Содержание

“Бог тогда предельно велик, когда

 ( кажется) людям ничтожным”.

                            Тертуллиан

“В украшенном мудростью смиренном

  брамине, в корове, слоне, собаке и

  даже в том, кто варит собаку, мудрый

  видит одно и то же”.

                             Законы Ману

Проблема иерархии - одна из самых двусмысленных  в натурфилософии. И особую туманность ей придает отсутствие ответа на главный вопрос: иерархия - божественное установление. т.е. нечто свыше данное, безусловное и неизменное, или что-то, природой надуманное и условное? Аргументов в пользу обеих версий достаточно, и разбор их сам по себе может стать занятием небезынтересным.

За божественное происхождение иерархии говорит то, что она существует во всей живой природе, где наличествуют общественные формы бытия, и признается за данность всеми, исключая случаи, специально оговоренные далее. Причем, везде, где чиноначалие существует, оно выказывает себя как свойство генетическое, врожденное. Цыплята еще только вылупились, а уже знают, кто из них “особь-альфа”, кто “бета”, кто “омега” и соответствующим табелю о рангах порядком идут к кормушке. Биологи это назвали “порядком клевания у кур”. Бывают в животных сообществах и более сложные, не столь прямые иерархические построения. Например, особь А доминирует над Б, Б - над С, но С доминирует над А.  Еще сложней отношение и разнообразней конструирование систем подчинения у людей (см.Афанасьев А., “Синтаксис любви”).

Вместе с тем, тщательное рассмотрение предмета заставляет иногда дробить само понятие иерархии и находить даже в животном мире свидетельства нелояльности и подсиживания. Например, социобиологи вынуждены различать в чиноначалии “доминирование” и “лидерство”, где под первым понимается очередность доступа к ресурсам (пище, воде, сексуальным партнерам и т.д.), под вторым, способность воздействовать на характер передвижения в группах. То и другое у животных не обязательно совпадает, и лидерство чаще обуславливается не самоуверенностью, а личными качествами и опытом особи. Нередкость в животных сообществах и перемены в судьбе. Например, у обезьян, самка, попавшая в гарем элитного самца, может сильно и сразу выиграть в статусе ( у Чехова есть очень милый рассказ на эту тему под названием “Женское счастье”). Кроме того, среди тех же обезьян случаются революции, т.е. ситуации, когда самец, стоявший на нижней ступени иерархии, оказывается наделенным такими выдающимися качествами, что находит в себе силы, с молчаливого согласия остальных, идти на свержение прежнего абсолютного монарха.

Человек еще менее обезьян наделен верноподданническими чувствами. 90% населения земли, признавая иерархию учреждением, свыше данным, норовит переменить участь. И если бы только в сторону повышения своего социального статуса. История знает достаточно примеров добровольного перехода из высшей касты в низшую, что совсем уж не в обезьяньих привычках.

Еще более замечательным и совершенно исключительным свойством людской натуры является то, что человек  часто не только оспаривает свое место в иерархии, но склонен САМУ иерархию, Богом установленную, напрочь отвергать. Антикастовый лозунг “Свобода, равенство, братство” был сформулирован сравнительно недавно, но судя по магической силе воздействия на разные народы и скорость распространения, он трогает в людях какие-то глубинные, природные струны. И действительно, этот лозунг, на общественной ниве работающий лишь недавно, в частной жизни существовал отвека. Самый закоренелый чинодрал всегда испытывал идущую из глубины его существа потребность хоть иногда, хоть ненадолго сбросить в кругу своих мундирчик, побыть запросто, без чинов. Но это - чисто человеческая потребность, исключительно людская привилегия.

Для сравнения. У диких кроликов, естественно, тоже есть иерархия, и проявляется она своеобразно - специальными железами, выделяющими соответствующий чину запах. Чем выше положение кролика в табеле о рангах, тем крупнее железы и крепче аромат. Проще говоря, кролик рождается в мундире и умирает в мундире. Даже среди домашних, в норке он всегда при погонах. И если кролик-лейтенант постоянно, но ненавязчиво напоминает близким о своем чине, то рядом с кроликом-генералом окружающим не продохнуть от его державности. Выразительно, не правда ли?

Бог сверху и мир внизу, под ним - самая древняя из иерархий. И естественно, что человек в своем антикастовом порыве с наскоков именно на эту, главную иерархию начал свой нескончаемый демократический поход. Еще не подвергая критике социальное неравенство, он уже остро ощущал свое неравенство с Богом и боролся с этой несправедливостью как мог, понятно, исключительно в мечтах.

Трудно найти мифологию, где бы богоборчеству не отводилась заметная и почетная роль. Можно представить себе как прыгали сердца у древних греков, когда они слышали пятую песнь “Одиссеи”, где в деталях описывались случаи неудачных для богов столкновений со смертными. Но если бы только люди благословляли такую наглость, Сам Бог порой поощрял ее. В 32-ой главе книги “Бытия” описано как Иаков боролся с Богом, и Тот, только порвав жилу на ноге смертного борца, освободился от его объятий, хотя и благословлять Иакова Ему все-таки пришлось.

Это место из Библии с поразительной чуткость прокомментировал Райнер Мария Рильке:

“Все, что мы побеждаем, - малость,

Нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость

Зовет бойцов совсем не тех.

