Содержание

 “Странно как смертные люди за все нас, богов, обвиняют!

  Зло от нас, утверждают они; но ни сами ли часто

  Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?”

                                                             Гомер

   “На свете было бы гораздо меньше скандалов и

   неприятностей, если бы люди не идеализировали грех”.

                                                              Г.К. Честертон

Боговдохновенность закона - общее место древней теологии. Существовавшие в старину своды законов, правил и табу повсеместно толковались как произведения нечеловеческой высшей воли. В какой бы форме законодательная деятельность Божества себя ни обнаруживала: книгой, упавшей с неба, непосредственным диктантом или духовным наитием - люди без спора признавали первородство надмирных существ в деле правового строительства. Закон - бесценный дар неба, находящийся под неусыпной охраной богов, - так определяла его место и значение древняя юриспруденция. Представления о широчайшей правовой деятельности богов (включающей в себя и законодательную, и карательную функции), столь прочно укоренилось в сознании старины, что ранняя атеистическая критика даже заподозрила, что основоположником религии был некий юрист, попытавшийся сверху, с небес закрепить и освятить свод придуманных им предписаний:

“Поставил божество он речью мудрою,

Законом угасивши беззаконие” (Критий).

По мнению древних, забота богов о соблюдении людьми норм права простиралась так далеко, что они не брезговали исполнять функции, которые мы бы сейчас назвали бы ”полицейскими”. Гомер пел по этому поводу следующее:

“Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных

Входят в земные жилища, чтобы видеть своими очами,

Кто из людей беззаконствует, кто соблюдает их правду”.

О том, почему античные боги рядились иностранцами, говорилось много прежде ( из апофатических соображений), но почему эти зарубежные гости исполняли полицейские функции, думаю, Гомер вряд ли смог бы объяснить.

Вместе с тем, предписанная свыше подзаконность человека не являлась на взгляд древних, чем-то вневременным и вечным, но лишь нормой и уделом нашего, “железного” века. Прежде было иначе. Адаму в раю предписывалась только одна заповедь: не есть плодов с древа познания. Когда Адам ее нарушил, кончился рай, начались беды и преступления, платить за которые пришлось уже адамовым потомкам.

По античным представлениям, для людей “золотого” века проблема правопорядка не существовала, потому что:

“Жили те люди, как боги, со спокойной и ясной душою,

Горя не зная, не зная трудов” (Гесиод).

Однако последующие поколения вели жизнь не столь добродушную и беспечную. Всячески безобразничало поколение титанов, и именно титанической тяжелой наследственностью объяснял Платон эксцессы современной “железной” жизни: " За этой свободой последовало нежелание подчиняться правителям, затем стали избегать подчинения отцу и матери, всем старшим и их вразумлениям, а в конце концов появилось стремление не слушаться и законов. Достигнув этого предела, уже не обращают внимания на клятвы, договоры и даже на богов; здесь проявляется так называемая древняя титаническая природа; в своем подражании титанам люди вновь возвращаются к прежнему состоянию и ведут тяжелую жизнь, преисполненную бедствий”.

Правопорядок, имея определенные временные ограничения, пределы нашего “железного” века, кроме этого существует еще и в конкретных видовым рамках. Подзаконен на это время только человек: ни те, кто выше его, ни те, кто ниже его, этой сомнительной привилегией не обладают. “Мы - это те, кто соблюдает табу, очевидно, именно потому, что мы люди”, - говорила одна старая эскимоска этнографу. То же, сравнивая человека с животным, писал Кирилл Александрийский: ”Естественно предписывать закон существам разумным, ибо жить без закона свойственно бессловесным.” Узда, наложенная богами на человека, на фоне очевидной свободы у животных, радовала в древности далеко не всех, и Овидий, устами одной влюбленной в отца дочери, так говорит об этой специфической зависти людской к  зверям:

“...Благочестие

Этой любви не хулит. Без всякого выбора звери

Сходятся между собой: не зазорно бывает ослице

Телом отца приподнять; жеребцу его дочь отдается,

Коз покрывает козел, от него же рожденных, и птицы

Плод зачинают от тех, чьим семенем зачаты сами,

Счастливы те, кто запретов не знал! Дурные законы

Сам себе дал человек, и то, что природа прощает

Зависть людская клеймит.”

