Содержание

Величайший русский поэт, бесспорная вершина русской литературы, ее родоначальник, создатель русского литературного языка. Родился  6 июня 1799 года в Москве, умер 29 января 1837 года в Петербурге.

Отец поэта, Сергей Львович Пушкин, человек поверхностный, скупой, слабохарактерный, мало занимался семьей. Он любил все делать напоказ, ему нравилось очаровывать окружающих. Самое ценное, пожалуй, его достоинство – уменье хорошо говорить по-французски, декламировать Мольера на домашних спектаклях. Некоторые литературные связи Сергея Львовича – в его доме бывали крупные литераторы – сыграли положительную роль в формировании вкусов и наклонностей его сына. Но духовной близости между отцом и сыном никогда не возникало.

Жена его, Надежда Осиповна Ганнибал, внучка знаменитого «арапа» Петра Великого, считалась красавицей; из-за смуглого цвета лица многие звали ее «прекрасной креолкой».

Родители поэта не всегда ладили, и в семье возникали ссоры надолго. Большие осложнения в семейную жизнь вносила Надежда Осиповна, женщина вспыльчивая, даже деспотичная, наказывавшая детей за малейшую провинность. Она любила блистать в свете, слыла модницей. Но за порядком в доме не смотрела. Все в нем было не прибрано, расставлено кое-как, несмотря на большое число слуг. Надежда Осиповна, вслед мужу, также недолюбливала Александра, находя его непослушным.

В семье мальчик слышал только французскую речь, гувернером у него тоже был француз, библиотека отца была переполнена книгами на французском языке. Поэтому неудивительно, что когда юный Пушкин поступил в Лицей, одним из его прозвищ стало – «Француз». Стихи Пушкин начал писать еще до Лицея и, разумеется, тоже по-французски.

Другим важным компонентом бульона, на котором взросла муза Пушкина, стала русская народная культура. Ее проводниками явились две женщины: бабушка Мария Алексеевна и незабвенная няня Арина Родионовна. Сокровища народной поэзии, передававшиеся Пушкину бабушкой и няней по всем правилам живого, бытовавшего в народе сказа, прочно отложились в сознании мальчика.

Пришло время, когда нужно было предпринимать что-либо серьезное для образования Александра. Следовало отдать мальчика в учебное заведение. В наброске автобиографии у Пушкина есть фраза: «Иезуиты. Тургенев. Лицей». Эта фраза расшифровывается следующим образом: первоначально было решено поместить Александра в иезуитский коллегиум, но началось гонение на иезуитов, и эту идею пришлось оставить. Родители будущего поэта обратились к другу семьи, А.И.Тургеневу, с тем, чтобы он похлопотал о принятии сына в царскосельский Лицей. И просьба была уважена: в июле 1811 года дядя, Василий Львович, сам стихотворец с весьма легкомысленным уклоном, повез Александра в Петербург. Пушкин покидал родительский дом без большого сожаления.

Лицей был одним из благих намерений Александра! Предполагалось, что набираться в Лицей будут только дети из богатых дворянских семей. Но этот принцип не удалось строго выдержать: дети были по большей части из семей небогатых, и попадались даже поповичи. Тщательное отрепетированное открытие Лицея состоялось 19 октября 1811 года (священная дата для всех лицеистов, особенно для Пушкина, посвятившего ей несколько замечательных стихов). Учебная программа была обширной, включавшей в себя изучение живых языков: русского, французского, немецкого, из древних – латинского, а также истории, географии,

Дошедшие до нас  аттестаты  лицеистов,  написанные профессорами и воспитателями, показывают, что некоторые  из  них  были   неплохими  психологами.  Например, в характере и наклонностях Пушкина многое  было ими определено достаточно верно. Когда Пушкину было всего тринадцать лет и он только-только начинал писать русские стихи, в табеле было сказано о нем следующее: «Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью. Прочитав множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов; довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающие его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словохотливость с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нем и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом».

С учителями во многом заочно соглашался ближайший лицейский друг Пушкина Пущин. Он вспоминал: «Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентричного существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль меж нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных отношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена) часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило... Чтобы полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище.”

Сам себя в те годы Пушкин характеризовал так:

Я молодой повеса,

Еще на школьной скамье;

Не глуп, говорю без стеснения

И без жеманного кривляния,

Никогда не было болтуна,

……………………………….

Надоедливее и крикливее,

Чем я собственной своей персоной».