Так ангел Ветхого Завета

Нашел соперника подстать.

Как арфу он сжимал атлета,

Которого любая жила

Струною ангелу служила,

Чтоб схваткой гимн на ней сыграть.

Кого тот ангел победил,

Тот правым, не гордясь собою,

Выходит из такого боя

В сознании и расцвете сил.

Не станет он искать побед.

Он ждет, чтоб высшее начало

Его все чаще побеждало,

Чтобы расти ему в ответ.”

У Рильке почти все сказано о феномене богоборчества. Оно действительно необычайно тонизирует, бодрит и очищает. Набраться духу, чтобы противостоять Начальнику всех начальников, в этом есть сладость неизреченная.

Уверен, атеизму, как богословской концепции, силу и энергию придавала не только возможность вволю попрепираться с коллегами, но, главное, особое удовольствие гаркнуть в небо нечто безобразное, оскорбительное, типа: ”Нет Тебя!...Так Тебя растак...”

“И была роковая отрада

В попираньи заветных святынь,

И безумного сердца услада -

Это горькая страсть, как полынь,” - писал Блок.

Культовое богохульство существует столько же, сколько сам культ. Бранью сопровождались священнодействия в честь Деметры и Коры в Элевсине, в честь Геркулеса на Родосе, в честь Бхагавати в Кодугалларе. Блаженный Августин с иронией, но за верное, сообщал, что “обряды, совершаемые у египтян, имеют чрезвычайную силу, заставляют богов делать то, что им приказывают посредством громко высказываемого недовольства Изидой или мужем ее, Осирисом, когда человек заклинающий угрожает разгласить таинства или уничтожить культ и, в последнем случае, даже разорвать на части Осириса”. В христианстве богохульство сделалось непременным спутником кликушества, юродства, “священных пародий”, сатанинских культов и т.д. При этом культовая брань нисколько не противоречила культовой хвале и искренней вере.

Писатель Мельников-Печерский, много лет изучавший раскольничество и сектантство на Руси, рассказывая о специфических чертах богослужения в районе локализации легенды о граде Китеже, передавал такое высказывание твердого в вере, но недалекого богомольца:” Сегодня сами видели, каков ревнитель Васька Пыжов, а после завтра, только-что минет китежское богомолье...тот же Васька Пыжов, ходя пьяный по роще, станет невидимых святых нехорошими словами окликать...много таких”.

Богохульство не просто равноправный элемент богослужения, оно - высшая его точка, выражение максимального напряжения духовных сил. И не важно из чьих уст исходит хула на Бога: святого Серафима Саровского или поэта Владимира Маяковского - важно, какой силы достигает в этот момент религиозное чувство. Вслушаемся, как восхитительно мощно звучит духовное сквернословие, изрыгаемое Маяковским:

“Послушайте, господин бог!

Как вам не скучно в облачный кисель

Ежедневно обмакивать раздобревшие глаза

Давайте - знаете -

Устроим карусель

На древе изучения добра и зла!

.............................................

Я думал - ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

Из-за голенища

Достаю сапожный ножик.

Крылатые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске.

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою

Отсюда и до Аляски!”

Изумительный пассаж. Но что же Бог? Что в ответ?  А ответ написал близкий по духу Маяковскому поэт Шарль Бодлер:

“А Бог - не сердится, что гул богохулений

В благую высь летит из наших грешных стран?

Он как пресыщенный, упившийся тиран,

Спокойно спит под шум проклятий и молений”.

В сказанном Бодлером хочется поправить лишь одно: Бог не спит, а, наоборот, энергично провоцирует хулу в свой адрес, питая вселенную духом нигилистического протеста. Святой Дионисий Ареопагит в книге “Об именах божиих” с присущим его гению цинизмом сказал об этом так:”И если надо откровенно сказать правду, то даже противоборствующие Ему от Него же получают бытие и силу противоборствования”.

Что человек  не склонен раболепствовать даже перед Абсолютным Начальством, уже известно. И возникает вопрос: как Сам Бог относится к Своему превосходству над миром? “А никак,” - отвечает апофатическое богословие. Богу не присуще чванство, как не свойственно Ему ничто человеческое, тварное, земное. Бог - такое же НЕ начальство, как НЕ тело, НЕ дух, НЕ благость и т.д. “Тот, кто стал Буддой - вне рангов. Его нет наверху, среди ангелов, его нет и внизу, среди демонов, он не появляется ни в одном из шести секторов круговорота” ,- писал Уотс, и с этим высказыванием знаменитого теоретика дзен-буддизма удобно сопоставить  русский исторический анекдот из жизни XYIII  века. Одному дворянину, роптавшему в темнице, сидевший рядом мужик отвечал:” Любезный барин, здесь вместе с нами вам не следует быть взыскательным ни в чем: здесь все идет точно также как в царстве небесном, где совсем не смотрят на лица”.

Прохладное отношение Божества к субординации - мысль и сейчас не из числа банальных. В древности же нормой было представление совершенно противоположного свойства. У Гомера, например, говорится о Зевсе, что “сел он от всех в стороне и один своей славой гордился”, Гомеру вторил Овидий: ”Ведь небожителей всех честолюбива толпа”.