Еще интересней был завистливый взгляд человека вверх, на небо. Как мы помним, именно боги взялись сочинять для людей законы и отслеживать их исполнение. Но что же они сами? В этом вопросе древние воззрения любопытно спорили друг с другом. По Гомеру, “дел беззаконных, однако, блаженные боги не любят”. Явно иначе думал безымянный автор древневавилонской поэмы “Владыку мудрости хочу восславить”, который задавался сардоническими вопросами: ”Не любезно ли богу то, что тебя отвращает? Кто же волю богов в небесах постигнет? Мира подземного кто угадает законы?” Спустя века и из Рима  вавилонскому поэту ответствовал Овидий: “Свой у всевышних закон.” В чем же отличие божественного права от права человеческого, по Овидию, видно из того, что приведенной фразе о всевышнем законе предшествуют слова:” Не раз любили сестер своих боги”.

Думаю, теперь пора перестать лукавить и сказать то, что уже давно просится на язык: ЗАКОН БОГОВ - БЕЗЗАКОНИЕ. К такому выводу не могла не прийти древняя мысль, находясь на ранней стадии апофатического богословия. Коль Бог не человек, то это “не” автоматически переносится на всякие представления, с Ним связанные, включая правовые. Старинный блатной лозунг “Урки! Бог не фрайер!” т.е. Существо неподзаконное, идеально выражает суть первобытного духовного правосознания.

А когда взгляд сформировался, то и за иллюстрациями дело не встает. Как далеко пошла по этому пути античная мифология, видно из раздраженных строк Ксенофана Колофонского:

“Все про богов сочинили Гомер с Гесиодом совместно,

Что только срамом слывет и позором что люди считают, -

Будто воруют они, совершают и блуд, и обман”.

Уже в христианскую эру Ксенофану вторил Афанасий Александрийский:”...что по закону непозволительно у людей, то не стыдятся приписывать так называемым богам своим”. Упрек Ксенофана и святого Афанасия можно считать универсальным. Пикантными подробностями полна любая мифология, и с давних времен заведена была стариками практика рассказывать некоторые мифы в отсутствии женщин и детей.

До криминальной психологии богов нам с вами, дорогой читатель, не было бы никакого дела - каждому свое. Если бы Дух Святой не насиловал постоянно человека своим нигилизмом и не заставлял его жить с постоянной оглядкой на Себя, богоуподобляться в меру сил, возможностей и разумения. Что из этого получается, когда человек берется духовно обезьянничать на почве права, видно из высказываний ранних христианских апологетов: “В угоду богам совершают такие зверства, каких не делают люди даже самые презренные и баснословной жестокости” (Августин), “Каждый почти город  от уподобления в нравах богам своим, сделался исполненным всякого разврата” (Афанасий Александрийский), ”Слабая человеческая природа не могла воздержаться от предосудительных деяний, как скоро ей представляется для подражания в этом как бы божественный пример” (Иустин Философ). Возразить язычникам было нечего, оправданием служило одно:

“Готовы мы верить, что можно все,

И великих богов мы следуем в этом примеру” (Овидий).

Однако до беспредела поздней античности человеческое общество в своем криминальном порыве доходило не сразу, но очень медленно и постепенно. Сначала на определенные дни календаря развязывались руки у тех, кто самим обществом был поставлен служить богам, находиться с ними в постоянном и непосредственном контакте, - у священнослужителей. “Сладок грех рядом с Богом”, - вздыхал Борис Пельняк, и вместе с писателем сладко вздыхало о грехе все жреческое сословие. Автор древневавилонской поэмы “Царю всех обиталищ” писал, что жрецы Иштар “на радость Иштар нарушают запреты”. И сказанному веришь, потому что за ним система. Например, согласно очень строгим для других древнеиндийским законам: ”Если бы брахманы занимались всякими непозволительными делами, они должны быть почитаемы во всяком случае, ибо (каждый из них) - великое божество” (Законы Ману). На таком раздолье и сформировалась в древней Индии популярное учение “домабхочья”, согласно которому Бог наслаждает людским грехом, потому что грех как бы предоставляет Ему поле деятельности пошире.

