Содержание

Знаменитый английский прозаик, сказочник, поэт, драматург. Родился 16 октября 1854 г.в Дублине, умер 30 ноября 1900 г. в Париже. Слава его была не только заслуженной, соразмерной таланту, но и скандальной.

Пока он рос, ничто не выказывало в нем ни будущего бунтаря, ни того сноба, каким Уальд запомнился своим жадным до кривотолков современникам. В родном  его Дублине об Уальдах много судачили: отец писателя был известным врачом и этнографом-любителем, а его дом прославился приемами в честь европейских знаменитостей, поэтическими вечерами и вольными по тем временам нравами. Все это, впрочем, совершенно не задевало странного подростка, жившего в каком-то особом, ему одному подвластном мире.

Мальчиком он уже с жадностью читает в оригинале Эсхила и грезит об эллинской гармонии. Это  был необычный мальчик. У него покладистый нрав и доброе сердце, но рядом с одноклассниками и сокурсникам по университету Уальд кажется пришельцем из иной эпохи. Отрешенный взгляд, старинный греческий том под мышкой, мечтательность, надмирность - во всем он несхож со своими университетскими товарищами, за месяц-другой успевшими обжить все окрестные пивные и игорные дома. Учится он скверно, выручают лишь блестящие способности. Лекции большей частью прогуливает: "Тому, что действительно стоит знать, не обучит никто".

В первые годы после учебы в Оксфорде Уальд поселяется  в доме с видом на Темзу, превратив свою длинную и узкую комнату в театральный музей. В доме его царит особая, изысканная богемность, о которой уже пошла слава. Навещая знакомых, он просит задернуть занавески, потому что заходящее солнце вульгарно, и поменять сервировку - рисунок на тарелках не гармонирует с коврами. За ужином его слушают внимательно. Завтра весь Лондон подхватит афоризмы, которые он небрежно роняет, отодвинув непонравившееся ему шампанское: "Долг каждого разумного человека по любому поводу не соглашаться с тремя англичанами из четырех", Уальд вообще своих соплеменников не жаловал, когда при нем в Америке стали нахваливать английский здравый смысл, он коротко спросил: "Вы подразумеваете нашу наследственную глупость?"

Современники, знавшие Уальда во времена его славы, описывают писателя так: бледное, бескровное лицо, широкие скулы, ни признака растительности, хотя в ту пору модными были пышные усы и бороды. Из-под тяжелых век смотрят темно-серые, всегда прячущие иронию глаза. Длинные вьющиеся волосы свободно спадают до крепких, как у грузчика, плеч. В толпе он возвышался над прохожими чуть не на голову, но привлек бы внимание, будь и обычного роста: изысканной небрежностью костюма, и перстнем в форме скарабея - древние египтяне почитали этого жука воплощением солнечного божества, - и неизменной фиалкой в петлице.

Записные остроумцы состязаются в издевках по его адресу, в театре "Савой" идет музыкальная комедия "Снисхождение", где главный персонаж, в котором все узнают Уальда, распевает такие куплеты: "Я поэтичен, ах, я эстетичен, Нарциссу вправду я сродни".  Через несколько месяцев "Снисхождение" триумфально поставят в Нью-Йорке. А вскоре и сам Уальд ступит на американский берег, заявив таможеннику подошедшему с декларацией: "Мне нечего в нее внести, кроме своего гения". Наутро эта фраза будет набрана в газетах аршинными буквами.

Ему нравилось озадачивать друзей и незнакомцев эксцентричностью суждений, поведения, поступков. Он не выносил посредственности, скуки, эстетической глухоты, прилизанного благолепия, за которым так часто обнаруживался обыкновенный мещанский аморализм. Образ поведения Уальда, его привычки, и диковинные вкусы, и заостренно парадоксальные суждения - все это выдавало в нем денди, и игры тут обнаруживалось не меньше, чем искреннего убеждения. Впрочем, это была серьезная игра. На языке Уальда она называлась "новым эллинизмом", и речь шла о гармонии души, о ее полной свободе от окружающей обезличенности, о творческом импульсе, который должен руководить каждым, проступая в любом человеческом шаге, а не в одних лишь созданиях художника. Однажды Уальд заметил, что свой гений он вкладывает в жизнь, а в литературу - только талант. Сочли, что это очередной его парадокс, меж те он был вполне честен и последователен. Он хотел не меньше, как изменить жизненную ориентацию большинства, указав своим примером, какой она должна стать.

