало кого устраивает при такой постановке вопроса. Предлагалось именовать Абсолют как ”Сверхсущее”. И на первый взгляд, в такой версии искомый ответ оказывался найденным: и Бог сыт, и мир цел. Но.. . Сам по себе фальшивый блеск довеска “сверх”, приставленный к земной банальности, Сущности божественной не выражал и представлял собой простую подмену приставки “не”. Недаром Дионисий Ареопагит, любивший, говоря о Боге, пользоваться аффиксом “сверх”, писал, что имена: “Сверхблаго, Сверхбожество, Сверхсущность, Сверхжизнь, Сверхмудрость - через превосходство выражает отрицание”, т.е. достигают того же эффекта, что и приставка “не”.

В этой точке апофатическое богословие, наконец, измученное хроническими бесплодными попытками заглядывания за горизонт, сдалось и рукой Иоанна Дамаскина подвело черту своего тысячелетнего восхождения на небеса. С мужеством обреченного Иоанн Дамаскин в “Точном изложении православной веры” так сформулировал главный пункт богословской капитуляции: «Бог есть ничто, из того, что есть”. Больше сказать было нечего. Да и сказанное, иной суровый критик, поседелый над теологическими фолиантами. посчитал бы излишне многословным.

Преподобный Ефрем Сирин, в одиночку прошедший описанный выше путь, не взявшись формулировать окончательный итог своих поисков, просто предупреждал начинающего исследователя природы Божества:”...для всякого, кто вознамерится идти таким путем исследования, путь сей тотчас сказывается непроходимым. Непроходим и пустынен путь сей под ногами его, нет на нем ни пристанища, ни успокоения. Что будешь делать, несчастный, в непроходимой пустыне?”

Предупреждение серьезное. И фраза, которой Иоанн Дамаскин закрыл тему природы Божества - “Бог есть ничто, из того, что есть”, - прекрасное тому подтверждение. Кроме такого коротенького огарка от первоначального фейерверка богословской мысли не остается ничего.  В этом месте с особой горечью вспоминается ироничное замечание Симеона Нового Богослова о горшках, обсуждающих природу горшечника. Лицом к лицу с Богом умолкает всякое слово, и понятным становится вздох Упанишад: ”Атман - это молчание”. Действительно, положенная на губы ладонь - единственная чистая правда, которую можно о Нем сказать, единственный искренний богословский жест.