В приписывании поэтами богам такой человеческой черты, как чванство, не было бы большого греха (ведь апофатическое богословие античности находилось в младенческом состоянии), если бы из этого клеветнического измышления не делался простой и печальный вывод: Бог оставил нас. Коль мир и Бог - из разных каст, то мир - шудра, представитель касты неприкасаемых. Гомеровский Зевес с другими-то богами рядом сидеть отказывался, что говорить о смертных. Поэтический вывод Фиогнида о богооставленности человечества по причине божественного высокомерия был сделан быстро:

“Людям одно божество благое осталось - Надежда.

Прочие все на Олимп, смертных покинув, ушли.”

Практически с этого места началось формирование известной нам богословской концепции под названием деизм, согласно которой, Бог, если и был причастен к сотворению мира, то в настоящей его жизни никакого участия не принимает. То есть, деизм родился не только из оппозиции пантеизму, но и из мысли о спесивости Божества, якобы, брезгующего своим Творением.

Идея деизма недолго продержалась в половинчатом состоянии и скоро отказалась от сотворения мира (Творчества) точно  так же, как прежде отказалась от заботы о нем (Промысла).С этого момента рухнуло все. Мир перестал быть Божьим, сделались бессмысленными богословие, культ, жертвы, пророчества, молитвы, хвала и проклятия. Голым на голой земле встал человек - слепая игрушка в руках слепых сил. Как коротко сформулировал эту ситуацию христианский еретик Аполлинарий: ”Где - Бог, там нет человека, и где человек, там нет Бога”. Положение казалось совершенно безвыходным, но выбираться из него надо было. И поскольку догмат о чванстве Божества сомнению не подвергался, то теология стала искать посредника - некую химеру, полубожество, которое одной своей частью должно быть божественным, другой - мирским и в силу такой половинчатости способным на Творчество и Промысел о мире.

Платон в “Тимее” и “Пире” нарисовал такую, якобы примиряющую человека с высокомерным Божеством картину. Демиург, Творец всего, не желая лично творить людей, создает некие “божественные существа”, которым и доверяет создание смертных. Видимо, эти “божественные существа” - то, что эллинская мифология называла “гениями”, потому что о гениях Платон пишет следующее: ”Все гении представляют собой нечто среднее между богами и смертными.

- Каково их назначение?

- Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждение за жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что Вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к  жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не соприкасаясь с людьми, боги общаются и беседуют с ними только через посредство гениев - и наяву и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот человек божественный...”

Поздняя античность переименовала платоновских “гениев” в “ангелов”, но в концепции не изменила ничего. “Мир сотворен ангелами”, - утверждал Менандр, приемник Симона-волхва. С ним соглашался Василид, а Сатурнин уточнял: ”Семью ангелами сотворен мир”. Тем же путем шла еврейская философская мысль: в теологии Каббалы она поставила между Богом и миром неких посредников - “зефиротов” или лучей, через которых Божество открывает Себя вовне. Забегая немного вперед, следует сказать, что от соблазна представить Аллаха снобом не удержалось и исламское богословие. Крупнейший мусульманский теолог Абу аль-Газали писал: ”Наше  единственное намерение - не допустить, чтобы Истинная   Реальность ассоциировалась с идеей творения, через соприкосновение”. Поэтому мир был сотворен ни самим Аллахом, а неким Его “повелением”.

“Повеление” Газали отмечает тот рубеж кастовой теологии ( назовем это так), который ей пришлось преодолевать, когда идея единобожия сделалась бесспорной. Придумывать по-платоновски личных посредников между Богом и миром, химерических полубогов стало неудобно. Поэтому кастовое богословие сошлось на мысли о существовании неких истечений, эманаций высокомерного Божества, посредством каковых и творился мир. Прокл в “Первоосновах теологии” писал: ”Всякий бог, с какого бы разряда он ни начинал проявлять себя, эманирует через все вторичное, всегда умножая и разделяя свои дары, но сохраняя отличительное свойство собственной субстанции.”

В зависимости от личных вкусов и пристрастий теологи кастового направления по разному именовали эти божественные истечения: “Мысль” и “Воля” (Птоломей), “София-Мудрость” (Валентин), ”Хотение”   (ариане), ”Энергия” (Плотин, Ориген, Палама). Но существо богословской конструкции от этого не менялось, Между Богом и миром всегда что-то было: личный химерический посредник или, эманация, как резиновые перчатки, предохраняющая в процессе Творчества существо брезгливого Божества.

Последний всплеск кастовой теологии в христианском мире пришелся на Россию начала ХХ века. Основу ему положил Владимир Соловьев, который, вопреки своему душевному здоровью и демократическим убеждениям, в богословии почему-то демократизм не жаловал и критиковал за него других. Гегелю он, например, выговаривал так:”...верно усматривая в жизни природы и человека имманентную силу абсолютной идеи, движущей мировым процессом и раскрывающей себя в нем, Гегель неосновательно смешивал эту душу мира с самим абсолютным, как таковым, которое, однако, по понятию своему будучи чистым акт (actus purus) или вечно осуществленная энергия, непосредственно входить в мировой процесс не может и в известном смысле всегда остается трансцендентной”. Исповедание кастовой идеологии у Владимира Соловьева соединилось с влюбленностью в Софью Хитрово, а когда к ним добавилась информация о концепции гностика Валентина, поставившего между Богом и миром некую “Софию”, то все сошлось для рождения русской софиологии - явления, временами грустного, временами смешного.

