Содержание

Величайший немецкий поэт и ученый. Родился во Франкфурте-на-Майне 28 августа 1749 г., умер 22 марта 1132 г. в Веймаре.

Поэт, прекрасно сознавая свою зависимость от уровня достатка, как-то полушутя заметил, что родись он в Англии, то не родился бы без годового дохода в 6000 фунтов. Хотя самому Гёте грех было жаловаться - он родился в одной из самых богатых франкфуртских семей. Но удача Гёте заключалась не в этом, а в отношении к себе родителей.

Приветливо встретила Гёте жизнь. Ласки  и баловство  умной и развитой матери, уютная обстановка, дышавшая довольством и культурой, много веселья и песен, игр и сказок., много книг, рано открывших перед ребенком чудеса фантазии, героические предания, поэзию страстей – дали его способностям развиться широко и привольно. С восьми лет Гёте уже владел древними языками и важнейшими из новых. Под руководством отца он писал латинские и немецкие сочинения, увлекался красотами природы, однажды, среди фантастического жертвоприношения, пытался вызвать властвующее ею божество, слагал наивные стихи и затейливые сказки во вкусе тех. Что мастерски сочиняла для него мать.

Когда же французская оккупация, длившаяся два с половиной года, расшевелила древний деловитый Франкфурт и привила его горожанам интерес к театру, привычку к звучной декламации французских актеров и к классическому репертуару, мальчик попробовал свои силы в создании трагедий. В жизни Гёте раннее соприкосновение с французской культурой оставило надолго заметный след. Он отразился прежде всего на стремлении к изящному лоску, светской культуре, занятиям живописью, усиленному чтению чужеземных литературных образцов и намерению закончить образование, после немецких университетов, в Париже.

Вечно сосредоточенный  и строгий отец, передавший поэту ту величавую осанку, в которой современники  видели у него  горделивость олимпийца, был обязан своим успехом профессии юриста и видел в своем сыне приемника своего дела. Когда, после непредолжительного пребывания в школе и домашнего изучения наук под руководством отца, решено было послать шестнадцатилетнего юношу в лейпцигский университете, казалось, была твердо намечена его карьера как правоведа.

В 1765 году он покидает родной город и, впечатлительный, полный огня и в тоже время неопытный, бросается, очертя голову, в чарующий водоворот, каким представилась новичку-провинциалу, лейпцигская жизнь с ее храмами науки, веселым студенчеством  и со всеми утехами столицы немецкой торговли. Университетская наука, педантичная и безжизненная, не удовлетворяла Гёте. Оставалось самообразование, и, несмотря на рассеянный образ жизни, сменивший у поэта  первые месяцы усидчивых занятий, запас его знаний значительно обогатился, продвинулась вперед и литературная работа. Но ни вкус, ни направление его еще полностью не определились. Чем больше расширялся кругозор и чем сильнее становились творческие порывы, тем мучительнее казалась неудовлетворенность условий и отношений, среди которых суждено было жить. Задолго до «Вертера» Гётё испытывал приливы тоски и жажды протеста; демонстративно окружал себя шумной, эксцентричной толпой товарищей-студентов и среди этой беспокойной жизни испытал свое первую сильную любовь.

Упадок сил, потребность отдыха и необходимость серьезного лечения побудили его вернуться на родину. Но домашняя обстановка уже казалась тесной, жажда неизведанных впечатлений влекла его вдаль; едва оправившись от болезни, он снова в дороге, и «ученические его годы» заканчиваются в Страсбурге. Юриспруденция и здесь стоит у него на втором месте. Безучастно  вытерпел Гёте все лекции, экзамены, даже согласился стать адвокатом во Фракфурте, но страстная любознательность влечет его к  медицине, естествознанию, точным наукам. Одновременно он штудирует старинные алхимические сочинения, с их таинственной мудростью, заклинаниями и талисманами, будто обещающими дать ему ключ к познанию природы. Поэт и будущий естествоиспытатель, наделивший Фауста автобиографической жаждой явных и тайных знаний, обнаружился в этот период со всей ясность.

Но страсбургская обстановка. На границе французской и немецкой культуры, вызвала у Гёте пробуждение чувства национальной гордости, дума о старине и бесцветном настоящем. Случайно примкнув к литературному кружку. Он не только нашел поддержку своим народным симпатиям, но стал во главе группы юношей, ставшей зародышем целого литературно-общественного движения, известного под именем «Штурма и натиска» (Sturm und Drang). Дружеский обмен мыслей по вопросам искусства и народности вряд ли вышел бы за круг любительских упражнений, если бы во главе кружка не стал взрослый, образованный и опытный человек – Гердер.