От вавилонского и индийского ни делом, ни мыслью не отличалось античное жречество, печальные свидетельства чего во множестве рассеяны по страницам античной литературы. Приход христианства практически ничего не изменил в психологии духовного сословия. Хотя львиная доля христианской критики язычества приходилась на аморально-криминальные склонности прежней веры, история уже первых веков христианства свидетельствует о наличии у новой веры того же генетического дефекта. Христианские клирики так же не устояли перед мыслью о духовности беспредела, как и другие их коллеги. Первыми из христиан в систему возвели грех священники гностических христианских сект, называвшие себя “совершенными” или “левитами”. По словам Иринея Лионского и Епифания Кипрского:” Так называемые у них левиты не имеют общения с женами, но сквернятся друг с другом, и они-то у гностиков пользуются предпочтением и восхваленьем”,.. ””Совершенные” между ними небоязненно делают и все дела запрещенные.”

Об аморальной и криминальной стороне жизни римско-католического клира не поминал только ленивый, но надо отдать должное, восточное духовенство в этом вопросе ничуть не уступало западному. И быть может временами превосходило. Во всяком случае, мало кто сейчас знает, но была в истории монашеской республики на Афоне глава, о которой восточное православие страшно не любит вспоминать. Дело в том, что монашеская Святая гора триста лет прожила под церковным запретом (!), не только по причине безобразий, хронически в монастырях творимых, но прежде всего из-за того упорства, с каким за свое право на грех стояли афонские иноки. В запретительной грамоте патриарха Николая (XI-XII вв.)в длинном обвинительном списке кроме всего прочего упоминаются вещи, запредельные даже для буйной фантазии римского распутника, такие как “скотоложество троякое и птицеложество.” Каково? Знай наших... Кончилась эта распря Святой горы с константинопольским престолом тем, что монахи перестали принимать в свои общины “безбородых” юношей и кастратов, а из животных с острова была изгнана вся прекрасная половина. Теперь на Афоне нет даже кошек.

Нельзя сказать, что византийскому духовенству в этом вопросе русское духовенство хоть сколько-нибудь уступало. Один европейский путешественник, побывав в средневековой России, писал, что местные иеромонахи “как бы подружившись с Божеством, по случаю частого совершения жертвы, грешат гораздо бесстыднее, не будучи связаны ни страхом, ни благоговением. И это тем более, что самые важные преступления между ними наказываются только очень легким выговором “ (Майерберг).

Заканчивая на этом коротенький обзор нравов духовного сословия, остается сказать, что перед мыслью о высшем беспределе не устоял даже пророк Магомет, великий законодатель. Он в Коране сильно потеснил брачными правилами своих легкомысленных и жизнелюбивых неофитов, но себя оставил по этой части совершенно свободным, не ограниченным ни количеством жен, ни степенью родства с ними. И твердой рукой написал в Коране:” Пророк! ...это твое особое право, а не всех верующих” (33:49).

Вслед духовенству на беззаконие потянуло и политических лидеров, говоря проще, царей, соединявших часто административные функции с жреческими, и уже по исключительному своему положению считавших себя родней богам. В цитировавшихся прежде древнеиндийских “Законах Ману”, по сути своей признанных способствовать стабильности права, есть такие странные пассажи: ”Царь - великое божество с телом человека”, “Нечистоты не существует для царей”, “Так как царь поставлен владыками мира, то для него не существует нечистоты; ведь чистота и нечистота смертных обязаны своим происхождением и устранением владыкам мира”.