Последовавший за Соловьевым о.Сергий Булгаков много сил потратил на пропаганду софиологии, но до конца своих дней не мог определенно сказать, что она такое; по Булгакову, София - и “четвертая ипостась”, и “тварь”, и даже “богиня” (“Свет невечерний”, “Агнец Божий”). Последнее определение, указывающее на многобожие, звучит особенно пикантно в устах православного священника. Подстать Булгакову оказался другой заблудившийся в софиологии священник - о. Павел Флоренский. “София стоит как раз на идеальной границе между божественной энергией и тварной пассивностью”, - писал Флоренский, с явной смутностью представляя себе что такое эта “идеальная граница” между энергией и тварью, не говоря уже о существе Софии. Это обстоятельство не помешало, однако, Флоренскому с крайней самоуверенностью описывать даже цвета Софии под божественным и под земным углом зрения. Там же он пишет:” Созерцаемая от Бога по направлению в ничто, София зрится голубой или  фиолетовой. Напротив, созерцаемая как результат божественного творчества, как неотделимое от божественного света, как передовая волна божественной энергии, как идущая преодолевать тьму силу Божию, т.е. созерцаемая от мира по направлению к Богу. София зрится розовой или  красной” ( Флоренский П., “Небесные знамения “(размышления о символике цветов) .”Маковец”,№2,М.,1922 г.). И смех - и грех. Только в нашей доморощенной философии, не имевшей корней ни в народе, ни в культуре, возможны такие экзотические пассажи.

Одиозность русской софиологии вместе с тем не уникальна, но представляет собой лишь крайнее проявление общей беспомощности и несостоятельности кастовой теологии, всей: от Гомера до Булгакова. Главное и непреодолимое препятствие, делающее ее нежизнеспособной, как раз и заключается в догмате о закоренелом снобизме и чванстве Божества. Если генерал брезгует пожать руку солдату, то сержанту он пожимать ее тоже не будет. Если Бог не снисходит до мира, то Он ни до кого, находящегося ниже себя, не снисходит. Не снисходит до любого посредника, каково бы ни было его субстанциональное содержание, как бы ни звался он: “гений”, “ангел”, “софия”, “эманация”, “повеление”, “энергия” - какую бы ступень в иерархии между небом и землей посредник не занимал: одну единственную или одну из 365 (по Василиду). У Бога - чинодрала не только мира быть не может, но и ангелов. Но поскольку мир существует, то значит Бог есть, Он не брезглив, творит мир и заботится о нем Сам. В таких отношениях между Богом и миром нет не только умаления Божества, но в них - великая Его слава, как Существа, лишенного жалкого земного чванства.

Что Бог - вершина космической иерархии, ее Создатель и Хранитель, Сам по себе Существо, к ранжиру совершенно равнодушное, человек начал догадываться достаточно давно.  Начать с упоминавшихся прежде обычного людского недовольства своим социальным статусом , склонности обходиться без иерархии как таковой, потребности хоть временами жить без чинов - эти совершенно бесконтрольные свойства человеческой натуры не могли быть плодом простого идеологического накрута. И то, что в общественной жизни стихийный демократизм, называемый в древности юродством, поначалу обрел право гражданства именно в религиозной сфере, также указывает на божественный источник человеческой неприязни к кастовости.  Я прежде всего имею ввиду праздники по типу римских Сатурналий, широко отмечавшихся по всему миру. Суть такого праздника заключалась в том, что на один день в году хозяева и слуги менялись местами. Римляне сами удивлялись и возмущались  “дикостью” этого древнего обычая, но наступало 17 декабря, начало Сатурналий, и они беспрекословно отправлялись прислуживать своим рабам, выслушивать их упреки, насмешки, оскорбления. Точно такой же праздник  справлялся древними вавилонянами и индейцами племени хо. В житие Прокопия Вятского рассказывается как однажды блаженный “прииде в приказную избу наг, якоже бе ему обычай ходити. Воевода же тогда сущий, князь Григорий по реклу Жемчюжников, ту на месте своем сидяше...Прокопий взя с него, воеводы, со главы шапку его и возложив на свою главу. Той же воевода, виде блаженного дерзновение, даде ему и место свое радостно. Блаженный же сяде на место его яко судия”. Рудиментом того же старинного обряда, вероятно, можно считать и историю губернаторства Санчо Пансы.

В народных культах особым почетом окружались боги, прошедшие через унижения. В Индии о Кришне рассказывали, что он был сыном царя от матери шудры, т.е.  по рождению  оказывался вне каст, ниже всех, и погиб “бесславно”, ни как кшатрий в битве, а в лесу случайно подстреленный охотником. Геракл не менее унижен был и потому не менее популярен. Он родился слугой старшего ничтожного брата и, исполняя службу, даже золотарем у Авгия поработал.

Как всегда поэты раньше философов почувствовали носившееся в воздухе веяние Святого Духа анархического протеста. Вот небольшой цитатник на тему духовного юродства:

“Бог...высоколобого гнет” (Пиндар).

“Многое может свершить негаданно воля богини:

Гордых смиряет она, помощь смиренным дает” (Леонид Александрийский).

“Хилон спросил Эзопа, чем занимается Зевс, а Эзоп ответил: ”Высокое принижает, низкое возвышает” (Диоген Лаэртский).