Сразу оценив необычайное дарование Гёте, Гердер развил перед ним перед ним в беседах свои заветные теории, передал свои мечты об обновлении немецкой поэзии на национальной основе, чисто романтический культ средневековой старины, преданий, сказок, песен. Старого искусства, свое поклонение Шекспиром, который представлялся ему « гигантом, сидящим на высокой скале над морем, с бушующими волнами у ног и небесным сиянием вокруг головы». Гёте, увлеченный этой проповедью, пишет восторженную статью о стрсбургском соборе, бродит по деревням Эльзаса  и записывает песни, в празднестве в честь Шеспира произносит восторженную речь. Тогда же поэт принимает окончательное решение обработать легенду о Фаусте, в котором ему пока видится только оригинальная личность авантюриста, вырывающегося на волю из будничной приниженности и  рутины. Скоро Гердер покинул Страсбург, члены молодого кружка рассеялись в разные стороны. Гёте, вооруженный дипломом доктора права, пытается практиковать в разных местах, но страсбургские воспоминания не изглаживаются. Как не изглаживаются воспоминания о романе с дочерью пастора Фридерикой Брион – увлечение искреннее, вызвавшее ряд прелестных стихотворений, встретившее взаимность и порванное самим Гёте, изменчивым, жаждавшим новых впечатлений, широкой арены  и навеки разбившем сердце девушки. В глубокой старости, диктуя свои мемуары, он не мог без волнения вспоминать об этом эпизоде.

Магическое действие произвел на читающую публику роман Гёте «Страдание молодого Вертера», наградивший его вначале всенемецкой, а потом и общеевропейской славой. Пережитое и виденное слилось в нем с вычитанным и искусно переработанным; несчастная любовь к дочери купца Лотте Буфф, которая предпочла поэту его сухого и деловитого друга, - с отголосками романов Руссо и Ричардсона; наконец, более прозаическая развязка сердечной драмы молодого автора, нашедшего в бегстве спасение от безумного горя и мыслей о самоубийстве слилась с реальной историей самоубийства одного из его знакомых. Из этих сложных элементов возникла печальная повесть о разбитых надеждах идеалиста, томимого несчастной страстью, общественным лицемерием, сословным неравенством. Форма этого романа уже устарела, философия и моральные рассуждения, описания кажутся растянутыми, эмоции порой слишком напряжены – но и на позднейшего читателя все еще действует задушевная исповедь героя, страстное его стремление к деревенскому народу, к природе, к детям, впечатляет очаровательный образ Лотты, даже мелодраматичная последняя сцена, где пистолетный выстрел сливается с громом и бурей не портит общей картины.

На современников, на молодежь, увидевшую, как в зеркале, отражение своих дум и тревог, роман подействовал потрясающим образом. «Вертер» породил множество подражаний во всех литературах, к Гёте издалека приезжали паломники, чтобы взглянуть на писателя и отдать себя в его распоряжение. Среди молодых неудачников участились случаи самоубийства иногда с романом в руках. Увлечение перешло в настоящую эпидемию. Гёте, не ожидавший таких последствий, предпослал второму изданию «Вертера» эпиграмму, в которой допускал сочувствие, сожаление, но никак не подражание: «Прислушайтесь, что он говорит нам из могилы: «Жалейте обо мне, но будьте мужественны»».

Следующим увлечением, сильно повлиявшим на творчество, стала Лили Шенкопф. Она, казалось, прочно овладела сердцем непостоянного поэта; ее кокетство, возбуждая нервы, раздражая и привлекая к себе, должно было привести к браку. Гёте пытался вырваться из волшебного круга: познакомившись с графами Штольбергами, типичными представителями "«бури и натиска"» он искал  развлечения в ребячливых выходках: попытался в капризно задуманной поездке в Швейцарию развеяться, но затосковал, вернулся, нашел в Лили перемену отношения к себе, понял роковую ошибку, которую готов был сделать, и в новом приступе недовольства жизнью, принял приглашение друга Штольбергов, юного веймарского принца Карла-Августа, участвовавшего с ним в самых смелых затеях, переселиться в Веймар.