С безымянным индийским законодателем безусловно были согласны римские императоры, причем, самые веские аргументы в пользу тезиса о благотворности царственных безобразий черпались ими из отечественной мифологии.  Август задавал “пиры двенадцати”, где нарядившись Аполлоном “являл на пиру прелюбодейства богов”. Калигула сожительствовал с сестрами, ссылаясь на Юпитера. О Каракалле историк пишет следующее:” Важно знать, каким образом он, как говорят взял в жены свою мачеху Юлию. Она была очень красива и как будто случайно обнажила перед ним большую часть своего тела. Антонин сказал:” Я пожелал бы, если бы это было дозволено”. На это она, говорят, ответила:” Если угодно, то и дозволено. Разве ты не знаешь, что ты император и предписываешь законы, а не получаешь их.” Когда он услышал это, его необузданная страсть усилилась и толкнула на преступление: он справил свадьбу, которую первый должен запретить, если бы действительно понимал, что он предписывает законы. Ведь он взял в жены свою мать (другими словами ее назвать нельзя) и к братоубийству прибавил кровосмесительство, сочетавшись браком с той, чьего сына он незадолго до того убил”. Дурной пример, как известно, заразителен, поэтому за цезарями на стезю греха   поспешила римская аристократия. Например, когда император Клавдий женился на племяннице и разрешил это другим, его зять Силан  “свою сестру, самую соблазнительную из всех красавиц, которую все называли Венерой, предпочел назвать Юноной”.

В точности тоже происходило в других странах. Македонянин Птоломей, захватив Египет, по обычаю фараонов “против законов Македонии и всех Эллинов простер непозволительную  любовь к собственной сестре”. Императоры византийской династии Комненов считали за правило делать племянниц любовницами, и Андроник Комнен говорил, что это у них родовое. Русская знать, естественно, ни в чем не хотела отставать от зарубежной, и иностранцы рассказывали про ее нравы следующее:”...особливо большие Бояре и Дворяне делают и больше распутства, содомские грехи, мужчины с мужчинами, да еще и не тайно, а часто на глазах многих лиц, считая для себя честью делать это, не стесняясь и гласно.. Всего ужасней, однако, же дела их с разными неразумными тварями и скотами: они без всякого различия имеют с ними нечестивые соития. Да еще и не совестятся хвастать, что делают это часто потому, что их не наказывают” (Петрей). Отечественный читатель, скорее всего, будет удивлен такого рода цитате, потому что в своих представлениях  о жизни древней Руси привык полагаться на лукавое благодушие школьных учебников. На самом деле в старину русский человек безобразничал с большим усердием, и конец этому беспределу положил только XYIII век, когда череда женщин на троне вернула россиянина к норме, хотя бы в сфере секса.

Жизнь религиозной и административной верхушки по принципу “omnia sancta sanctis” (для святого все свято) пусть не одобрена, но понята быть может, само эксклюзивное положение в обществе, требовало от нее, может быть, даже вопреки собственной воле, каких-то адекватных рангу правовых жестов.  Но когда общество в целом решало, что ему пора криминально одухотворяться, беспредел наступал полный. Даже трудно представить себе, что творилось в Персии, когда после смерти очередного царя, всем персам разрешалось пять дней пожить без законов. Мороз по коже пробегает и тогда, когда обращаешься к истории государства майя, где было принято последние пять дней в году отмечать полнейшим произволом. В календаре любого народа были такие оргиастические “беззаконные” дни. Но то были праздники. Однако народ не был бы народом, если бы не стремился и будни превратить в праздники. Когда ему это удавалось, общество обретало вид поздней античности, со всеми ее чудачествами и ужасами.

Вместе с тем, было бы несправедливо, говоря о ритуальной уголовщине и аморализме античного общества, обойти молчанием имена людей, сознававших гибельность такого богоуподобления. Катулл писал:

“Хоть и не раз изменял ей (Юноне - А.А.)

Громовержец тайком.

Люди земные отнюдь

Не должны равняться с богами”.

Катуллу зеркально вторил Персий:

“Что за охота вносить наши нравы в священные храмы

И о желаньи богов судить по плоти преступной?”

