Содержание

Миф. Миф рождается, как жемчужина, - из песчинки. Первоисточником его, как правило, служит простой, домашний, даже неказистый, но со временем утративший свой смысл факт, который раковина-жемчужница народной фантазии, будучи не в состоянии ни переварить, ни исторгнуть, принимается оплетать привычными для себя мотивами: гнева богов, роковых страстей, фамильных проклятий и т.п. И чем древнее событие, тем толще на нем слой поэтического перламутра, тем значительней доля фантастического и страстно-рокового элемента. Однако, пожалуй, самым удивительным в этом процессе образования историко-литературного жемчуга является то, что мифотворчество, так образом украшая и примиряя в себе бередящий его душу факт, никогда не лжет, более того, оно удивительно точно, даже мелочно пунктуально в его передаче и служит прекрасным консервантом событий доисторической эпохи.

В мифе от лукавого - мотивировка, но не факт. Поэтому и задача мифолога, если он ставит своей целью расшифровку мифа, обычно сводится к последовательной очистке исторического зерна от последующих поэтических наслоений. Однако простым этот процесс выглядит только на словах. Мифолог, обладая всеми необходимыми в этом случае качествами, должен еще запастись большой долей скепсиса и, я бы сказал, цинизма, чтобы найти в себе силы преодолеть не только обычные академические препоны, но и несравненное обаяние древнего искусства, его нетленную красоту; преодолеть ради правды, часто не только не привлекательной, но прямо безобразной. Однако соблазн проникнуть взглядом сквозь толщу тысячелетий, прикоснуться к жизни седой старины, услышать говор давно истлевшей толпы, вдохнуть аромат курений давно остывших алтарей, бывает настолько велик, что заставляет мириться с неизбежными эстетическими потерями.

Пасифая. Если судить о древности мифа только по доле в нем фантастического и страстно-рокового элемента, то и в этом случае критский цикл в античной мифологии окажется наиболее древним. В сравнении с ним, другие крупные циклы (фиванский, троянский и т.д.) выглядят скорее приукрашенными историческими хрониками, не более. Вымысел, как кажется, безраздельно господствует в критских мифах, безнадежно хоронит под собой зерно исторической истины. Но такое впечатление обманчиво. Раскопки Эванса на Крите вернули давно утраченное доверие к творцам критских мифов, положили начало широкому использованию мифографического материала для воссоздания истории, быта и нравов древних обитателей острова. Но, что любопытно, в обширном цикле критских мифов есть один, который мифологи до сих пор, как правило, обходят. И если говорят, то скороговоркой, с нотками брезгливого удивления в голосе. Это миф о Пасифае. Он настолько дик, чувственен и противен естеству, что своим чудовищным пренебрежение к нормам морали и физиологии человека способен отбить всякий вкус и охоту к его исследованию.

Кратко суть мифа можно передать так: жена критского царя Миноса - Пасифая по воле богов влюбилась в жертвенного быка. Она обратилась к живущему на Крите афинскому умельцу Дедалу с просьбой о помощи. Тот изготовил ей полую обтянутую шкурой деревянную корову, войдя в которую царица удовлетворила свою страсть с быком. Плодом этого противоестественного союза стал юноша-царевич, прозванный Минотавром (быком Миноса), получеловек-полубык, соединивший в себе природы обоих родителей. Чтобы скрыть грех жены, Минос велел Дедалу построить дворец со множеством комнат и запутанных ходов - лабиринт и спрятал в нем несчастного царевича. Такова основная схема мифа.