Другое дело, что маска порой накрепко прирастала к лицу - не так просто было понять, где поза, а где естество, что наносное, а что существенное. Трагедия Уальда этим во многом и объяснялась: он давал слишком много поводов для праведного гнева, и лишь единицы поняли тогда, что с ним расправились вовсе не за аморализм - судили конкретного человека, но хотели искоренить дух  неприятия торжествующей мещанской вульгарности. Когда это со временем стало очевидным, по-новому осветилось и все искусство Уальда. Он предстало не как самоупоенный вызов общепринятому, а как страстное искание романтики и красоты, отвергаемой будничностью, как попытка преодолеть неизбежный разрыв между навязываемой человеку  общественной функции и тем истинным - т.е. творческим, артистичным - началом, которое, по мысли Уальда, заключено во всем: оно лишь сковано нелепостью, косностью, жестокостью общественных установлений.

Однако все по порядку. Пока перед нами развертывается довольно обычная биография человека викторианской эпохи. Ничтожное наследство, оставленное отцом, недостаточно, чтобы содержать семью, и Уальд принимает на себя обязанности редактора дамского журнала, стараясь придать ему респектабельность в глазах людей из литературной среды. Брак его поначалу выглядит необыкновенно счастливым; через несколько лет, когда разразится скандал, жену вынудят порвать с мужем, а он больше так и не увидит двух своих сыновей.

Имя Уальда уже известно всей читающей Европе, у него много подражателей, хотя и хулителей не меньше. В обществе он все чаще появляется вместе с лордом Элфредом Дугласом - юношей поразительной красоты. Никто еще не знает, что эта страстная дружба станет предлогом для грязных подозрений и что письмо, написанное Уальдом с обычной для него поэтической восторженностью, будет фигурировать в качестве  главной улики на суде, куда Дуглас не явился, как не оказал он никакой поддержки Уальду, ставшего после суда узником Редингтонской тюрьмы, а позднее изгнанником, медленно и мучительно умиравшим в обшарпанном парижском пансионе.

Но пока Уальд переживает недолгий период своей прижизненной славы. Ею он обязан прежде всего театру. К сказкам отнеслись без особого интереса, стихов почти не читали, но успех первой из уальдовских комедий на материале светской жизни "Веер леди Уиндермир" (1892) превзошел все ожидания. За ней последовали "Идеальный муж" и "Как важно быть серьезным" - две эти пьесы, увидевшие свет рампы в 1895 году, буквально за месяц до судебного процесса, окончательно покорили лондонскую публику.

Для тех, кто давно обратил внимание на Уальда, его комедии были полной неожиданностью. Они заставляли вспоминать лучшие образцы этого жанра. Они покоряли изяществом, непринужденностью, остроумием, тонкостью и естественностью, словом, той неподдельной свободой и невымученной иронией, которые являются первым условием комического искусства. И они были решительно не похожи на драматургию, составлявшую тогда основной репертуар.

А Уальд? Когда его спрашивали, что он хотел сказать своими пьесами, ответ всегда один и тот же: "Очень просто - надо подмечать серьезное в любых пустяках и пустяшное  во всем серьезном". Как всякая уальдовская шутка, это высказывание заключает в себе афористически четкую и отнюдь не пародийную мысль. Разительно отличающиеся - и по характеру построения, и по содержанию коллизий, и по художественным средствам, - от всего, что Уальд писал прежде, комедии, однако, близки и его стихотворениям, и сказкам по своей важнейшей творческой задаче. В сугубо рациональном мире, поклоняющемся сухой логике и для всего на свете приготовившем особый ярлык, Уальд все так же стремится обнаружить явления непредсказуемые и парадоксальные, своим смехом разбивая защитную броню практичности, быть может, еще увереннее, чем это ему удавалось, когда он славил субъективность впечатления и воспевал власть фантазии.