На сказания о преступлениях и грехах богов резко нападал последний крупный язычник и император Юлиан Отступник.

И тем не менее. Ни высокохудожественные призывы поэтов, ни победное шествие христианства кардинального перелома в мышление европейского общества не внесли. Идеология криминальной духовности прочно засела в голове европейца и даже не менее привлекательное, по принципу от противного, учение Христа не смогло ее оттуда выковырять. Нормы высокоморального христианского закона начали размываться практически сразу же вслед за Вознесением. И по вине самих первых энтузиастов нового учения. Очень повредили выходки против иудейского закона. И вера в свое избранничество христианских неофитов правово-моральной дисциплине так же не способствовали. Соблазнительно звучали фразы апостола: ”Закон, имея тень будущих благ, а не самый образ вещей..” (Ев.10,1), “..когда умножился грех, стала преизобиловать благодать” (Рим.5,20). И хотя апостол Павел оговаривался: ”Грех не должен над нами господствовать, ибо вы не под законом, но под благодатью.

Что же? Станем ли грешить, потому что мы не под законом, а под благодатью? Никак” (Рим.6,15), - глас апостола, судя по его же Первому посланию к коринфянам и по второй главе “Апокалипсиса”, остался гласом вопиющего в пустыне.

Однако отдадим должное, ритуальное безобразие никогда не становилось официальной церковной доктриной, принципиальный духовный порок оказался уделом ересей. Уже в апокрифическом “Евангелие от Египтян” можно прочитать, что на вопрос:”Когда приидет Царство Божие?” Христос отвечает: ”Когда совлечете и попрете ногами покров стыда, когда двое будут единым и внутреннее станет как внешнее, и мужской пол, как женский - ни мужским, ни женским”.  Гностические секты, по словам Иринея Лионского, также шли проторенной дорогой ритуальной вольницы: ”Они проводят развратную жизнь, и чтобы скрыть свое нечестивое учение, злоупотребляют при прикрытии своей злобы именем Христа...Они в своем безумии дошли до того, что говорят, что им позволено делать все безбожное и нечестивое. Потому что, говорят они, только для человеческого мнения есть добрые и худые дела.” Западные сектанты бенгарды считали, что “те, кто руководствуется Духом Божиим, уже не находится под законом,” и потому старательно грешили в виде свального греха. Русские хлысты уверяли, что “то не есть блуд, когда брат с сестрой, по взаимной склонности имеют плотскую любовь, а блуд и скверна есть брак законный”. А последователи Петрова крещения любили попеть на досуге:

“Ляг-ка с рабой Божией с Христовой любовью.

Причастит тебя ангел христовой кровью”.

Такая вот история.

Может сложиться представление, что секс был единственной сферой закона, где праздновалась боговдохновенная вольница. И доля правды в этом есть.  Трудно найти отдел права, где бы человек безобразничал чаще, разнообразнее и с большим удовольствием, чем в ЛЮБВИ.

Разумеется, наличием Бога наличие преступной любви, не освященной семьей, обществом, религией и законом, исчерпывающе объяснить нельзя. У беззаконной любви масса мотивов, из Абсолюта не выводимых: биологических, психологических, социальных . И когда Пушкин писал, что “ сердцу девы нет закона”, то вовсе не имел в виду, что девицы наши одной бесчеловечной духовной символикой живы. И когда мы читаем про Федру, Маргариту и Анну Каренину, то вовсе не думаем, что их беззаконные страсти рождались лишь от Духа Святого. Но и от Духа тоже... Недаром индийский поэт Видьяпади писал:

“Многих радостей нет у законной любви -

Слаще милого тайно любить, чем открыто!”

Отдавая дань биологическим, психологическим и социальным факторам, распаляющим любовную горячку, хочется все-таки обратить внимание на прослеживаемый в истории факт наличия колеблемых временем стереотипов любовных отношений, смену сексуальных идеологий, наличия МОДЫ в системе поведения союзников по страсти (а мода, как мы помним, - от Бога). Поэтому духовная подкладка любви особенно в тех случаях, когда она - плод запретный , проглядывает вполне явственно.