Начало попыткам рационального истолкования его положили еще древние историки. Однако они, пользуясь кухонными приемами эвгемерической критики, свели все дело к адюльтеру, поставив по углам любовного треугольника Миноса, Пасифаю и некого военноначальника по имени Тавр (бык), связь которого с царицей, по их мнению, дала повод к возникновению мифа. Перетолковывая его таким образом, историки исходили из простой мысли о неосуществимости подобного союза по чисто техническим причинам (Гераклит, “О невероятном”). И были не совсем правы. Императорский Рим любил воссоздавать на своих аренах мифические сюжеты рискованного содержания и, по крайней мере, однажды буквально воспроизвел миф о Пасифае. Марциал с нотками верноподданического восторга так кратко описал   это событие:

“Верьте тому, что с быком диктейским сошлась Пасифая:

Древняя нынче сбылась сказка у нас на глазах.

Пусть не дивится себе старина глубокая, Цезарь:

Все, что преданье поет, есть на арене твоей”.

Хотя сообщение Марциала и позволяет отвести основной довод древних историков, но в целом их скепсис выглядит оправданным, потому что им не разрешается не менее важный вопрос о химерическом плоде этого союза - двуприродном Минотавре, возможность появления которого на свет допускала древняя генетика, но, безусловно, не допускает сегодняшняя.

Европа. Иначе к преданию о Пасифае подошли современные мифологи. Они верно усмотрели в нем отголосок какого-то древнего ритуала и подыскали соответствующую греческую параллель: обряд сочетания бога Диониса с женой афинского архонта-басилея в бывшем царском дворце, под названием “Бычье стойло”, о котором мимоходом упоминает Аристотель в своей “Афинской политике”.

На ритуальный подтекст истории Пасифаи указывает еще и другой, более древний критский миф - миф о Европе.  Содержание его известно, поэтому напомню лишь самую общую схему, необходимую для дальнейшего рассказа.  Европой звалась финикийская царевна, в которую, увидев на морском берегу, влюбился Зевс. Он сошел к ней под видом быка, приласкался, увлек, посадил на спину, а потом уплыл со своей ношей на Крит, где и сочетался с ней в любви. Европа родила Зевсу трех сыновей: Миноса, Радаманта и Сарпедона - а впоследствии, будучи оставлена им, вышла замуж за местного царя Астерия (Звездного), усыновившего зевсовых детей. Астерию наследовал женившийся на Пасифае Минос.

Об образе, в котором соединился Зевс с Европой: человеческом или бычьем - мифографы говорят различно. Овидий, чаще других поэтов обращавшийся к “европейской” теме, явно колеблется в этом вопросе, то прибегая к фигуре умолчания, то говоря о человеческом облике бога в момент сочетания, то - о бычьем (Героиада, Письмо четвертое, 55). Последний вариант, не слишком привлекательный, с точки зрения позднего античного благочестия, выглядит предпочтительнее, более соответствующим традиции, потому что Зевс и в других случаях, сходясь с женщинами под видом животных, от своего зооморфного образа не отрешался.

То, что Зевс сочетался с Европой в виде быка, подтверждает давнее предположение о ритуальном подтексте мифа о Пасифае. Потому что указывает на систему в отношениях между критскими царицами и быками. А систематизм такой любовной практики позволяет смыть страстно-роковое пятно извращенчества с имени Пасифае, лишь повторившей опыт своей свекрови, и с уверенностью говорить не о мифе, а о критском царском обряде. Вместе с тем добытое, прибавляя исследователю материала, ничего не прибавляет с точки зрения понимания характера и назначения ритуала. Поэтому, поставив перед собой задачу дешифровать миф о Пасифае, обратимся к обряду, позволяющему, как кажется, внести ясность в этот вопрос, хотя отправлялся он в стране, далеко лежащей от Крита - в Индии.

Ашвамедха. Ашвамедхой (жертвоприношением коня) назывался самый дорогой и пышный ритуал древней Индии. Его отправление являлось исключительной привилегией царей, претендующих на абсолютный суверенитет или обладающих им. Начинался он с того, что царь торжественно отпускал на свободу белого коня, который в течение года мог вольно пастись, передвигаясь по своей прихоти в любых направлениях. Но не один. Коня должно было сопровождать войско и всюду, где он ступал, утверждать власть отпустившего его царя (если потребуется силой). По истечении года коня возвращали к отправной точке странствия, душили, главная царица ложилась рядом с ним и под покрывалом имитировало совокупление.