Это случайное сближение имело важные последствия и открыло собой новый период в жизни Гёте. Поэт и принц сошлись, как две не остывшие еще страстные натуры. Карл-Август обещал новому другу место при дворе, обеспеченное положение, дом в саду, где можно спокойно беседовать с музами, где также удобно предаваться всяческим шалостям. Первое время их совместной жизни дало, однако, решительный перевес веселью. То был вихрь развлечений, который казался веймарскому обывателю чуть ли не вакханалией. Когда Карл-Август принял власть в свои руки, казалось, по выражению одного исследователя, что сами «буря и натиск» вступили на престол.

Гёте пришел в себя несравненно раньше своего товарища по кутежу и стал влиять на него советами, указаниями на важные правительственные задачи, на нужды бедного народа. Карл-Август лишь постепенно переходил к серьезным взглядам на жизнь и обязанности, но чуть не с первых дней задумал надолго удержать при себе Гёте, сдав ему важнейшие администрастивные заботы, быстро повышая его, он назначил, наконец, поэта «президентом палаты», что фактически равнялось должности премьер-министра. В разные времена поэту приходилось стоять во главе горного ведомства, военной комиссии, заботиться о школах, здравоохранении и путях сообщения, заведовать театром и проводить меры, улучшавшие положение простого народа.

В Веймаре Гёте сблизился с тонко развитой женщиной – Шарлоттой фон Штейн. Она много способствовала нравственному и художественному перерождению поэта. В своей подруге, женщине не первой молодости и матери семейства, он нашел то, чего не встречал среди своих неудачных увлечений – свою свертницу по интересам и устремлениям, способную понять и поддержать его. Ей он диктовал свои произведения. С ней обменивался мыслями даже по научным проблемам.  При ее содействии он сгруппировал в Веймаре кружок, состоящий из даровитых писателей и развитых женщин, вскоре прославленный по всей германии и неистощимый на изобретение литературных упражнений, любительских спектаклей, издания рукописных журналов.  Наконец, в домике среди тенистого сада, где сходился Гёте со своей подругой, проходила его работа по естествознанию. Работы и наблюдения по геологии и минералогии, ботанические  исследования, занятия остеологией возродили интерес, заявивший о себе еще в ранней молодости и перешедший в настоящую страсть. Редко соединяемые дарования художника и администратора были дополнены талантом натуралиста.

Замечательное само по себе увлечение Иоганна Вольфганга фон Гёте, господина тайного советника, короля европейской литературы, ботаникой, зоологией, анатомией вдвойне замечательно тем, что не только интеллектуальное любопытство двигало Гёте по пути естественнонаучных изысканий, но и его свободный дух, искренняя жажда справедливости, стихийный демократизм, высказанные им еще в стихах:

"Когда в бескрайности природы,

Где, повторяясь, все течет,

Растут бесчисленные своды

И каждый свод врастает в свод,

Тогда звезда и червь убогий

Равны пред мощью бытия,

И мнится нам покоем в Боге

Вся мировая толчея".

Удивительно глубоко, умно, сердечно и верно сказано. Емкость поэтической формы .лишь усилила эффект от ощущения независимости души автора: сильной, гибкой, спокойной, демократичной.. В прозе Гёте говорил о том же, органично присущем ему чувстве неприятия кастовости, разобщенности:"...в человеческом духе, так же как и во Вселенной, нет ничего, что было бы наверху или внизу; все требует одинаковых прав на общее средоточение".

Бессознательное поначалу ощущение несправедливости тогдашних научных догматов заставило Гёте бросаться в бой даже тогда, когда речь шла о классификации растений. Отдавая должное Карлу Линнею как ботанику, Гёте, пораженный всеобщей гармонией природы и среди разнообразия видевший во всем единство, не мог не восстать против признанного авторитета, разобщавшего и разъединявшего, когда решалась судьба картины мира. Гёте писал: "После Шекспира и Спинозы наибольшее впечатление произвел на меня Линней, именно благодаря тому противоречию, которое он во мне вызвал; ибо то, что он насильно старался разобщить, должно было, в силу  глубочайшей потребности моего существа, слиться воедино." Как со временем выяснилось, в споре между Гёте и Линнеем прав оказался Гёте, и в дальнейшем морфология растений развивалась именно в указанном им направлении.