“Господь восстанавливает всех низверженных” (Пс. 144,14).

“Божеству подвластно

Высокое сделать низким, славного низринуть сразу...” (Гораций).

“...взгляни на всех высокомерных и унизь их” (Иов. 40,7).

“Я же червь, а не человек, поношение у людей и призрения в народе” (Пс.21,7).

Возникновение философии сделало иерархию предметом умозрительного анализа, и наиболее тонкие диалектики быстро поняли ее условность и бездуховность:” Небо не хочет, чтобы знатный кичился перед незнатным” (Мо-цзы),”Дун Го-цзы спрашивает Чжуан-цзы:” Где находится дао?” Чжуан-цзы отвечает: ”Нет такого места, где бы ни находилось дао.” - ? - “В телах червя и муравья” .- ? - “В испражнениях и моче.”  Услышав это, Дун Го-цзы отчаялся и перестал спрашивать. Заметив недовольство Дун Го-цзы, Чжуан-цзы сказал: ”Ты спросил меня, чтобы я тебе ясно указал, где находится дао; естественно, я стремился идти по нисходящей линии, ведь только так можно уяснить местонахождение дао. Чем же ты недоволен?” (Чжуан-цзы)”Человек, превозносящий себя над другими, идет в кромешную тьму,”...”Равно и в черве, и в насекомом (пребывает) Атман, связанный своими делами” (Упанишады).

Двойственно сложилось отношение к иерархии в исламе. С одной стороны, она учреждена свыше и потому вне критики. Как сказано в Коране: ”Мы разделили среди них их пропитание в жизни ближней и возвысили одних степенями над другими, чтобы одни из них брали других в услужение” (43:31). А с другой стороны, в хадисах Аллах, говоря о человеке, произносит одну из самых проникновенных в истории богословия фраз: ”Если он пойдет ко Мне, Я к нему побегу.”

Будда Шакьямуни, будучи, как известно, потомком старинного, знатного рода, сменил царский венец на миску монаха-попрошайки и в своей общине запретил то, что по сей день является бичом индийского общества - кастовость. Однако последователи Благословенного оказались не на высоте умственных и душевных сил Учителя и в своих сочинениях, аналогичных христианским евангелиям (“Будда-чарита” ,”Лалитавистара”,” Абхилимкрамана-сутра”), выхолостили высокий юродский дух первоначального буддизма. В них писалось, что для рождения Будды специально была выбрана Индия, как лучшая в мире страна, а Мадхиадеша - место, где Будда родился, - пуп индийской земли.  Подчеркивалось, что  Будда - ариец, потому что “бодхисаттвы не родятся среди рас темнолицых”, а аристократ он потому, что “бодхисаттвы не родятся в презренных семьях” и т.д. ничего кроме вреда буддизму эта кичливость индийских евангелистов не принесла. Ниже читатель увидит, какой гигантский духовный заряд содержался в противоположном знаке евангельского повествования.

У христианского учения много притягательных и оригинальных черт. Из всех мировых религий оно самое антиприродное, бесчеловечное и, значит, самое одухотворенное. Но практически убойной мощью наделяет христианство его последовательный, проработанный до мелочей, антииерархизм. Неслучайно, именно за эту, как им казалось, “слабость” ухватились по наивности противники христианства в первую очередь и погибли, потому что схватились за голый нерв самого высокого духовного напряжения.

Подростковым высокомерием и снобизмом дышит и принадлежащий перу Цельса самый первый, подробный и последовательный антихристианский трактат, благодаря свежести взгляда которого, яснее делается наш, затертый двумя тысячами лет истории европейский взгляд на собственную веру. Итак, вчитаемся. “Бог добр прекрасен, блажен и пребывает в прекраснейшем и наилучшем состоянии. Если он спускается к людям, ему приходится изменяться, причем, изменение будет из доброго в злого, из прекрасного в безобразного, из блаженного в несчастного, из наилучшего в наихудшего. Кто избрал бы себе в удел такую перемену?” - писал Цельс, метя своим вопросом не только в главный христианский догмат о Воплощении, но в религиозную жизнь как таковую. Потому что, как уже говорилось, Бог, сознающий свое превосходство над миром, Нетворец и Непромыслитель, и всякая религиозная жизнь при кичливом Божестве делается бессмысленной. Поэтому апостол Павел, говоря о Воплощении, особый упор делал на смирение Божества во Христе.

Цельс скорее всего был не первым, и уж точно не последним, кто отказывал Христу в Воплощении из кастовых соображений. Наоборот, даже среди тех, кто называл себя христианами первые пять веков, взгляд на Божество, как на чванливого начальника, был не исключением, а нормой. А в Византии случались периоды, когда духовная кастовость делалась официальной точкой зрения. И сейчас уже неважно какие версии Невоплощения выдвигались арианством, евномианством, монофизитством и другими ересями, представлявшими Христа то призраком, сотканным Божеством, то ангелом, то лишь толковым пророком. Главное, они не допускали свое кичливое божество до непосредственного контакта с миром.