Трудно преувеличить значение, которое придавалось обряду ашвамедхе индийской аристократией. Он значил все: был панацеей всех панацей, надеждой всех надежд. Ашвамедха справлялась при восшествии царя на престол, во время военных экспедиций, при стихийных бедствиях, отсутствии у царя потомства и просто без всякого повода, потому что от числа совершенных ашвамедх зависело благополучие, долголетие, счастье, здоровье государя, его семьи, а вместе с ним и всего государства. Абсолютным, но недостижимым идеалом всякого индийского раджи было совершение ста ашвамедх, поскольку  этим он становился вровень с царем богов Индрой, одним из эпитетов которого было - Шатократу (Совершивший сто жертвоприношений (коня)).

Очевидно, что ореол благоговения, которым окружила индийская аристократия коня и его странствия, возник не на пустом месте и, уж конечно, не из любви к животному. В основе его - символический подтекст, вложенный в коня магической концепцией первобытного мышления. О степени утонченности магико-космической разработки образа жертвенного животного можно судить на основании текстов “Брихадараньяки-упанишады”, где говорится:” Поистине, утренняя заря - это голова жертвенного коня, солнце - его глаз, ветер - его дыхание, его раскрытая пасть - это огонь Вайшванара; год - это тело жертвенного коня, небо - его спина, воздушное пространство - его брюхо, земля - его пах..” и т.д. и т.п. В целом конь олицетворял собой некое вселенское тело творца мира Праджапати, которое он сам себе принес в жертву.

Подобное утонченное осмысление жертвенного коня - удел позднейшей философской разработки темы. Предшествующие времена, удовлетворялись более простым и доходчивым объяснением, согласно которому животное являлось тотемом, живым воплощением божественного прародителя и патрона царского дома, призванного в ходе странствий исполнять множество важных, с точки зрения государственных интересов, функций. Находясь на территории подвластной царю, конь подтверждал его право на власть, суверенитет, охранял, очищал, оплодотворял все пройденное пространство; оказавшись на чужой территории, прибавлял к предшествующим функциям еще одну - служил невинным, но весомым оправданием агрессии.

Поскольку приход жертвенного животного на чужую землю представлялся актом промыслительным, перстом Божиим, то добровольно совершитель обряда ее уже не покидал и , если приходилось уходить, то только под напором войск обиженного совершителя встречной ашвамедхи ( со временем из-за бесчисленных трений между бесчисленными князьями Индии в устав ашвамедхи было внесено правило, воспрещавшее пересечение границ, что противоречило правилу  вольного выпаса коня, но позволило царям даже небольших государств совершать обряд без страха лишиться по вине животного и жизни, и царства).

Особое значение имела заключительная фаза церемонии сочетание царицы с конем. Она не только венчала обряд, но служила его формальным и смысловым средоточием, могла существовать вполне самостоятельно, без предварительных странствий коня. Так было, например, у кельтов. Жиральдус Камбрензис, автор топографии Ирландии XII века по Р.Х. с возмущением описал такой обряд при вступлении на трон королей Ольстера. Король должен был публично оплодотворить кобылу, которую затем убивали, варили в воде, в супе король купался, а затем вместе с народом съедал мясо.

Возвращаясь из Индии и Ирландии на Крит - к мифу о Пасифае, остается констатировать, что ничего экстраординарного  критский миф не содержит и что под скотоложескими мотивами критской мифологии скрыто описание царского ритуала, по принцам и формам восходящего, судя по индийским и ирландским аналогам, к общей индоевропейской традиции. Всех деталей мифа о Пасифае зарубежные ритуалы не объясняют, но видеть систему и искать аналоги за тем взрывом страстей, что подан литературой как критская мифология, безусловно, следует.