Содержание

Европа (продолжение). Побывавший сравнительно недавно на Крите Жак-Ив Кусто описал один любопытный местный обряд: " Каждый год 6-ого января на северном побережье Крита, а именно в Иераклионе, проводится торжественная церемония. Население выстраивается позади одетых в золото священников, и кортеж направляется в порт. На представительном священнослужителе с окладистой седой бородой головной убор, усыпанный драгоценными камнями. Служки, подойдя к воде, бросают в набегающие волны освященный крест - знак союза критян со Средиземным морем. И тут же молодые люди из кортежа прыгают в “бульон”, поднимая тучи брызг и пены...” Дух захватывает при чтении этих строк, ведь, описанному Кусто, обряду не меньше четырех тысяч лет. Прошедшие два тысячелетия и господство христианства изменили в нем лишь то, что в море стали бросать крест, тогда как раньше, в знак власти над морем бросали кольцо.

В одном из дифирамбов поэта Вакхилида описывается следующая история: когда царь Минос приплыл в Афины за данью, девушками и юношами в жертву ужасному Минотавру, на корабль критского царя, в числе других афинян, поднялся герой Тесей, называвший себя сыном Посейдона. В дороге Минос рассорился с Тесеем и:

“Воспалилось сердце Миноса,

Новый умысел умыслил зять Солнца (Пасифая - жена Миноса была дочерью Гелиоса),

И слова его были: ”Всемогущий родитель Зевс?

Если правда, что для тебя

Родила меня белокурая финикиянка, -

То услышь меня,

Ниспошли с небес заведомое знамение,

Быструю молнию в огненных волосах!

Если же и тебя (обращение к Тесею)

Родила трезенская Эфра

Колебателю земли Посейдону, -

То вот золотое украшение моей руки -

Принеси его мне из глуби моря,

Смело канув в отчий чертог!”

Та же история рассказывается у Павсания прозой: Минос упрекнул Тесея, ”что он не сын Посейдона, так как он не сможет вернуть ему перстень, который он носит на руке, если он бросит его в море. Говорят, что Минос с этими словами кинул перстень в воду, и передают, что Тесей вернулся из моря с этим перстнем и с золотым венком, даром Афродиты”.

Человек - по природе своей существо властолюбивое, не знающее пределов насыщения этой, одной из самых могучих своих страстей. Поэтому нет ничего удивительного, что даже море, зыбкую, неуправляемую и необоримую стихию, человек издавна пытался поработить, прибегая обычно, по бессилию, ко всякого рода магическим инсценировкам. Например, когда шторм разрушил построенный персидским царем Ксерксом мост, он велел кунать в море кандалы (Геродот). И нетрудно догадаться, что швыряние Миносом в море кольца представляло собой тождественный по смыслу мистический жест. Скажем больше, не один Минос практиковал такого рода швыряние. Страбон упоминает, что самосский тиран Поликрат бросил в море кольцо, некий рыбак вернул его, достав из живота пойманной рыбы. В одной былине русского Беломорья  герой роняет в море  “с руки колечушко, злачен перстень”, его слуги забрасывают невод, но вместо перстня вылавливают три рыбы, последняя из которых почему-то  бесценна. Таким образом, в швырянии колец в море угадывается система, а системность бессмысленных жестов - лакмусовая бумажка древних мистических ритуалов.

Венецианские дожи тоже любили надменное швыряние колец в море. Обряд этот справлялся в Венеции на праздник Вознесения ежегодно до XYIII века. Но самое интересное, что дожи выходили в венецианскую лагуну для отправления этого ритуала на специальном судне с очень многозначительным названием - “Буччентаро”. Если перевести это название с греческого, то оно будет означать “бык-пустой бык” или “бык-кентавр” (bou-kentauros). В этой связи сразу же вспоминается, что носы кораблей Клеопатры украшались изображениями кентавров. Таким образом, в мифе о похищении Европы проглядывает не только агрессивная царская магия земли, но и морская магия. Бык, якобы приплывший с Европой на спине от Финикии до Крита, на самом деле был судном с изображением быка на форштевне. Это судно в праздник выходило в море, и, вполне возможно, что на борту его в этот момент находился кентаврический саркофаг с прахом “европы”. Там же находился и “минос”, живой потомок Европы, он кидал  в море кольцо в знак своей власти над водной стихией, и этот момент становился кульминацией морских торжеств древних критян. По-моему, так.