С III по YI век вся церковная история представляла собой сплошное поле битвы за догмат о Воплощении. И здесь было за что драться. Воплощение Христа являло собой частное проявление, некий специальный акт Промысла, т.е. заботы Бога о мире. Поэтому коль не было Воплощения, нет и Промысла. Промысел - продолжение Творчества, и если нет одного, то нет и другого. Коль не было Творчества, значит мира нет, или он не Божий. А кому нужен такой мир и такой, как говорили во времена античности, “недеятельный бог”? Вопрос уже не к верующим, а к неверующим. Таким образом, проблема природы младенца, родившегося некогда в хлеву маленького иудейского городка, возвращала к первым дням творения, последовательно обретая всемирно-исторический, а потом и космический масштаб. Бог, как Существо последовательное, не мог на Рождество Христово отказывать миру в том, в чем не отказывал с первого дня его создания, в личном и непосредственном контакте. Поэтому ответ на вопрос о Воплощении, был ответом и на более масштабные вопросы: есть ли Бог? Творец ли Он? И так ли ВЕЛИК Он, чтобы СНИСХОДИТЬ до мира?

К счастью, нашлось в христианском мире тех времен несколько светлых голов, спасших его от холопской по сути кастовой теологии и ее производных: деизма и атеизма. Это были: блаженный Августин и Тертуллиан на Западе, Афанасий Александрийский, Григорий Нисский и Дионисий Ареопагит - на Востоке. Особую радость в связи с победой теологии демократической (назовем это так) над теологией кастовой доставляет то, что это была, быть может, первая в мире чисто интеллектуальная победа. Никаких других рычагов для воздействия на судьбу догматов, кроме безукоризненно выстроенных логикой аргументов у названных богословов не было. И то, что они выиграли гигантскую политическую и религиозную битву одними доводами рассудка радует, бодрит, делает снисходительней и доверчивей к человечеству.

Однако, вслушаемся в их аргументацию: ”Бог не нуждается в посреднике творения. Ему чуждо высокомерие. Он сохраняет своим Промыслом волос на голове и малую птицу. Поэтому и мир Он создал непосредственно” (Афанасий Александрийский),”Бог по преизбытку Своей благости отделяется от Самого Себя и, будучи Сам вне всего, производит Себя во всё в силу сверхсущественной Своей способности быть вне Себя, не исходя из Себя” (Дионисий Ареопагит),”Ты единый, владычествующий, не зная гордыни, ибо Ты  один настоящий Владыка” (блаженный Августин), “Если мир не Его, а Он своего Единородного послал в мир взять из чужого мира, чего не сеял, не творил, то Он окажется или домогающимся чужого, или терпящим нужду” (Епифаний Кипрский),”..не хорошо по дольнему гадать о Превысшем”,” не от нашего произвола зависит полнота чести собственно присущей Божественному естеству, но она принадлежит Ему естественно”.. “что получило бытие через творение, имеет равночестие”...” разум не признает ничего среднего между тем и другим, так чтобы думать, что есть некоторое новоизобретенное особое естество в средине между сотворенным и Несотворенным, так что оно и причастно обоим и не есть вполне ни то, ни другое”(Григорий Нисский), “Человеческая смертная природа надута гордыней. И чтобы человек не считал недостойным себя подражать уничиженному, Сам Господь стал униженным, чтобы хоть после этого человеческая гордыня не считала недостойным идти по Его следам” (блаженный Августин), “...поелику Слово создано и есть тварь, и при Его создании, по всей необходимости, нужно было посредство,...в следствии же сего невозможно будет и состояться твари; потому что она всегда требует для себя посредника, а этот посредник не может прийти в бытие без другого посредника, так как все они созданного естества, которое как утверждаете вы, не может быть причастным делания единого Бога” (Афанасий Александрийский).Крыть такую аргументацию  было практически нечем, и концу YI века демократическая теология добилась полной победы над своими чванливыми оппонентами. И хотя приступы кастовой идеологии в виде “энергийной” теории Паламы и русской софиологии еще случались в христианском мире, но даже обретая плоть в виде соборных постановлений, как в случае с Паламой, каких-либо заметных последствий мировоззренческого порядка они не имели, да и не могли иметь.

Когда первые Вселенские Соборы сделали догматом о Воплощении незыблемым, и стало очевидным всем, что для Бога ниспадение с вершины космической пирамиды к ее основанию не катастрофа, а нормальное состояние, все уничижения, пережитые Христом, Воплощенным Богом-Словом, за время Его жизни у основания этой пирамиды, также оказывались не противны Его Существу и ходу вещей, .наоборот, в высшей степени естественны. После восхитительного унижения, пережитого Богом при схождении с неба на землю, понесенные Христом в этой земной жизни бесчестия были бы недостойны внимания по мелкости, если бы шаг за шагом не подтверждали первоначальный тезис: Бог не чинодрал, не карьерист, Он выше земных иерархических представлений, на то Он и Бог.

Василий Розанов как-то зло, но точно назвал Евангелие - “книгой претерпеваний”, и, если это определение немного продлить, назвав Евангелие книгой претерпевания бесчестий, то оно станет исчерпывающим. От хлева до креста тема унижения не иссякала под пером евангелистов, множа ряды критиков христианства, как в иудейской, так и в языческой среде. Однако и список их попреков, мыслившихся уничтожающим приговором, оказывался победной реляцией Христа, и сейчас есть резон разобрать такой список по пунктам, чтобы яснее представить себе механизм христианской юродской тактики, придавшей этому учению необоримое обаяние.