Говорилось хорошо знавшими Пушкина людьми и о подчеркнуто избыточной эмоциональности поэта. На память приходит завистливое высказывание художника Брюллова, что, когда Пушкин смеется, у него “кишки видать”. Для поэта была очень характерна высокая контрастность окраски переживаний, и полноты выражений он достигал лишь тогда, когда на его эмоциональном спидометре стрелка начинает зашкаливать. Причем переход из одной крайности в другую происходит почти мгновенно. Шурин Пушкина писал: "Переходы от порыва веселья к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков, что обуславливалось, по словам его сестры, нервной раздражительностью в высшей степени. Он мог раздражаться и гомерическим смехом, и горькими слезами, когда ему вздумается, по ходу своего воображения».

Переводной экзамен в Лицее в январе 1815 года стал знаковым для Пушкина. На экзамене присутствовали крупные сановники, сам министр. О приезде Державина было известно заранее. Стихотворение «Воспоминания в Царском селе» было заказано Пушкиным специально. Акт благословения Пушкина Державиным был торжественным и имел большой резонанс. Державин потребовал авторизованную копию стихотворения и получил ее через несколько дней.

Избранное общество, слушавшее декламацию Пушкина, было в восторге и передало свои чувства окружающим. Дельвиг под впечатлением огромного резонанса лицейского экзамена восклицал в стихотворении «Пушкин»:

«Пушкин! Он и в лесах не укроется:

Лира выдаст его громким пением..»

Через полтора года мысль о переданной Пушкину от Державина поэтической эстафете проходит у Дельвига в стихотворении «На смерть Державина». Здесь – другое, не менее знаменательное восклицание: «Кто же ныне посмеет владеть его громкой лирой? Кто, Пушкин!»

С окончанием Лицея в 1817 году начался петербургский период в жизни Пушкина, как он говорил – «младости моей мятежное теченье». Официально он был зачислен в Коллегию иностранных дел, но на дипломатическом поприще заметных лавров не стяжал, да, кажется, к ним и не стремился. Вся жизнь Пушкина обрела карнавальный вид: балы, сменялись кутежами, кутежи – дуэлями. В тот же период муза Пушкина начинает звучать на политический лад. Он сочиняет стихотворение «Деревня», послание «К Чаадаеву», весьма радикальную оду «Вольность»:

«Тираны мира! Трепещите!

А вы, мужайтесь и внемлите,

Восстаньте, падшие рабы!»

Радикализм взглядов вместе с тем не мешал Пушкину быть искательным к власти. По словам его лучшего друга, он “имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышева, Кисилева и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты. Случалось из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит” .Вообще демократизм странным образом уживался в Пушкине с кастовостью, современник вспоминал: «Пушкин соображал свое обхождение не с личностью человека, а с положением его в свете, и потому-то признавал своим собратом самого ничтожного барича и оскорблялся, когда в обществе встречали его, как  писателя, а не как аристократа." Особенно заметна была кастовость Пушкина на фоне ровного отношения к окружающим его друзей. Другой современник Пушкина продолжал: "Дельвиг со всеми товарищами по лицею  был одинаков в обращении, но Пушкин обращался с ними разно. С Дельвигом он был вполне дружен и слушался, когда Дельвиг его удерживал от излишней картежной игры и от слишком частого посещения знати, к чему Пушкин был очень склонен. С некоторыми же из своих товарищей лицеистов, в которых Пушкин не видел ничего замечательного, и в том числе с М.Л.Яковлевым, обходился несколько надменно, за что ему часто доставалось от Дельвига."

В 1820 году власть устала от пушкинской фронды, злоязычия и решила его выслать. Толчком к высылке явился донос раскаявшегося просветителя, честолюбивого старика В.Н.Каразина. Пушкин лично с ним знаком не был, а для Каразина Пушкин был всего лишь мальчишкой, кропающим «стишки», задевающих императорский дом и власть. Отдан был приказ сделать обыск у поэта, но вовремя предупрежденный он успел уничтожить крамольные стихи. Пушкину грозила ссылка в Сибирь, но заступились влиятельные друзья и почитатели. Его «перевели» на юг, в Екатеринослав.  С ним выехал верный дядька и слуга Никита Козлов. Так начался весьма плодотворный период в жизни Пушкина, названный потом периодом южной ссылки.

Поэт был уже на юге, когда вышла в свет его поэма «Руслан и Людмила». Поэма вызвала бурные восторги и нарекания критики. Она оказалась крупнейшим событием в литературной жизни России. А впоследствии Белинский даже считал, что с нее начался «пушкинский период» в русской литературе.