Особого разговора заслуживает любовная преступность, носящая антиприродный, извращенный характер: инцест (кровосмешение), скотоложество, гомосексуализм. За простой грех такую любовь никто никогда не считал, все знали: это преступление. В России печально знаменитая 201 статья против гомосексуалистов была отменена едва ли не на днях. В древности соответствующие законы имелись повсеместно, имелись даже в древней Греции и Риме, т.е. в странах, история которых знает периоды, когда сексуальные меньшинства едва ли не становились большинством.

И в этом случае не касаясь биологических, психологических и социальных аспектов проблемы извращенчества, скажу только, что и в этом случае идеология, особенно идеология религиозная, все-таки сильно мутила  естество сексуальных переживаний. Вывожу  это хотя бы из того, что в стан сексуальных меньшинств можно влезть из одних только карьерных соображений (модельный бизнес). А в древней Персии, например, настоящим магом мог считаться только тот, кто-либо родился от кровосмешения, либо состоял в такой связи. Магов в Персии тогда хватало, и это при том, что любой перс знал: инцест провоцирует в стране голод.

На противоестественность противоестественных устремлений кроме всего прочего указывает еще и непостоянство природы по этой части. В отличие от душевнобольных или дальтоников, число которых величина постоянная, колебания численности приверженцев ненормативного секса может достигать порядков: поздняя античность, Ренессанс,  конец ХХ века - наглядные тому примеры.  То есть, извращение не только болезнь, но еще и мода.

А какова идеология, толкающая времени от времени толпы обывателей в стан меньшинств, быстро превращающегося в стан большинств, видно из трудов Платона, первого и наиболее последовательного апологета гомосексуализма. В “Законах” он утверждает: ”Соединение же мужчины с мужчиной и женщины с женщиной - противоестественно”, но в “Федре” добавляет, что существует еще “божественное отклонение от того, что обычно принято”. А то, что это божественное отклонение присуще гомосексуализму разобрано и воспето в “Пире”. Передавать содержание этого диалога Платона не берусь по бедности языка (любопытствующих отсылаю к первоисточнику). поэтому просто процитирую конспект диалога, сочиненный Апулеем: “Я не стану останавливаться подробно на возвышенном и божественном учении Платона, которое, за немногим исключением, известно любому благочестивому человеку, но невеждам неизвестно. Существует, учит Платон, две богини Венеры, каждая из них владычествует над своим особым родом любви и над различными влюбленными. Одна из них - общедоступна: возбуждаемая любовью, свойственной низменной толпе, она толкает к сладострастию души не только людей, но и скота, и диких зверей, с безмерной и грозной силой сплетая в объятиях покорные тела потрясенных ею живых существ. А другая - небесная Венера проникнута благороднейшей любовью; она печется только о людях, да и среди них - о немногих; никакими понуждениями, никакими соблазнами она не толкает своих приверженцев к безнравственности. Ибо любовь ее не похотлива, не разнуздана; напротив, простая и серьезная, она красотой добродетели укрепляет в подчиненных ей влюбленных высокие нравственные качества.” Добавлю к сказанному Апулеем от себя: знание, что гомосексуальная Венера “проникнута благороднейшей любовью”, удел не только Платона и Апулея с единомышленниками, но общее достояние человечества. На это указывает элитарность лексики, которой пользуется жаргон для обозначения гомосексуалистов: “qeens” (королевы) в Англии, “голубые” (от аристократической голубой крови) в России.

Подводя на этом итог анализа системы любовного беспредела, остается констатировать, что механизм его прост и представляет собой одну из форм конструирования духовной символики через отрицание своего вида, пола и закона. Чего на самом деле Святой Дух при всем Своем нигилизме не требует, но что на определенной стадии интеллектуального развития человечества понимается как Его требование. Кстати, хочется заметить, что, вопреки расхожим представлениям, ложе любви вообще редко бывает ложем поэтичных наслаждений. Гораздо чаще на нем зарабатываются деньги, вербуются сторонники, делается карьера, лечится скука, и в том, что находятся любители, превращающие это ложе в стартовую площадку на небо, ничего особенно удивительного нет.