В том же направлении развивались  анатомические изыскания Гёте. На те времена в науке господствовала теория исключительности человека в животном мире на том основании, что среди костей его черепа отсутствовала межчелюстная  косточка, непременная для черепов других млекопитающих. Гёте, конечно же, не мог пройти мимо такого явного геноцида по отношению к братьям нашим меньшим и, взяв руки детский череп, злополучную косточку нашел, посрамив в очередной раз дипломированных ученых ослов.

Биографы много занимались изучением отношений Гёте и Шарлотты фон Штейн, стараясь выяснить, была ли это романтическая привязанность, идеальная дружба или открытая связь с ведома снисходительного мужа. Материалы по этой проблеме, однако, односторонни: сохранились только письма Гёте. Но при всех условиях, отрицать большое ее влияние на поэта не приходится. Настала пора охлаждения, однако спустя много лет Шарлотта фон Штейн, давно покинутая Гёте, все-таки нашла в себе силы, чтобы высказать ему слова признательности: “Мне хочется назвать Вас - Дающий.”

Со временем пришла к концу и деятельность Гёте на государственном поприще. В натянутости отношений между поэтом и герцогом, сменившую былую искренность, были, вероятно, повинны обе стороны; в желании Гёте удалиться от дел виновато было равнодушие герцога к своим обязанностям, становившееся все тягостнее для поэта. Он прибегал к разным средствам, чтобы отвлечь друга от придворной суеты. Однажды даже почти похитил его и увез в Швейцарию, чтобы на лоне природы и затишья убеждать герцога в необходимости начать новую жизнь. Но с возвращением в Веймар все возобновлялось, а проявления властолюбия у прежнего товарища, уже вкусившего прелесть бесконтрольного поведения, возмущали свободолюбивого Гёте. В вину самому Гёте, вероятно, можно поставить то. что он пошел на службу, будучи по натуре глубоко частным человеком. Излагая свое житейское кредо, он писал: “Никогда в жизни не становился я во враждебную и бесполезную оппозицию к могущественному потоку массы или к господствующему принципу, но всегда предпочитал, подобно улитке, спрятаться в раковине и жить в ней, как заблагорассудится.”

Гете уехал в Италию. Не для того только, чтобы на месте изучить памятники античного искусства (как он это заявлял), но для того, чтобы подготовить свой переход к частной жизни и возврат к творчеству, и вместе с тем, чтобы дать разлуке ослабить связь с женщиной, так долго любимой и теперь утратившей свое обаяние, предпринял Гёте это, давно задуманное под влиянием восторженных воспоминаний отца, путешествие. Целый мир новых и чарующих впечатлений открылся перед ним. Чудеса искусства и природы, дух великой старины, нежные южные картины наполнили душу поэта светом и покоем.  Все уносило его далеко от современности, в область чистого искусства, к поклонению красоте, в бесконечные философские грезы.

В Италии же писались новые фрагменты давно задуманного «Фауста». А в 1790 году в 7-томном издании собрания сочинений Гётё появилось  все, к тому времени обработанное из первой части «Фауста». В заглавии обозначено, что это отрывок большого целого. И действительно в этой первой публикации еще много нет, из того что мы знаем. Но под пером гениального поэта легенда о шарлатане-чернокнижнике уже получала глубокий смысл и мировое значение. Все пережитое и передуманное самим поэтом, титанические порывы молодости, отвага мысли, пытавшаяся овладеть таинственными законами бытия, недовольство наукой и жизнью, увлечение пантеизмом, жажда славы и счастья, неспособность оценить блаженные минуты, когда счастье столь возможно, – все это вошло в трагедию, преобразило Фауста в искателя истины и борца за свободу и могущество человеческого духа, подняло значение Мефистофеля, как носителя отрицания и сомнения, томивших самого поэта и навсегда останется поэтической исповедью Гёте.

Исповедальность образа Фауста прежде всего заключалась в том, что Гёте от природы был законченный материалист и скептик. В одном письме он сделал характерное признание: «Господь покарал Якоби метафизикой, меня же наоборот благословил физикой, дабы я радовался, любуясь его творением. И если ты говоришь, что в Бога можно только верить, то говорю тебе - я со всей силой верю только в то, что вижу.» Такой подчеркнутый сенсуализм, вероятно и привел Гёте к неожиданному признанию в другом письме: «Я не христианин». Неприязнь Гёте к рациональному началу и сугубо чувственному подходу к восприятию жизни выразилась и в знаменитой фразе из «Фауста»:

"Теория, мой друг, суха,

Но древо жизни зеленеет."