Магия. Собственнический инстинкт не исключительная человеческая привилегия, он - удел всех живых существ. Жаждой безраздельного владения самкой, кормом, территорией обуяны все, даже насекомые, что говорить про человека, у которого это чувство просто выглядит более обостренным, сублимированным и нередко реализуется в мистических формах. Хотя, специально оговоримся. И зверю не чуждо то, что можно назвать “протомистикой” ритуалов власти. Метить мочой, потом, специальным секретом, следами когтей и т.п. все, что считаешь своим, настолько обыкновенно в животном мире, что не воспринимается как магия, но на самом деле является ею.

Замечательный канадский писатель Фарли Моут рассказывал, как, ведя наблюдение за одним волком, он, в отсутствие зверя, пометил своей, писательской мочой свою, писательскую территорию, специально заехав на землю, уже отмеченную волком в собственность, и стал ждать, что из этого выйдет. Возвращавшийся с охоты волк, по словам Фарли Моута, налетел на писательскую границу, как на стену, хотя не стена была перед ним, а капельки мочи, но волк воспринял их именно так и в дальнейшем все свои маршруты строил с учетом этой невидимой, но необоримой преграды. Как бы незначителен ни был этот эпизод из жизни писателя и волка, в нем, как в капле воды, ясно отразилась мистическая сторона звериной души, уже знакомой с мистическим принципом pars pro toto (часть вместо целого) - главным принципом низшей первобытной магии. Не сам Фарли Моут стоял на пути волка, но только часть его естества, капелька мочи, однако для волчьего сознания этого было достаточно, чтобы мистически отождествить часть с целым и в соответствии с таким отождествлением скорректировать свое поведение.

Для человека магический принцип pars pro toto был в старину не менее действенен, чем для волка, и широко использовался в хозяйственной, лечебной, любовной магиях. Например, в любовной магии при “присушке” применялся такой прием: мужчина вызывал у себя обильное потоотделение, вытирал пот платком и затем тем же платком вытирал предмет своей страсти, приговаривая про себя: ”Как у меня, раба божия, пот кипит и горит, тако же бы у тебя, рабы божия, кипело и горело сердце обо мне, рабе божием”. Таким образом, капельки пота заменяли влюбленному, как волку, капельки мочи, его самого и требовали перемены в поведении.

Вместе с тем, человек не был бы царем природы, если бы ни был более совершенным магом, нежели его меньшие братья. Ему ведома магия высшего порядка, магия символическая, та, где основным орудием, инструментом манипуляций выступает не часть целого, а символ, договорной знак, чисто условная подмена реальности. Скажем, обмен кольцами при брачной церемонии - акт формальный, условный, но ко многому обязывающий. Кассирер не зря называл человека “животным, оперирующим символами”, для людей простой обмен кольцами - символами подчинения действенен и требует не символических, а реальных перемен в системе поведения, уровнях ответственности и т.д.

Исключительной насыщенность элементами магии отличался и критский царский ритуал - предмет настоящей реконструкции. Для нас особый интерес критский обряд вызывает тем, что ни любовь, здоровье или хозяйство - цель символических манипуляций, а власть над пространством.

Прежде мы уже вычленили основные элементы критского  ритуала власти, обретшие новую самостоятельную жизнь в виде греческих мифов. И теперь, прежде чем свести их воедино, опишем сопутствующие обряду детали, то, что можно назвать “фурнитурой” ритуала. В магии не бывает мелочей, любая ошибка в деталях способна исказить, затормозить, отменить действие обряда, поэтому отдельные элементы ритуальной фурнитуры требуют столь подробного рассмотрения, как и сам обряд в целом.