Служба на юге также оказалась для Пушкина необременительной. Начальство на него смотрело снисходительно и баловало. Поэт много путешествовал: Кавказ, Крым, Кишинев, Одесса. Балы, битвы, пиры, женщины, дуэли – все острые ощущения, которые мог предоставить знойный юг, были в его распоряжении. Пушкин мог бы показаться праздным гулякой, обычным прожигателем жизни, сосланным по недоразумению за вольнодумство. Если бы, одновременно, в нем не свершалась невидимая работа гениальной души. В  конце  августа  1822  года  выходит в  Петербург   поэма  «Кавказский  пленник»,  на  долю  которой  выпал  самый  громкий  успех  за  всю  жизнь   поэта.  Она  буквально  сводила  с  ума  читателей  не  только мастерским   описанием  экзотического  Кавказа,  романтическим  накалом страстей, но и тем, что в чертах главного героя угадывалось новое отношение к миру, характерное для тогдашней молодежи. Большой успех выпал также на долю «Бахчисарайского фонтана», вышедшего в 1824 году.

Со временем власть устала от Пушкина и на юге. Она добилась его возвращения на север. Поводом послужило перехваченное письмо, в котором Пушкин откровенничал: «Читаю Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю, - пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого атеизма». Письмо показали царю.

Вопрос религиозности Пушкина, как и все в его натуре, остается открытым. Всю жизнь он открещивался от поэмы «Гаврилиада», но авторство Пушкина несомненно. Столь блистательного издевательства над верой христианской никто на то время позволить себе не мог, просто не хватило бы таланта. Как и склонности к похабщине. Более всего шокировала своих современников фигура Пушкина, заочно представляемая как фигура исключительно романтическая, своим удивительным талантом похабника. "Пушкин - любитель непристойного. К несчастью, я это знаю и никогда не мог себе объяснить эту антитезу перехода от непристойного к возвышенному", - писал один из современников поэта, сам того не ведая, отмечая одну из характернейших черт его личности.

Следующий сюрприз обычно ожидал тех, кто ознакомившись с художественным творчеством Пушкина, по большей части возвышенным, романтичным, сталкивался с автором лицом к лицу. Представление, будто создатель этих, как бы оторванных от всего земного произведений, и сам - существо идеальное, питающееся одним воздухом горных вершин, - подвергалось при личной встрече страшной ломке.  Обнаруживалось, что  Пушкин вовсе не худой, высокий, бледный, с закаченными к небу глазами человек, как думалось, но наоборот, до безобразия земное, материальное создание, и внешне, и внутренне. Вот несколько типичных характеристик: " Я познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая", "...ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства - это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами."

Последнюю неделю пребывания в Одессе Пушкин стал думать о бегстве из России: «Черт меня дернул родиться в России с моим умом и талантом». Об этих планах сохранилось мало достоверных сведений, и они оказались невыполнимыми. Вместе с дядькой Пушкин в августе 1824 года выехал в родовое имение, Михайловское.

Пушкин провел в Михайловском «два года незаметных». Но более чем заметных для потомства. В это время были написаны: «Борис Годунов», с третьей по шестую главы «Евгения Онегина», десятки лирических стихотворений. В два утра написана поэма «Граф Нулин».

Попутно поэт поочередно и скопом влюблялся в своих соседок по имению, пока не влюбился в Анну Керн, родственницу одной из них. Впервые Пушкин встретил Керн в 1819 году, еще совсем молоденькой, но уже замужней дамой и был покорен ее красотой.  Судьба Керн не была счастливой: ее шестнадцатилетней выдали замуж за генерала, который был старше супруги на тридцать лет и совершенно не ценил ее. Керн была большой поклонницей таланта Пушкина и, скорее всего, неслучайно заехала к своей, живущей рядом с Михайловским, родственнице.

Они встретились и начался бурный роман, радостный и мучительный для обоих. Всякий человек противоречив. Но трудно найти, подобную Пушкину, фигуру, всю как бы сотканную из противоречий. Во-первых, в его сознании чудным образом уживалась крайне завышенная оценка окружающих с крайне заниженной. Великолепный пример такого двойного стандарта дает сам Пушкин в отношении своей возлюбленной Анны Керн. С одной стороны - хрестоматийное:

"Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты."