Однако, что замечательно, к 60-ти годам наступил в жизни Гёте момент, когда он смог расстаться с врожденным скептицизмом. И когда юный Шопенгауэр с горячностью скептика начинающего попытался вернуть помудревшего старого единомышленника в лоно скепсиса, уверяя его в совершенной беспомощности разума, Гёте, жалея своего юного оппонента и сочувствуя ему, все-таки не нашел для него слов утешения.

Биограф так писал о пережитой поэтом в тот период метаморфозе: " В научных интересах Гёте происходят перемены. Разве не относился он прежде скептически к математике и к астрономии, как к наукам невидимым? Разве не держался вдалеке от звезд и чисел, потому что тут оказались бессильными его пять священных органов чувств?  Теперь он превозносит астрономию, как единственную науку, которая покоится на абсолютно твердой основе и с полной уверенностью может шагать сквозь бесконечность...

Прежде он нападал на Ньютона, потому что его гётевский глаз не видел того, что вытекает из опытов Ньютона. А теперь он снова спорит о том же предмете с Шопенгауэром, с молодым кантианцем. "Как," - восклицает Гёте, - "свет существует только, поскольку вы его видите? Нет! Вас самого не было бы на свете, если бы свет не видел вас!"» Таким образом, к шестидесяти годам Гёте преодолел свой «фаустовский» комплекс, но Фауст – как автобиографический тип личности, исполненной скепсиса и жажды чувственных наслаждений, остался в мировой литературе навсегда.

Возвращение Гёте из Италии ознаменовалось встречей, много определившей в его жизни. Он встретил женщину, которую первой и последней назвал своей женой, хотя не без многолетней паузы. Ее звали Христина Вульпиус. Она поджидала в дворцовом парке Веймара господина тайного советника фон Гёте с тем, чтобы подать прошение о помощи ее брату, начинающему писателю сомнительных дарований. Просьба была уважена, но не благодаря талантам братца.  Христина была простой цветочницей двадцати трех лет, едва читала, а писала того хуже, но она свежа, у нее мягкая кожа, ясный взгляд и румяные щеки, непослушные кудри, падающие на лоб. У нее веселый нрав, и она охотно смеется, шутит и напропалую строит глазки.

Гёте поселил поначалу ее отдельно от себя, в маленьком садовом домике, где ее и посещал. Однажды он нашел Христину спящей с разрумянившимися щеками и разметавшимися непокорными волосами. Картина была настолько пленительной, что он не решился разбудить ее, а положил две розы и несколько цветов померанца рядом с ее подушкой, вышел из комнаты и написал стихотворение:

«Вновь тебя увижу этой ночью,

О мой ангел, ты вдвойне отплатишь

Мне за приношение нежной страсти».

Вскоре новость знает весь город. Люди судачат и болтают, они возмущены аморальностью поэта. В Гёте они видели почти высшее существо: молва не осуждала его связь с госпожой фон Штейн, которая во всем была ему ровня. Теперь в нем начали видеть порочного соблазнителя, который только и знает, что потакает своим похотям. Ореол святости был снят с Гёте и втоптан в грязь этой простушкой, даже не умевшей правильно писать. Впрочем, герцог был снисходителен, и легко прощал старому другу любовные утехи, лишь бы они не мешали охоте и придворным балам.

В течение семнадцати лет она была его любовницей, прежде чем он решился узаконить отношения, совершив скромный обряд гражданского брака. Их семейная жизнь не представляла собой идиллии, хотя бы потому что они никогда не были ровней. Христина  до конца дней обращалась к мужу на «Вы» и «господин советник». Она была антиподом. Для нее не существовало никаких сложных проблем, она смеялась и была довольной, шутила и баловала его. Она была воплощением чувственного тепла и женской непосредственности.  Как Гёте писал в «Римских элегия», она была «плоть во всем ее великолепии», его «маленький Эротикон», с которой вполне удовлетворялась чувственная сторона его натуры. Биографы любят попрекать Христину за ее пристрастию к выпивке, мол  она парами шнапса отравляла дыхание гения, но гений и сам был не дурак выпить, поэтому травились они оба и по обоюдному согласию.