Шкура.  Трудно преувеличить ту роль, которая играла в царских ритуалах древности шкура жертвенного животного. Обладание такой шкурой - исключительная привилегия спартанских царей и жрецов иудейского культа. Непременно сидя на тигриной шкуре, должен был принимать помазание на царство царевич в индийском обряде “раджасуя”. Сюжет знаменитого мифа о золотом руне практически исчерпывается историей борьбы за шкуру жертвенного барана, символа царской власти. В древних погребальных ритуалах шкура жертвенных животных часто выступала в роли савана-саркофага. В одной древнеегипетской сказке говорится: ”Не похоронят тебя азиаты, не завернут тебя в баранью шкуру”. Покажется удивительным, но и знаменитая эгида Зевса представляла собой козью шкуру, содранную с кормилицы маленького Зевса - козы Амалфеи. Каков же смысл вкладывался в такую шкуру отчасти видно из слов Гомера об эгиде:

“..эгид, драгоценный, нетленный, бессмертный:

Сто на эгиде бахром, развевалися, чисто злато,

Дивно плетенные все, и цена им стотеличье каждой...

Страшный очам, поразительным ужасом весь окруженный:

Там и Раздор, и Могучесть, и трепет бегущих, Погоня...”

У древних историков можно найти упоминания того, как воины использовали жертвенные шкуры в качестве мистических щитов, даже птичьи шкурки, и шли в бой, обернув ими руки (отсюда: “Со щитом или на щите!”). В рудиментарной форме и мы, потомки этих воинов, продолжаем чтить, трепетать, покрывать тела погибших, защищать и защищаться жертвенными шкурами, только в наши дни они трансформировались в знамена, штандарты, хоругви, и т.д., то есть, в тканные и раскрашенные аналоги звериных шкур.

Значительную роль играли жертвенные шкуры и в критском царском ритуале. Судя по тому, что в описании индийской ашвамедхи упоминалось некое покрывало, которым накрывалась царица при имитации совокупления с конем, и тому, что стыдливость не в характере древней обрядовой практики, можно предположит, что в критском обряде “пасифая”, т.е. здравствующая царица изображала совокупление с “талосом”, т.е. обошедшим остров жертвенным быком, облачившись в коровью шкуру. Что давало греческим мифографам дополнительное основание упорствовать в своем мифо-поэтическом толкования обряда.

“Минос”, здравствующий государь, так же на протяжении всей церемонии не расставался со шкурой, но, скорее всего, это была козья шкура - эгида его предка Зевса. Обернувшись в нее, он спускался в пещеру на горе Иде, где 40 дней постясь, спал на эгиде, ожидая вещих снов с небесными отеческими прорицаниями. Эгида вообще была главным атрибутом царской власти на Крите и без нее не обходилось ни одно серьезное торжество, “миносы” облачались в нее практически в тех же самых случаях, в каких много позднее европейские монархи облачались в порфиры, горностаевые мантии - рудименты все той же священной жертвенной шкуры.

Минотавр. Как мы помним, плодом преступной связи Пасифаи с быком стал Минотавр, человекобык, живший в специально построенном для него подземном лабиринте. Минотавру приносили человеческие жертвы, причем, судя по мифу о Тесее, для данного жертвоприношения предпочитались иностранцы. Что довольно характерно, так как древние культы вообще питали слабость к импорту и в особенности любили жертвоприношения иностранцами. Но не потому, что берегли своих, а потому, что чужеземцы считались более ценным, адекватным богам даром. Гомер пел:

“Боги, нередко облекшись в образ людей чужестранных

Входят в земные жилища”... (Од.17,485).

То есть, иностранная человеческая жертва представляла собой жертву, тождественную предмету приношения, богу воздавалось богово, высшему существу - высший дар. И то обстоятельство, что Минотавру приносились в жертву афиняне, а не критские аборигены, говорит об исключительном положении человекобыка в критском пантеоне, где он, скорее всего, занимал положение “зевса”.

В связи с темой человеческих жертвоприношений добавлю, что относительно античности у современного читателя вообще сложилось до крайности искаженное, лубочное представление, будто она была золотым веком, веком красоты, чистоты и невинности. Столь же превратно судят ныне об античном культе. На самом деле, культ древних греков и римлян ничем не отличался от современного культа глухих местечек Амазонии и Папуа, был так же грязен, дик, суеверен и жесток. Вовсе не чужды были античному культу и человеческие жертвоприношения. Язычество ничего предосудительного или экстраординарного в них не находило, и они терпелись античным обществом вплоть до окончательной победы христианства IY веке. Достаточно сказать, что даже в Риме Юпитеру Латиарию до официального запрета язычества ежегодно жертвовался гладиатор.  Античные писатели стыдливо называли человеческие жертвоприношения “тайной жертвой”, но этот эвфемизм никого не обманывал и все прекрасно знали, что имелось в виду.