Естественно, что всякая критика христианства начиналась с родословной ее основателя. В Талмуде писалось, что вовсе не Бог был Отцом Христа, а некий сирийский легионер по прозвищу Пантера (или Пандира), не удосужившийся даже скрепить свои отношения с Марией узами законного брака. Цельс же как бы признавал возможность Богоотцовства, но тут же задавался ядовитым вопросом:” Не было ли непристойным для Бога избрать предметом своей любви ту, которая не обладала даже достатком и не была царского рода?” Апологеты христианства историю с Пантерой по понятным причинам отвергали напрочь, а генеалогию Марии и Христа, оказывая последнему медвежью услугу, пытались возвести к царю Давиду (“Осанна, сыну Давидову!”). Однако, по счастью, ощущение душевного нездоровья, сопутствующее такого рода тщеславным генеалогическим изысканиям, видимо, приглушило азарт апологетов Христа, и царя Давида христиане предпочли поминать по аналогии: ни как бурно и нечисто прожившего свою жизнь иудейского царя, а как простого пастушка, слагателя псалмов.

Обстоятельств Рождества критики христианства, кажется, не касались, но за них это делали, ощущая пробел, апологеты Христа. Русская духовная поэзия, тонко чувствуя юродский подтекст евангельского повествования, старательно играя в иерархического ваньку-встаньку, так рассказывала историю Рождества как бы устами современников:

“Пастыри мили! Где вы днесь были,

Где вы бывали, что вы видали?” -

Грядем днесь от Вифлеема,

Из града уничиженна,

Но днесь блаженна. _

“Кое же оттуда несете чудо?

К нам прорцыте, благовестите”.

Видели мы вновь рожденно

Отроча Свято, блаженно,

Владыку всем нам -

“Кои палаты имеет тое,

Ах, всеблаженно чадо царское?”

Вертеп выбит под скалою

И то простою рукою.

...............................

“Кия там слуги от домочадцов

Имеет тое милое чадцо?”

Овцы и мулы с ослами,

Волы и кони с козлами:

Се домочадцы -

“Воинов кий род, коего чина,

Чем окружают царского сына?” -

Грабли и вилы, серпы и косы,

Хлеборобы, сенокосцы”... и т.д.

Критика христианства, конечно, не могла обойти своими стрелами родину Христа, и не обошла. “Из Назарета может ли быть что доброе?”( Ио.1.46), “Из Галилеи не приходит пророк” (Ио.7.52) - читаем мы уже в Евангелие. Провинция Галилея действительно представлялась иудею некой ямой на родной, цветущей земле Израиля. Но римлянину, Галилея казалась ямой в яме, потому что, глядя из Рима, сама Иудея выглядела прорехой на пышном теле римского могущества и процветания. Цельс писал:” Он имеет своей родиной иудейскую деревню и родился от местной женщины-поденщицы... Он родился в деревне, да при том не в греческой, а в принадлежащей народу, не пользующемуся уважением от большинства” Христос, согласно гео-этнографическим воззрениям Цельса, “был не просто серифийцем (остров Серифос из-за бедности был у древних греков объектом постоянных насмешек - А.А.), уроженцем ничтожного и незаметного острова, но даже, если так можно выразиться, ничтожнейшим из серифийцев”. Даже так, ниже некуда. Возражение Цельсу апологетики на этот упрек соответствовало общему  ее направлению. В одном из сонетов Петрарки мы читаем, что Бог

“Рождением не Рим, но Иудею

Почтил, затем, что с самого начала

Смирение ставил во главу угла”.

Окружение Христа также никак нельзя было назвать аристократическим. Но мало того, что Он был “друг мытарям и грешникам”(Мтф.11,19), но еще и говорил: ”..мытари и блудницы вперед вас идут в Царство небесное” (Мтф.21,31). Кляузник Цельс также не преминул попенять Христу его порочащими образ связями: ”Иисус приблизил к себе каких-то ...отпетых людей - мытарей и лодочников.” И продолжил в том же духе: ”Почему же ты не царствуешь теперь после того, как достиг определенного возраста, и, будучи сыном божиим, так униженно выпрашиваешь милостыню”.

Если верить Талмуду, Иисус с юности пренебрегал существующей в обществе иерархией и, говорят, при встрече со старцами и учителями вместо того, чтобы обнажать голову, выставлял наготу своего тела. Унижать других - тираническая привычка, а не божественная, но то, что Его поведению были свойственны жесты, направленные против социальной розни, кастовости, высокомерия, сомнению не подлежит. Вчитаемся: ”Иисус, зная,  что Отец все отдал в руки Его, что Он от Бога исшел и к Богу отходит, встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан” (Ио.13,3-5).

С делом не расходилось слово Христово:” Больший из вас да будет вам слуга: ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится” (Мтф.23, 11-12). “Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном” (Мтф.18, 2-4),”...вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так” (МТФ.20,25-26), “Когда зван будешь: пришедши, садись на последнее место, чтобы звавший тебя, подойдя сказал: друг1 пересядь выше; тогда будет тебе честь пред сидящими с тобою, ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится” (Лук,14,10-11).