С годами Христина располнела, а в конце жизни превратилась в бесформенную тушу. С момента заключения брака лед в веймарском обществе тронулся, и двери многих домов открылись перед новоиспеченной тайной советницей. Но триумфального шествия по великолепным салонам не получилось. После своего «возвышения» Христина прожила недолго и, страшно располнев, стала вести малоподвижный образ жизни. В Веймаре говорили уже несколько непочтительно о «толстой половине Гёте».

Конец ее был тяжелым. Она страдала уремией, Отношение к ней Гёте в конце жизни также не отличалось особым вниманием. Он, который так всегда боялся болезней и смерти, печальных событиях, не выдержал ее страданий. Он отгородился от жены собственными болезнями, чтобы не видеть ее страданий. Она умерла в одиночестве, в последние мгновения он не держал ее руку. В своем дневнике он записывает совсем коротко: «Умерла моя жена. Последняя, ужасная борьба ее тела. Она умерла в обед. Во мне и вокруг пусто и мертвая тишина».

Старость – пора сбора воспоминаний. И Гёте отдал дань этой распространенной привычке. Искусно соединив в примечательной автобиографии «Из моей жизни», действительно пережитое с пригрезившимся и если не прямо сочиненным, то гармонически истолкованным. Оттуда второе, наиболее знаменитое название этой книги – «Правда и вымысел». Старость также время тихого кабинетного труда, - Гёте пересмотрел и развил тогда свои естественно-научные работы, обнародовал свои наблюдения над «метаморфозами растений», расширил свою эрудицию изучая восточную поэзию (результатом явился сборник подражаний арабским и персидским поэтам, «Западновосточный диван»). Он с интересом следил за важнейшими явлениями европейской литературы, удивляясь Байрону, отстаивая его «Дон Жуана» от нападок, приветствуя лучшие произведения французских романтиков, Пушкина, Мицкевича, не зная расовых различий и предубеждений и молодея духом при виде новых ростков жизни.

Постоянный прилив в Веймар его поклонников установил личные связи чуть ли не со всеми выдающимися деятелями литературы и науки. Среди оживленного обмена мыслями с поэтами, натуралистами, философами он находил время для дружеской переписки с такой феноменально одаренной девочкой, как сестра романтика Брентано, Беттиной, страстной поклонницей Гёте. Он с таким участием следил за всеми ее душевными движениями, что невольно ввел ее в заблуждение, будто не в тонком психологическом интересе, а в сердечном увлечении крылась причина «Переписки Гёте с ребенком», как назвала Беттина несколько лет спустя после смерти поэта свою книгу, в которой более, чем в автобиографии Гёте, вымысел смешан с правдой.

В полных любознательности старческих занятиях Гёте снова оживали чувства и интересы, лишь на время отодвинутые увлечением классической стариной. Театр, правда, не привлекал его больше; с 1817 года он освободил себя от тягот директорства и перестал писать пьесы. Но лирическое настроение продолжало посещать его. В Зулейке «Западновосточного дивана» он воспел Марианну Виллемер, в задушевной элегии – Ульрику фон Ливенцов, последних вдохновительниц его поэзии.

История отношений Гёте с Ульрикой фон Ливенцов – удивительное свидетельство уникальной душевной мощи поэта. Будучи семидесяти пяти лет от роду он, как юноша, влюбился в восемнадцатилетнюю девушку, Ульрику. Это была замечательная во многих отношениях любовь. Ничего нет удивительного, если старик влюбляется в молодую девушку, не новость – когда такая девушка выходит за старика, прельщенная той или иной перспективой. Но странно, почти невероятно, если юное существо, почти ребенок, влюбляется в старца, у которого нет самого существенного элемента всякой любви - будущего. Между тем, Ульрика полюбила старика Гёте и притом искренней, пылкой любовью, не иссякшей в ее душе до самой смерти, на протяжении почти 80-и лет.

Эта любовь замечательна еще и потому, что она почти до конца девятнадцатого столетия сохранила живую память о величайшем поэте. Почти легендой дышат подробности, проникавшие иногда в печать из уединенного замка, приютившего в своих стенах последнюю любовь Гёте. Ульрика умерла в 1898 году. Донеся до могилы неумирающее воспоминание о гениальном человеке, который едва не стал ее мужем. Что думала она в эти грустные годы старости (она умерла 96 лет от роду), мысленно уходя назад в далекие, почти сказочные времена, когда титан германской поэзии остановил на ней свой взгляд, готовясь унести на старых. Но все еще сильных руках в небеса? Она ни за кого не вышла замуж, потому что невозможно было найти человека, который был бы в состоянии занять в ее сердце место, принадлежавшее когда-то Гёте. Он был стар, но она помнила, что он все еще был крепок. Корпус его был строен и прям, лоб не бороздили морщины, на голове не было признаков плеши, а глаза сверкали блеском красоты и силы. Ульрика помнила, что у них уже все было условлено, что недостовало только формального акта – женитьбы, но что пришли друзья и приятели и восстали против «неестественного» брака, который в глазах общества мог показаться смешным. Неестественный? Смешной? Но почему Ульрика проходила мимо сотен молодых здоровых и крепких мужчин. Суливших ей много лет взаимного счастья, и остановила свое внимание на нем, только на нем, с его орлиными никогда непотухающими глазами, со светлой седой головой?