Секс не был, конечно, единственной сферой морали и права, где праздновалась боговдохновенная вольница. Из религиозных соображений нарушалось все, что можно было нарушить, любые законы, правила, нормы и табу. Для наглядности приведу примеры наиболее популярных беззаконий.

Обман и клятвопреступление. Что врать нехорошо, все знают сызмальства, и стараются без нужды этого не делать. Но почитай у каждого народа есть дни, когда человек врет принципиально, старательно, без нужды и очень огорчается, когда обман не удается. Читатель уже, вероятно, догадался, что речь идет о таких популярных и распространенных праздниках как русское “1 апреля”, английский “All fulls day” и т.д.  Ритуальный подтекст такого специализированного вранья виден уже из календарной его основы, а иногда это вранье прямо привязано к культовым празднествам. Например, на радость антисемитам могу сообщить, что самый богобоязненный еврей обязан трижды прочитать на Йом-Кипур специальную молитву “Кол Нидре”, представляющую собой отречение от всего обещанного прежде и обещаемого в будущем. Знаток иудейского закона  Я. Брафман писал, что “Кол Нидре” - это “акт всенародного отречения от обетов, присяг, обещаний, заклинаний, которые были совершаемы каждым из присутствующих в год прошлый, и которые будут совершаемы им в год грядущий. При этом публичном отречении от данного слова, присяги и прочего, вся нравственная основа общественной жизни, действительно рушится. Факт этот до того возмутительный, что против него восставали самые авторитетные лица, даже из талмудического мира. Но как бы ни были сильны эти авторитеты, сила обычая однако превозмогла, акт отречения “Кол Нидре” до сих пор занимает почетнейшее место между еврейскими обрядами”.

Юпитер “ложным клятвам не чужд, ложным клятвам не мстит,” - писал Овидий, и античность так хорошо усвоила эту мысль, что христианин Иустин Философ с полным основанием мог бросить ей такой упрек:” При крайнем развращении нравов древний обычай клятвы сохранился не для того, чтобы удерживать от злодейства страхом религии, а для того, чтобы к другим злодействам, прибавлять и клятвопреступление”. Наконец, еще один скорее забавный факт на тему одухотворенного обмана. Пророк Магомет, как известно, находился в весьма запутанных отношениях со своими женщинами, и вот однажды, явно раздраженный, он подсел к Корану и сделал такую любопытную запись:” Пророк! Зачем ты, желая угодить супругам своим, считаешь запрещенным то, что разрешил тебе Аллах? Аллах позволил вам нарушать ваши клятвы, Аллах - наш покровитель ; Он - знающий, мудрый” (66:1).

Воровство. Про воровские замашки в божественной среде мифографы стали рассказывать  чрезвычайно давно. Про  Гермеса говорили, будто он воровал коров у Аполлона, про Кришну говорили, что он крал коров у Индры. Но можно ли видеть в этих стародавних мифах дурной пример для подражания? Оказывается, можно, и Секст Эмпирик писал:” Воровство у нас считается несправедливым и противозаконным; те же, кто называют Гермеса самым вороватым богом, достигают того, что оно не считается несправедливым, ибо как бог мог бы быть дурным?” Согласимся и добавим, что ритуальное воровство ( “на счастье”) существовало повсеместно, существовало даже там, где о Гермесе и не слыхали. В Китае, например, считалось доблестным и полезным украсть что-нибудь на “Праздник фонарей”.

Убийство культовое, ритуальное не отмерло по сей день. Как жив по сей день духовный подтекст всякого убийства. Конечно, было бы наивно приписывать исключительно божественному вдохновению это тягчайшее из преступлений, в религии и вне ее достаточно других поводов, мотивов, аргументов для человеческих жертвоприношений. Тем более, что в этом случае мифология повода ссылаться на себя не давала: боги бессмертны, и ссоры их бескровны. И все-таки.