При том, что "гений чистой красоты" украден у Жуковского, стихотворение, кажется, не оставляет сомнений в искренности и крайне возвышенной оценке Пушкиным предмета страсти. Каков же бывает шок, когда обратившись к эпистолярному наследию поэта, читатель обнаруживает относящиеся к Керн оскорбительные и просто нецензурные, заменяемые издателями многоточием, строки. Дикость? Лицемерие? Парадокс? Ничего подобного.

Ни "гением чистой красоты", ни "вавилонской блудницей" Анна Керн не была, была она обычной, земной женщиной, довольно легкомысленной, по понятиям того времени. И все. Феномен заключался в том, что Пушкин никогда не воспринимал Керн такой, какая она есть, объективно. Он наблюдал ее сквозь две в разные стороны искривляющие предмет призмы.  Подслеповатая бурная  эмоциональность поэта своей избыточностью работала на страшное увеличение изображения, будто Керн была "гением чистой красоты". Что касается эпистолярной брани в ее адрес, то она - плод уменьшающей и столь же необъективной призмы характера Пушкина. Пушкин не любил, не уважал себя (о чем подробней ниже) и с легкостью переносит эту неприязнь с себя на посторонних. Так что, ничего парадоксального, с точки зрения психологии, в отношении Пушкина к Керн нет, как, впрочем, и во всех других случаях, где Пушкин обнаруживал свое любовное двурушничество. Добавим, что в их отношениях после смерти Керн, умершей в глубокой старости, была поставлена мистическая точка: похоронная процессия, везшая ее прах, столкнулась с процессией, везшей памятник Пушкина, поныне стоящий на Тверской.

Восстание декабристов застало Пушкина в Михайловском. При первом известии он велел запрягать, так как среди восставших было множество его друзей. Но на пути к Пскову дорогу саням перебежал заяц (плохая примета), и поэт повернул сани назад, в Михайловское. При том, что Пушкин был, очевидно, человеком суеверным, думается,  в этом повороте на дороге был и добротный политический прогноз. Поэт считался, и заслуженно, одним из умнейших людей своего времени и вполне мог предсказать безнадежный финал декабристского восстания. Кроме того, собственной политической платформы у него никогда не было. Пушкинисты, в зависимости от политического заказа властей, выставляли его то ярым монархистом, то едва ли не предтечей коммунизма. Но на самом деле в состоянии хронического противоречия находились не только чувства, но и мысли Александра Сергеевича. Как писал один из современников поэта:  “Пушкин составлял какое-то загадочное, двуличное существо... Он был и консерватор, и революционер.”

О характере Пушкина следует сказать особо, иначе мы не поймем природу его творчества, особенностей таланта и раздвоенности натуры. Узнав о гибели поэта, князь Паскеевич писал царю: " Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда талант его созревал; но человек он был дурной". Нас, с детства влюбленных в поэзию Пушкина, не может не покоробить такая характеристика, но, увы, с ней трудно спорить. Даже, если мы заменим слово "дурной" на более деликатное - "тяжелый", эта подмена не обойдет того странного, на первый взгляд, противоречия, присущего пушкинской натуре, что Пушкин-поэт был неизмеримо выше, лучше, чище и даже умнее Пушкина-человека. Однако данное противоречие не уникально, оно прямо проистекает из присущего поэту характера, где поэтический мотор - сильная, избыточная эмоциональность противопоставляется ослабленной воле, а вместе с волей  и личности в целом.

"Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел".

Замечательный автопортрет, все в нем верно: и ощущение своей незначительности, и суетности, и малодушия, верно даже и то, что работа души свершается у него, как бы толчками, с перерывами на сон, но чувства, раз пробужденные, парят на  огромной высоте. Еще замечательней, что Пушкин нашел в себе мужество не просто на поэтическое полупризнание, но и на прямое обнажение своих язв. В одном из писем он каялся: "...мой нрав - неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый, - вот что внушает мне тягостное раздумье". Слабохарактерность Пушкина не составляла тайны для близких, один из них писал: " Иногда можно было подумать, что он без характера: так он слабо уступал мгновенной силе обстоятельств. Меж тем ни за что он столько не уважал другого, как за характер..."

"При всем добросердечии своем Пушкин был довольно злопамятен, и не столько по врожденному свойству и увлечению, сколько  по расчету; он, так сказать, вменил себе в обязанность, поставил за правило помнить зло и не отпускать должникам своим," - замечал один из ближайших друзей поэта, характеризуя тем самым не личность, а определенный тип характера. Большую или меньшую оригинальность обидчивости Пушкина придавало лишь то, что обнаруживалась она через страшное его злоязычие:

                       "К Смирдину как ни зайдешь,

Ничего ты там не купишь.