Гёте стоило больших усилий, чтобы преодолеть свою любовь и покинуть Ульрику. Об этом свидетельствуют его удивительные элегии, посвященные Ульрике. Ему это было тем более трудно, что герцог веймарский Карл-Август уже имел неведомо для Гёте разговор с матерью Ульрики, обещая дом для дочери и первое место в веймарском обществе, если она выйдет за Гёте. Мать после этого говорила с дочерью, которая, конечно, тотчас дала полное согласие. Брак, однако, расстроился, потому что с точки зрения обывателя, такой брак был неприемлем. Общество не понимало, что не старик хотел сделать Ульрику своей женой, а Гёте, великий германский олимпиец, который, как античные боги, не старился, не дряхлел, потому что сам был богом…

Теперь, через века после смерти Гёте, невольно становишься в тупик перед необычайным явлением его личности. Почему его так любили женщины? Он был умен, но ум не всегда аргумент для женского сердца; он был красив, но и красота не всегда притягательная сила. Кажется феномен Гёте лучше других понял Генрих Гейне, когда вспоминая об их встрече писал: «В Гёте мы находим во всей полноте соответствие внешности и духа, которая замечается во всех необыкновенных людях. Его внешний вид был так значителен, как и слова его творений; образ его был исполнен гармонии, ясен и благороден, на нем можно было изучать греческое искусство, как на античной модели… Время покрыло снегом его голову, но не могло согнуть ее. Он носил ее так же гордо и высоко и, когда говорил, он словно рос, а когда простирал руку, то, казалось , он указывает звездам путь».

В старости вернулся к Гёте и интерес к народной старине. С участием следил он за работами братьев Гримм, за сборником песен Брентано, изучал Эдду, новогреческие песни, сербские былины. С такими живыми симпатиями к народному прошлому, правда, у Гёте не всегда соединялось в годы старости понимание духа современных движений в народе. Война за освобождение, наполнившая все вокруг него энтузиазмом, не вывели его из настроений трезвого наблюдателя. И народные массы казались ему слишком неподготовленными, и противника их он считал слишком могучим ( с Наполеоном он виделся в 1808 году в Эрфурте и Веймаре, с любопытством наблюдая в нем, как ученый, всемирно-историческое явление), и за подъемом духа, как состоянием скоропреходящим, не видел впереди определенной национальной программы. Но великие дни освободительной войны увлекли наконец и его. Юношеская свежая радость охватила старца, и вместе со всем народом он отдался надеждам, но достаточно долго прожил потом, чтобы увидеть, как возвратом к прошлому обернулось начавшееся возрождение.

Тихо догорала жизнь старца. Он спокойно думал о смерти, повторяя строку из известного своего стихотворения: «подожди немного, отдохнешь и ты», утром в день кончины Гёте еще любовался чудной картиной весны, просил принести ему несколько книг для новых работ, потом, опустившись от утомления в кресло, безмятежно «смежил орлиные очи».

“Жизнь моя - сплошная авантюра, ибо я всегда стремился не только развить то, что заложено было в меня природой, но добыть и то, чего она вовсе мне не дала, “- писал Гёте, и в другом месте сам объяснял, зачем это нужно: “Тот, кто не проникнут убеждением, что все проявления человеческого существа, чувственность и разум, воображение и рассудок, должны быть им развиты до решительного единства, какая бы из этих способностей не преобладала, тот постоянно будет мучиться в безрадостном ограничении.” Так объяснял  историю своей жизни и свое жизненное кредо гениальный поэт, замечательный ученый и крупный администратор – Иоганн Вольфганг фон Гёте, и надо признать, редко у кого вера и жизнь сходились столь тесно, как у него.