Единственный роман  Уальда "Портрет Дориана Грея" вот уже больше столетия знаком каждому почитателю английской прозы. Это еще одна сказка - и не оттого лишь, что автор  снова  избрал  условный фантастический сюжет. Есть и более глубокие переклички с его сказками. Искусство чуждо морали, декларировал Уальд, а на первой странице романа вызывающе утверждал, что "всякое искусство совершенно бесполезно". Он спорил с теми, кто требовал от художника скучной назидательности, отвергая произведение, если в нем не обнаруживалось ходячих прописей. Но к этому дело не сводилось.

Для Уальда искусство лежало вне морали и "полезностей" в том смысле, что своей глубиной, своим совершенством оно  создает высший этический образец, налагающий серьезную обязанность на каждого, кто служит или хотя бы поклоняется ему. Банкротство Дориана Грея было крушением индивидуалиста, а для Уальда оно явилось и платой за отступничество от эстетического идеала, предстающего как союз красоты и правды. Одно мертво без другого - роман  Уальда говорит об этом, хотя первые критики "Дориана Грея" усмотрели в нем прославление безнравственности.

Нас теперь удивит подобная глухота. Трудно отделаться от ощущения, что она была преднамеренной. Пройдет несколько лет, и на суде рецензии будут фигурировать в качестве улик обвинения. Уальда не сломит глумливое торжество ханжей. Но майским днем 1897 года из ворот тюрьмы выйдет, чтобы навсегда уехать во Францию, человек, в котором мало кто узнал бы художника, два года назад покидавшего судебный зал с гордо поднятой головой.

"Может быть, странно это слышать, но страдания для нас - способ существования, потому что это единственный способ осознать, что мы еще живы..." Такие настроения преобладают в исповеди, писавшейся в заточении. И в "Балладе Редингтонской тюрьмы" - последнем, что было напечатано при жизни Уальда, - они тоже становятся лейтмотивом, а, описанная  здесь казнь арестанта, уподобляется распятию Христа.

Такие мотивы появлялись у него и прежде, особенно в стихотворениях, написанных прозой. Но там образ Христа сливался с идеей Художника, светлого ангела, являвшегося среди тоскливой будничности, и лишь порой звучала иная тема - доброты и бескорыстия, без которого мертво познание. После Редингтонской тюрьмы все переменилось неузнаваемо: не наслаждение, а отказ от него, не вызов, смиренное приятие всего, что пошлет судьба, и страдание вместо радости, и любовь, которая превыше всего, превыше самой совершенной красоты. Уальд был человеком крайностей: и в элитарности, когда он оказывался у недозволенной черты, и в смирении, пришедшем после того, как открылась истинная жестокость, на какую способно цивилизованное общество.

Незадолго до смерти он признается одному из немногих верных друзей: "Мне незачем писать, потому что я постиг значение жизни. Писать о жизни нельзя - ее можно только жить. А я жил".

И все равно искра таланта продолжала в нем тлеть, а где-то в глубине сохранялось прежнее восприятие мира. Последний раз оно о себе напомнит буквально за несколько минут до конца. Очнувшись от укола, Уальд печально оглядел стены своего гостиничного номера и пожаловался, что обои так безвкусны. "Они меня убивают: кому-то из нас придется уйти..."

Когда он умер - всего сорока шести лет от роду, - появилось немало назидательных статей, в которых за лицемерными вздохами чувствовалась плохо скрытая боязнь его "растлевающего влияния". Никто, кажется, и не подумал заглянуть в предисловие к "Дориану Грею" и поразмыслить над ним. Судьба Уальда опровергла его иллюзии. А мечта, которой он жил, осталась. Да она и не исчезнет, пока сохраняется тот разлад между искусством и действительностью, который так остро чувствовал  и так своеобразно передал этот болезненный певец, волею судеб спустившийся в современный ад и не сумевший растрогать его властителей, но не поколебавшийся в своем рыцарском служении Прекрасному.