Просто в обязательном порядке человеческие жертвоприношения сопутствовали царскому ритуалу территориальной власти. После того, как с помощью троянского саркофага были опаханы стены Трои, “скудную кровь старика Приама юпитеров выпил алтарь” (Овидий). Опахав границы будущего Рима, Ромул убил брата Рема.

Древние источники позволяют уверенно говорить и о виде жертвоприношения, свершавшемся при царском обряде власти, - это было всесожжение, т.е. человек целиком сжигался. В индийской мифологии сохранился рассказ о судьбе сыновей легендарного царя Сагары: во время 100-ой ашвамедхи исчез конь, 6000 сыновей царя Сагары в поисках его спустились в загробный мир и нашли там коня рядом с медитирующим мудрецом Капилой (букв. ”Рыжим”). Они набросились на него с упреками, и мудрец в ответ сжег их своим гневом. Позднее единственный, оставшийся в живых брат аскезой свел воды небесной Ганги на землю, она пала на прах сыновей Сагары, очистила его от греха и даровала братьям небесное блаженство. Перед ковчегом завета странным образом во время стоянки на Синае сгорели или, скорее, были сожжены Саваофом два сына Аарона (Лев.16,1-2)

К этому событию в израильском стане есть одна любопытная латинская параллель. На праздник Луперкалий в Риме полагалось прикладывать жертвенный нож ко лбам двух знатных мальчиков, и они должны были при этом смеяться. Смех мальчиков в этом обряде - традиция чрезвычайно выразительная, потому что представляет собой рудимент былого всесожжения мальчиков. Дело в том, что при кремации лицевые мышцы человека съеживаются, раздвигая губы и обнажая зубы, на подобие улыбки, как говорили древние, человек “ощеривается”. Поэтому смех мальчиков под жертвенным ножом в Луперкалии - ясное свидетельство их прежнего всесожжения.

Римская литература позволяет даже описать технологию сожжения мальчиков. Их сжигали в медном полом жертвеннике, сделанном в форме быка. На это в частности указывает легенда Бычьего форума в Риме. Согласно ей, жил на этом месте некий Как - зверочеловек, порожденный богом-кузнецом Вулканом, “потому-то из пасти черной пламя и дым изрыгал великан кровожадный” (Вергилий). Этот Как имел привычку убивать странников, но сам погиб от рук Геркулеса, и на том месте был учрежден культ в честь данного события. Если же сопоставить легенду о Каке с сообщением апокрифического жития святого Ипатия, будто святой был сожжен в медном полом быке ни где-нибудь, а именно в Риме. Чего во времена Ипатия быть не могло, но могло попасть в его житие, как отголосок давней ритуальной практики на римском Бычьем форуме. Таким образом, можно догадаться не только о том, что два мальчика в Луперкалии сжигались, но и сжигались в специальном кентаврическом жертвеннике.

Возвращаясь сейчас из Рима на Синай, остается сказать, что точно также кремировались и тела двух сыновей Аарона. Как уже говорилось, они были сожжены пред ковчегом завета, т.е. перед кентаврическим саркофагом с мощами Иосифа Прекрасного. Что весьма симптоматично, так как кентаврическая форма ковчега повторялась в форме жертвенника для всесожжений, что стоял перед ковчегом завета в скинии, и в котором, скорее всего, и были сожжены сыновья Аарона. Он также был медный, полый и быкоподобный. В Библии сказано: " И сделай жертвенник... И сделай рога на четырех углах его, так чтобы рога выходили из него; и обложи его медью... Сделай его пустым внутри” (Исх.27,1;8).

Если поискать аналог жертвеннику всесожжения израильтян, то далеко от Синая идти не придется. Рядом, в Финикии, на родине Европы, кентаврический жертвенник для людского всесожжения являлся рядовым предметом культа. То, что в Финикии практиковались человеческие жертвоприношения, известно еще из Библии, а вот какова была их технология, можно прочитать в “Схолии к “Государству” Платона”: “Карфагеняне, в целях почитания Кроноса, когда стремились достигнуть какого-нибудь важного предмета. Давали обет в случае исполнения задуманного посвятить одного мальчика богу. Этого ребенка они сжигали, в то время как медный Кронос стоял у них с руками, обращенными ладонями к медной жаровне. Когда пламя охватывало рот сжигаемого, то члены тела начинали содрогаться и рот оказывался раскрытым наподобие смеха”.