В убийстве ВСЕГДА присутствовал и присутствует, как во всяком преступлении, Святой Дух беззакония. Вспомним, у Достоевского в “Преступлении и наказании” упоминается несколько мотивов, по которым Раскольников убил старуху-процентщицу, но лишь однажды назван главный и подлинный мотив: богоуподобление. Раскольников, обдумывая убийство, задается чисто духовным вопросом: ”Кто я? Тварь дрожащая? Или право имею...”В старину слово “тварь” означало всякое божье творение: от ангела до червя. Поэтому присвоенное Раскольниковым себе право на убийство, подкрепленное убийством, как бы ставило его над тварью, над Творением, награждало божественным атрибутом Нетварности, Несотворенности, или, проще говоря, делала Богом. Достоевский не был крепок в тонкостях богословия и логику ритуальных преступлений из книжек вычитать не мог, но он много лет провел на каторге, среди убийц и просто с их слов вполне мог постичь или сам додуматься до сути нехитрого умозаключения: коль “Бог не человек” (Чис. 23.19), то Он и не фрайер, и чем страшнее преступление, тем явственнее в преступнике божественная доля.

А что же закон? Откуда он взялся? Неужели он бездуховен, и Бог не диктовал его из горящего куста? Нет, закон так же духовен, как и беззаконие, потому что он так же бесчеловечен. Английские юристы подсчитали, что в Англии не был нарушен за всю ее историю только один закон: тот, что запрещает превращать неблагородные металлы в благородные... О какой органичности для человеческой  природы правосознания может идти речь. С моралью та же картина. Даже для состоящих в благополучном браке супругов заповедь “Не прелюбодействуй!” - тяжелейшее испытание. А “взирать без вожделения”, “не прелюбодействовать в сердце своем” - нечеловеческое, непосильное  для любого аскета условие. Честертон, кроме высказывания, взятого к этой главе в качестве эпиграфа : “На свете было бы гораздо меньше скандалов и неприятностей, если бы люди не идеализировали грех”, - одновременно замечал: ”Если вы не хотите нарушить десять заповедей - значит, с вами творится что-то неладное”. Честертону, с присущей ему лапидарностью, вторил Сартр: ”Моральное поведение желанно и невозможно”, Думаю, потому и желанно моральное поведение, что невозможно. Причем, такая ситуация с нравственными нормами наличествует не только в христианстве. Овидий признавался:

“Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,

Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.

Я признаюсь - коль вам признанье проступков на пользу, -

Все я  безумства готов,  все свои вины раскрыть.

Я ненавижу порок...но сам ненавистного жажду.

Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!”

Чтобы ни желал свалить с себя Овидий: порок или мораль - он счастливчик по сравнению с каким-нибудь живущим в джунглях папуасским поэтом, чья жизнь так зарегламентирована, так и такими обложена заповедями, что лояльное, законопослушное существование выглядит со стороны практически нереальным. Да и мы, люди, считающие себя цивилизованными, просто сжились с родным ярмом из диких законов и уродливых табу, просто перестав замечать их чужую, антиприродную - духовную суть.

Итак, что же такое Бог в Его правовом аспекте? Ответ на этот вопрос был дан давно (В YI веке до Р.Х.) одновременно на разных концах мира, тремя непревзойденными доныне мыслителями: ”Ни праведности, ни греха не принимает на себя Ишвара” (Бхагаватгита), “Безграничная добродетель похожа на ее недостаток, распространение добродетели похоже на ее расхищение” (Лао-цзы), “Для бога все прекрасно, хорошо и справедливо, а люди приняли одно за справедливое, а другое - за несправедливое”(Гераклит).

Что ж, все верно. Бог, конечно, не фрайер, и здесь уголовники правы. Но   Он, очевидно, не уголовник, здесь правы святители.  Бог вне моральных и правовых категорий, но имеет к ним самое непосредственное отношение. Потому что Он - Тот, Кто раскачивает общественный маятник негативной духовной символики: от бесчеловечного криминала к бесчеловечной праведности.