Иль Сенковского толкнешь,

Иль в Булгарина наступишь."

Пушкин жил в достатке, принадлежал к старинному роду, но это не мешало знакомым так его характеризовать: " Надо признаться, что при всем уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый. Он все как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почета оказывают.." "...он чувствовал себя униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним мириться". Впрочем было у поэта средство, неизменно лечащее все его комплексы, - это труд. Современник Пушкина писал: " Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись все язвы, обретали бодрость и свежесть немощь, уныние, восстанавливались расслабленные силы."

В 1826 году  уже после подавления декабристского восстания и казни революционеров царь отменил ссылку. При личной встрече Пушкин признал, что мог оказаться среди заговорщиков, но попутно сказал нечто, что позволило царю публично заявить о поэте – «Он мой…» Между ними было договорено, что царь станет его личным цензором. В специальной царской бумаге было обозначено: «Свободно, но под надзором».

Весть об освобождении Пушкина тотчас облетела Москву, впервые увидевшую своего любимца на спектакле в Большом театре. Видели его и в ресторанах, и на гуляньях. Радовались родные, радовались друзья. Из Петербурга Дельвиг писал, что даже слуги у него дома прыгали от радости.

Освобожденный из ссылки Пушкин с новой силой кинулся в омут столичных развлечений и услад. Он, по обыкновению, увлечен сразу несколькими женщинами, но его отношение к Анне Олениной выглядит особым. Он подумывает на ней жениться, но встречает решительный отказ со стороны предполагаемого тестя, подписавшего еще недавно протокол об учреждении за соискателем руки дочери секретного надзора. Анну Оленину обижало недоброжелательное отношение родителей к поэту. Она вела дневник, в котором мы читаем, что интересующий ее человек – «знаменитый поэт», награжден «гением единственным». Что же касается слухов о его дурном поведении, то она готова отнестись к ним снисходительно: «Вся молодежь такова.» Он не имеет «привлекательной наружности», маленький рост, арабский профиль, ужасные бакенбарды, растрепанные волосы – но лицо у него выразительное, все выкупается умом, который виден в глубоких глазах. Он бросает «дерзкий взор на женщин» и имеет «неограниченное самолюбие», и все-таки никак нельзя забыть, что это «русский поэт Х!Х столетия». Пушкин посвятил Олениной несколько замечательных стихотворений, включая знаменитое «Не пой, красавица, при мне…», скоро обратившееся в бесконечно перепеваемый романс.

Любовь особенная, какой он и не ожидал, захватила поэта. В зиму 1828-1829 года на танцевальном вечере он встретил Наталью Николаевну Гончарову, которой было всего шестнадцать лет, и родные только начали вывозить ее в свет. Она произвела на Пушкина неизгладимое впечатление. Вскоре он сделал предложение, но получил от матери Гончаровой что-то вроде отказа со ссылкой на нежный возраст девушки. Наконец, весной следующего, 1830 года поэт сделал еще раз предложение и на этот раз получил согласие. После множества задержек 18 февраля 1831 года в Москве Пушкин, наконец, повел под венец предмет своей долгой страсти.

Пушкиноведение традиционно неблагосклонно к Наталье Пушкиной. Ее принято считать недалекой, пустой красавицей, много осложнившей жизнь своего гениального супруга и даже отчасти повинной в его гибели. Но много справедливей замечание Бориса Пастернака, самого немало претерпевшего от критики жены, что Пушкину тогда нужно было жениться не на Гончаровой, а на пушкиноведении. Наталья дала поэту то, что он хотел и что она могла дать: молодость, красоту, семью, детей...А на равенство в масштабе личности, таланте она и не могла претендовать, как по сей день не может претендовать на это ни один, взявшийся за перо россиянин.

Что касается гибель Пушкина, то отчасти  определили ее типичные для его натуры бесстрашие, злоязычие, обидчивость и мнительность. То есть та закомплексованность, о которой много говорили прежде. Особенность в том, что, в соответствии с духом XIX века и дворянского сословия, пушкинская закомлексованность приняла форму бретерства. Литературоведы, слишком влюбленные в стихи поэта, чтобы быть объективными, склонны винить в его гибели кого угодно  (Дантеса, жену, царя, общество), только не самого Пушкина. Однако современники были на сей счет более прозорливыми, и один из них писал: " Он обожал жену, гордился ее красотой и был в ней вполне уверен. Он ревновал к ней не потому, что в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться еще более смешным перед светским мнением. Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нечего. Он вступался за обиду, которой не было, а боялся огласки, боялся молвы, и видел в Дантесе не серьезного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не перенес."