Не только иудеи и финикийцы использовали кентаврические жертвенники для людских жертвоприношений. Античные писатели упоминают в связи с такого рода практикой еще имена египетского фараона Бусирида и сицилийского тирана Фаларида. У Овидия мы читаем:

“Есть рассказ: девять лет лежал плодоносный Египет

Сух, и не падал с небес дождь, орошая посев.

Фрасий пришел к Бусириду и молвил: " Смягчится Юпитер,

Если пришелец прольет кровь на его алтарь”.

Тотчас в ответ Бусирид: " Ты сам падешь, чужеземец,

Первою жертвой богам ради желанной воды”.

Сжег Фаларид в жестоком быке Периллово тело,

И злополучный творец пищей творению стал”.

Не вызывает сомнений, что и в критском царском ритуале использовался именно кентаврический жертвенник. В “Схолии к “Одиссее”” он путается с “талосом” - быком, обходившим остров, и носит имя Гефестотевкон (созданный Гефестом), он описывается достаточно точно:” Говорят, что Гефестотевкон, данный Зевсом Европе в качестве стража, особенным образом карал нападавших на Крит. А именно, он прыгал в огонь, и, раскалясь, душил их в своих объятиях, в то время как они, сгорая, ощеривались на него”.

Сведя теперь воедино сказанное, можно довольно точно описать то, что фигурирует в греческой мифологии как сын Пасифаи - Минотавр. Он - быкоподобный кентаврический жертвенник, медный и полый. Вероятно, большую часть времени он хранился в глубине царского дворца в Кноссе, находящегося под землей, обширного и чрезвычайно запутанного. Что, вероятно, и породило легенду о живущем в лабиринте, быкоподобном чудище, требующем человеческих жертв. Но на самом деле иностранцев предавали всесожжению в “минотавре” не во дворце, а на площади перед ним, и во время этой процедуры позади “минотавра”, как ковчег завета позади жертвенника при исходе, стояла “европа”, т.е. кентаврический саркофаг с мощами прародительницы “миносов”.

Причастие. Иностранцев к такому жертвоприношению начинали готовить заранее. Это могли быть любые иностранцы, данники Крита или команда, разбившегося у берегов острова судно; главное, чем необычайней, чужестраннее смотрелись они - тем лучше. В соответствии с общей культовой традицией: ублажать по возможности жертвы, обреченные на заклание, - этим иностранцам, скорее всего, предоставлялась полная свобода и исполнение желаний. Уверенности при реконструкции этого пункта придает то, что в древней Индии, помимо “ашвамедхи” (жертвоприношения коня) существовал обряд “пурушамедхи” (жертвоприношения человека), представлявший собой почти точную копию ашвамедхи, но считавшийся мощнее и действеннее, так как сопровождался человеческой жертвой. Так вот, важным пунктом правил пурушамедхи было то, что брахман, обреченный на заклание, мог год своевольничать и получать все, что ни пожелает, кроме женщин. Как рудимент старинной культовой практики, правило ублажать будущую жертву дожило до наших дней  и в современном судопроизводстве трансформировалось в священный подход к последней просьбе казнимого преступника, исполнение которой дело чести.

Убивались иностранцы каким-то каменным орудием, и не даром на некоторых критских монетах есть изображение Минотавра с камнем в руке. Однако какая форма придавалась камню, об этом можно поспорить. Вариантов два: это был либо просто каменный нож, либо обоюдоострый каменный топор (лабрис) - символ верховной власти на Крите. К архаике культ всегда питал такую же слабость, как и к импорту, поэтому нет ничего удивительного, что для орудия жертвоприношения избирался такой реликтовый материал, как камень. В Риме при заключении договора жрец убивал свинью камнем, который специально хранился для этой цели в храме Юпитера Фереция (Побивающего) и назывался “юпитеровым камнем”. Славяне именовали такие камни “перунами” в честь верховного божества славян.

Вместе с тем, на роль орудия убийства с полным правом мог претендовать и обоюдоострый каменный топор древних критян, к которому восходят все нынешние европейские геральдические знаки, где присутствует удвоение обычных, земных предметов, например, византийский двуглавый орел. Так вот, на использование такого топора при жертвоприношении иностранцев на Крите, кроме всего прочего, указывает его название - “лабрис”, давно связываемое с мифическим названием жилища Минотавра - лабиринтом.