Первоначально распятие на кресте было казнью не позорной, а чрезвычайно почетной, уделом состарившихся царей (см.Фрэзер Дж., “Золотая ветвь”). Рудименты царского ритуала проглядывают в евангельском повествовании при описании Страстной седьмицы весьма явственно: от подозрительно радушной встречи при въезде в Иерусалим до таблички “царь Иудейский”, прибитой к кресту.  Но по давно замеченной палеоэтнографами за ритуалом склонности к перевертыванию и смене знаков, царская казнь, именно потому, что была чрезвычайно почетной, ко временам Христа сделалась в высшей степени позорной. Само звание царя и в Риме, и в Иудее принадлежало легендарному прошлому, но в Иудее к царскому ритуалу продолжали прибегать, когда нужно было разделаться с неподсудным политическим противником, уничтожая его одновременно и физически, и морально. Недаром иудейское сочинение, направленное против христианства так и называлось “История повешенного”. Цельс также не преминул закончить филиппику против Христа такими словами:” Ко всему, что в достаточной степени может покрыть бесславием душу человека, даже очень благородного, нужно присоединить еще его крестную смерть”. Позор креста - самый большой позор короткой христовой жизни, и именно за него пеняли христианам в первую очередь. Афанасий Александрийский писал: ”Они громко смеются над нами, указывая ни на иное что, а только на крест Христов”.

Высший духовный смысл крестного позора не скоро открылся миру. “Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть...А мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, для Еллинов безумие,” - признавался апостол Павел (1Кор.1,18-23). Находились в первые века христиане (маркиониты, докеты), которые со стыда шли при пересказе Евангелий на прямой подлог. По словам патриарха Никифора:” Докеты именно пустословили, что Христос не был распят, что Он восседал на горе и смеялся над Иудеями, когда они распинали Симона, думая, что распинают Христа”.

Однако находились среди ранних христиан глубокие мыслители, способные почувствовать тайный смысл и великую силу бесчестия креста. Возражая Маркиону, доброхоту, отрицавшему факт распятия, Тертуллиан писал: “Пощади единственную надежду всего мира. Зачем ты уничтожаешь позор, необходимы для веры? Все то, что недостойно Бога, полезно для меня. Я спасен, если не стыжусь моего Господа...Сын Божий распят; мы не стыдимся, хотя это постыдно. И умер сын Божий, это вполне достоверно, ибо ни с чем несообразно. И после погребения воскрес; это несомненно, ибо невозможно.” Да, недаром именно Тертуллиану приписывают одну из лучших в истории христианского богословия фраз - “Credo quia absurdum est” (Верую, ибо абсурдно).

Думаю, представленная картина начального этапа христианства достаточно выразительна и подробна, чтобы согласиться с главным тезисом наших рассуждений: силу, исключительность и обаяние христианство черпало и черпает из отрицания иерархической структуры космоса и общества. Причем, складывается впечатление, что прямо у подножия креста стояли не менее глубокие мыслители, чем Тертуллиан и Афанасий Александрийский, которые не бессознательно на поэтический лад, а обдуманно, с ясным пониманием  гигантского духовного потенциала своей юродской жестикуляции третировали земные иерархические представления.

Вывожу это из тех стараний, с какими педалировалось в канонических Евангелиях всякое указание на бесчестие Христа. Литературная биография - дело на 90% субъективное, и от писателя зависит, каким содержанием его заполнить. По канве истории одного из множества иудейских пророков, родившегося в бедной, незнатной семье, доброго, честного, милого, погибшего  на кресте, т.е. на базе фактов, слишком известных, чтобы их оспаривать, можно было выткать все, что угодно. И возможности литераторов по этой части на примере всех евангелий, не только канонических, но и неканонических, апокрифических, наглядно видны. Иное дело, что из множества тенденциозных сочинений о Христе, сделались официальными и вошли в канон лишь те, что старательно честь и достоинство Христа роняли. Скажем, о низком происхождении Иисуса трудно было не упомянуть, но обойтись без хлева на Рождество, вполне можно было. Обойти молчанием распятие вряд ли было возможно, но то, что “разбойники, распятые с Ним, поносили Его” (Мтф.47,44), - это уж слишком. Если, конечно, не брать в расчет, что все эти порочащие Христа детали антикастовой направленности являлись выразительнейшими и мощнейшими духовными символами в мировой системе божественного обозначения.

В дальнейшем юродство, как фирменный знак веры, от евангелистов перешел к церковной организации первых веков. Когда же Церковь сама превратилась в очень жесткую иерархическую структуру и фактически слилась со структурой государственной, эстафету смиренномудрия приняли от нее монастырские общины. Когда же и институт монашества окостенел и перешел под юрисдикцию официальной Церкви, юродство двинулось в мир. Церковное обращение “Братья и сестры!” в миру трансформировалось в составленный из антикастовых синонимов лозунг “Свобода, равенство, братство”, и он, в невиданно короткий срок обретя сокрушительную силу, породил все ныне известные юродские политические движения, демократическое, анархическое, феминистическое, “политически корректное” и т.д. - чье победное шествие, прежде всего в пределах христианского мира, мы с восторгом, удивлением и раздражением наблюдаем практически ежедневно.

Правда, если христианскому антииерархизму удастся в конце концов одержать реальную, а не бутафорскую победу, тем самым доказав условность и небожественность самого института чиноначалия, с этой минуты, уверен, начнется мощнейший чинодральный ренессанс, возродятся в самых отвратительных их формах общественные и домашние тирании. Такова уж духовная диалектика. А с ней не поспоришь.