Неизбежность гибели Пушкина на дуэли, в контексте его времени, сословной принадлежности, а главное, больного характера, хорошо видна на примере истории другой его, несостоявшейся дуэли. Приятель поэта, Путята, рассказывал: "Однажды Пушкин прислал мне французскую записку со своим кучером и дрожками. Содержание записки меня смутило, вот она:" Когда я вчера подошел к одной даме, которая разговаривала с г.де Лагрене (секретарь французского посольства), он сказал ей достаточно громко, чтобы мне услышать: "Прогоните его!" Будучи вынужден потребовать удовлетворения за эти слова, я прошу  Вас, Милостивый государь, не отказаться отправиться к  г. де Лагрене и переговорить с ним. Пушкин." Я тотчас сел на дрожки Пушкина и поехал к нему. Он с жаром и негодованием рассказал мне случай, утверждал, что точно слышал обидные для него слова, объяснил, что записка написана им в такой форме и так церемонно именно для того, чтобы я мог показать ее Лагрене и настаивал на том, чтобы я требовал у него удовлетворения. Нечего было делать: я отправился к Лагрене, с которым был хорошо знаком, и показал ему записку. Лагрене, с видом удивления, отозвался, что он никогда не произносил приписываемых ему слов, что, вероятно, Пушкину дурно послышалось, что он не позволил бы себе ничего подобного, особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважает, как знаменитого поэта России, и рассыпался в изъявлениях этого рода. Пользуясь таким настроением, я спросил у него, готов ли он повторить то же самое Пушкину. Он согласился, и мы тотчас отправились с ним к Ал. Сер-чу. Объяснение произошло в моем присутствии, противники подали руку друг другу, и дело тем кончилось."

В истории несостоявшейся дуэли Пушкина с Лагрене, как в капле воды, отразился механизм обусловленной пушкинским характером гибельной дуэли. Даже если бы фраза "прогоните его!" действительно была произнесена, не всякий отреагировал бы на нее по-пушкински. Одни, услышав подобное, прямо подошла бы предполагаемому обидчику и поинтересовалась бы, кого он имел в виду, т.е. пошла бы на прямое волевое противостояние. Другие, в силу здорового равнодушия к чужому мнению, пропустила бы эту фразу мимо ушей, посчитав не к себе относящейся. Иначе поступил  Пушкин, иначе на такого рода "вызов" реагировала его больная воля: ни пропустить мимо ушей, ни пойти на прямое волевое противостояние она не могла, но и переварить обиду так же была не в состоянии. Нужно было мстить, но как? Так в случае с Пушкиным, характер обязывал: убежать от обидчика домой, написать ему изысканно-хамский картель, такой, что не сказать примирение, формальная дуэль уже была бы невозможна, а потом хладнокровно выйти к барьеру, подставив под бой свое ощущаемое неуязвимым, сильное тело.. Такова обычная поведенческая схема человека с подобным характером, дворянина XIX века в конфликтной ситуации, и нет ничего удивительного, что Пушкин стал невольной жертвой этой самоубийственной схемы.

Последняя из множества дуэлей Пушкина состоялась 27 января 1837 года около пяти часов вечера на Черной речке под Петербургом. Дантес выстрелил первым,  пуля попала поэту в низ живота. Он упал лицом в снег, но, очнувшись, потребовал другой пистолет и сделал свой выстрел. Пуля попала в правую руку и контузила грудь Дантеса. Дантес тоже упал, Пушкин обрадовался, но, узнав истину, выразил сожаление, что не убил.

Раненного Пушкина доставили домой. Старый слуга Никита Козлов вынес его на руках из кареты. «Грустно тебе нести меня?» – спросил поэт. Двое суток в страшных муках умирал он от гангрены. Великий русский филолог Владимир Даль, проведший с Пушкиным его последнюю ночь, рассказывал, как за несколько минут до кончины он пробормотал: «Ну, подымай же меня, пойдем, … выше, выше!

Приоткрыл глаза:

Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко – и голова закружилась…».

После Пушкина остался огромный по тем временам долг – 120 тысяч рублей. Его оплатил царь. Свои долги тотчас же начала выплачивать и русская литература. В «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду»» вышел некролог с такими словами: «Солнце нашей Поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет; в середине своего великого поприща!… Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно…»