Жрецы, принимавшие участие в убиении, уверен, подвергались в той или иной форме остракизму. Они могли, как иудейский священник, закалывавший рыжую телицу, делаться нечистыми, неприкасаемыми на какой-то срок. Или как  египетский бальзамировщик (называвшийся “камнем Эфиопским”), в чьи обязанности входило делать надрезы на покойнике, должен был бежать сломя голову, а остальным бальзамировщикам полагалось гнаться за ним, проклиная и швыряя камни (“как бы на него беззакония слагали” - Диодор Сицилийский). Наконец, третий вариант: они могли, как афинский жрец-быкоубийца в обряде Буфоний сразу же отправляться в изгнание; вместо жреца в Афинах судили топор в Пританее, где обычно судили неодушевленный предметы, и в наказание бросали в море. Какую именно версию остракизма избирали для жреца критяне, решить трудно, но какая-то кара за ритуальным убийством следовала, умерщвление богоподобных иностранцев - слишком серьезный проступок, чтобы остаться безнаказанным.

За убийством следовала кремация в чреве “минотавра”. И вот о том, почему тела чужестранцев кремировались, следует сказать особо. Дело в том, что сами иностранцы не мыслись в старину богами в полном смысле этого слова, они были духовным полуфабрикатом, полубогами. И требовалась особая процедура, доведения их до полной божественной кондиции. Эту функцию выполняла кремация. Считалось, что огонь способен пожрать в живом существе все, что есть в нем земного, не тронув божественного. Овидий, описывая апофеоз Геракла, вкладывает в связи с кремацией в уста Зевса такие слова:

“Все победив, победит он огонь, созерцаемый вами.

Частью одной, что от матери в нем, он почувствует силу

Пламени. Что ж от меня - вековечно, то власти не знает

Смерти, и ей непричастно, огнем никаким не смиримо.”

Точно так же думали критяне, поэтому только обращенный во прах чужестранец считался достигшим полноты божественного естества. Иностранный пепел обретал абсолютную ценность, и именно, чтобы не растерять его, жертвенник-”минотавр” делался полым.

Далее пепел смешивался с водой, и эта смесь использовалась в качестве причастия. Вода при этом исполняла ту же очистительную функцию, что и огонь. По представлениям древних, вода также могла смыть с человека все земное, не тронув божественного. У Овидия мать Энея Венера повелевает духу реки:

“...что смерти подвластно, с Энея

Смыть бесшумной волной, все смытое вынести в море.

Рогоноситель (дух реки - А.А.) приказ выполняет Венеры, что было

Смертного в сыне ее, своей очищает волной,

Что осталось кропит. Так лучшая доля сохранна”.

Вместе с тем, вода употреблялась в критском причастии не всякая, а взятая из особого, священного источника, отождествляемого по своим функциям и значению с тем, что люди античности называли рекой Стикс, Летой или Стигийскими болотами, воды, пограничной между царством мертвых и царством живых. Можно даже довольно уверенно сказать из чего, из какой посуды пилось четыре тысячелетия назад на Крите такое причастие: это было бычье копыто. По древним представлениям, ни глина, ни стекло, ни металл не держали воду Стикса, только копыто быка.

Критский царский ритуал власти. В бычьем копыте держал некую “пищу от нимф” и легендарный критский мудрец Эпименид. Еще он был известен тем, что остановил в Афинах моровую язву. И те приемы, какими Эпименид при этом пользовался, ясно указывают на его хорошее знакомство с критской ритуальной традицией. Диоген Лаэртский пишет об Эпимениде:” Собравши овец, белых и черных, он пригнал их к Аресову холму и оттуда распустил куда глаза глядят, а сопровождающим велел: где какая ляжет, там и принести ее в жертву должному богу...Некоторые же говорят, что причиной мора он назвал Килонову скверну и указал избавление от нее; и когда умерли двое юношей, Кратин и Ктесибий, несчастье миновало.” Надеюсь, читатель обратил внимание на узнаваемые в рассказе обрядовые элементы: использование животных-навигаторов и жертвоприношение двух юношей, на подобие двух сынов Аарона.

Древние приписывали Эпимениду специальное сочинение “О жертвоприношениях в критском государственном устройстве”, в котором, наверно, было подробно описано все то, что мы пытаемся здесь реконструировать. Но оно утрачено, и настоящее сочинение представляет собой, заведомо не лишенную изъянов, попытку восстановить потерю, заочным умозрением описав то, что некогда было описано очевидцем.

Праздник этот, который можно назвать “праздником царского пространства” или “праздником критской государственности”, справлялся раз в девять лет (на этой цифре сходятся практически все древние источники). Готовиться к нему начинали заранее, за 9 месяцев, в апреле. В этом месяце отбирался в критских стадах наилучший по статям белый или рыжий бык (оба цвета символизировали солнце). Тогда же из числа знатных заложников, данных Криту, или из потерпевших кораблекрушение отбирались два юноши. Их обряжали в царские одежды, предоставляли все удовольствия царского двора, включая наложниц кносского владыки. Вывожу это из того обстоятельства, что в жертву предназначалась именно пара, а ни какое-либо иное число. То есть, двое чужестранцев подменяли царственную чету, некогда приносимую в жертву (см. Дж. Фрэзер “Золотая ветвь”). И для полноты иллюзии будущим иностранным жертвам предоставлялись все царские почести и удовольствия, т.е. удовольствия, соответствующие рангу  особ, которых они должны были подменять под топором жреца-палача.

Наконец, наступал тот долгожданный всеми критянами, погожий, январский день. Из северного, обращенного к морю входа кносского дворца, резиденции критских царей, появлялась длинная процессия. Впереди - “талос”, бык с золоченными жертвенными рогами. За ним - на длинных медных шестах выносился “минотавр”, кентаврический, медный, полый жертвенник. Далее - специальная жреческая коллегия везла “европу”, кентаврический саркофаг с мощами прародительницы царского дома. За “европой” следовала, еще без знаков отличий, царственная пара - “минос” и “пасифая”. А далее - густая толпа представителей всех, существующих на Крите жреческих коллегий: куреты, корибанты, идейские дактили, кабиры, тельхины.

“Минотавр” устанавливался в центре площади перед дворцом, в нем разводили огонь, и пока он разгорался, отвлекая внимание толпы, из подземелья выводились два юных иностранца в черных украшенных звездами столах. Специальный жрец ударом обоюдоострого, каменного топора убивал их, бросал топор и убегал под выкрики и брань толпы. Топор тут же, на месте судили и приговаривали к утоплению. Тела жертв клали на вытянутые вперед и вверх руки “минотавра”, и они скатывались в раскалившееся чрево жертвенника.  Это был первый этап государственного критского праздника.

Следующий этап начинался в тот же день, посвящен он был царскому овладению морем и начинался у того же северного, морского выхода кносского дворца. Состав процессии был прежним, за вычетом “минотавра” оставленного остывать на площади. “Минос” с “пасифаей” успевали сменить облачение, оба выходили теперь в рогатых, царских венцах, на ней - мантия из пятнистой коровьей шкуры, на нем - эгида, шкура рыжей козы.

Путь до моря был недалек. У берега процессию ждала царская галера с резным быком на форштевне. “Минос”, “пасифая”, “европа”, “талос” - все грузилось на  ее борт, и судно отходило, окруженное множеством лодок. Однако из бухты галера не выходила. Пройдя несколько метров, она останавливалась, далее читалась молитва и “пасифая” бросала за борт топор, а “минос” - золотое кольцо. Лучшие критские ныряльщики кидались с лодок в пучину за кольцом, и тот, кто его доставал, получал венок и звание “сына Посейдона”.

Самая важная часть обряда наступала с возвращением процессии в Кносс. Смесь  священной воды из реки мертвых с жертвенным пеплом из “минотавра” наливалась в бокал, сделанный из бычьего копыта. Из этого бокала пили и “минос” и “талос”. С этого момента пути обоих: царя и быка - расходились. “Минос” отправлялся к горе Иде, где в священной пещере, убежище Зевса-младенца, ему предстояло провести сорок дней в посте и молитве. Уводили из Кносса и “талоса”, за те же сорок дней ему предстояло обойти весь остров.

Что делал эти сорок дней “минос” отчасти дает представление житие Пифагора. Вопреки распространенным представлениям, Пифагор - фигура мистическая и, скорее всего, фантастическая, слепленная из нескольких культовых, жреческих легенд. Его часто путали с упомянутым прежде критским жрецом-мыслителем Эпименидом, и не без причины. Пифагор был женат на критянке и специально ездил на Крит. Характерную запись сделал в связи с этой поездкой биограф Пифагора Порфирий: " Приехав на Крит, он побывал у жрецов Морга, одного из идейских дактилей, и принял от них очищение камнем-громовиком, ложась ниц поутру у моря, а ночью у реки в венке из шерсти черного барана. Спускался он там и в так называемую Идейскую пещеру, одетый в черную шкуру. Пробыв там положенные трижды девять дней, совершил всесожжения Зевсу.” Почти наверняка, все то же делал “минос” во время праздника критской государственности, к сказанному о Пифагоре здесь можно добавить только, что “минос” все сорок дней постился, спал на эгиде, козьей шкуре, и ожидал, что сны его будут вещими, предписывающими царю на следующие девять лет образ политической и законодательной деятельности.²

Что касается “талоса”, то  он за эти сорок дней обходил города и селения критского побережья во главе огромной и шумной процессии. Его сопровождали жрецы всех критских коллегий, которых простой люд считал “чем-то вроде людей, боговдохновенных и пораженных вакхическим безумием, которые в образе служителей божества при совершении священных обрядов устрашают людей военной пляской, исполняемой в полном вооружении под шум и звон кимвал, тимпанов, и оружия в сопровождении флейты и воплей” (Страбон). В момент экстаза одни жрецы, жертвенными ножами ранили себе руки, пили кровь и, упившись ею, пророчествовали, а другие толковали поведение ”талоса”, так же пророческого для следующих девяти лет. Например, если бык мычал при входе в селение, это считалось к добру, если лизал что-нибудь - к лиху.

В середине февраля “талос” и “минос” возвращались в Кносс, и начиналась заключительная фаза обряда. “Пасифая”, завернувшись в коровью шкуру, имитировала совокупление с “талосом”, но с живым быком, а не с мертвым конем как в ашвамедхе. Дальше “минос” привязывал быка к алтарю Зевса-Хранителя и насыпал на него ячмень с пшеницей. Здесь наступал момент кульминации ритуала, к одной точке сходились бык, царь и бог.

Дело в том, что основным показателем зрелости, полноты и точности религиозного обряда может служить соблюдение классического ритуального триединства, в котором жертва, жертвователь и принимающий жертву составляют одно. Одно - если не по существу, то по имени (что в представлениях древних практически не различалось). Например, в случае отправления царского ритуала, в котором использовалось животное (скажем, бык) содержание обряда далеко не исчерпывалось простой жертвенной формулой: царь - быка - божеству. Потому что и царь обычно именовался “быком”, “туром” и считался воплощенным богом, и бык мыслился в ритуале не обычным животным, а царем животного мира и богом. И божество, которому предназначалась жертва, являлось непременно царем, главой небесной иерархии, с образом которого традиционно связывался образ быка (в виде одного из земных воплощений, эпитета, ездового животного и т.д.) Таким образом, все участники церемонии, будучи связаны узами иерархического (царь), духовного (бог), энергийного (бык) родства, составляли некую единую по образу и существу триаду культового действа, в котором все приносилось в жертву всем: царь - царя - царю, бык - быка - быку, бог - бога - богу.

Именно в этом контексте можно считать кульминацией ритуала критской государственности тот момент, когда “минос” и “талос” сходились у алтаря Зевса-Хранителя. Царь привязывал быка к алтарю, насыпал на алтарь ячменя с пшеницей и, пока бык ел, вскрывал ему сонную артерию. Кровь быка собиралась в специальную чашу, царь пил из нее сам, поил “пасифаю” и других членов царской фамилии, кропил алтарь и медные стеллы, с вырезанными на них законами. Потом начинался торжественный обход царского дворца, во время которого “минос” мазал жертвенной кровью косяки входов. А когда процессия возвращалась на площадь, царь трубил в священный козлиный рог, “рог Амалфеи”, толпа набрасывалась на ослабевшего от потери крови быка и разрывала его на части, причащаясь вперед, на ближайшие девять лет божественной плотью. На этой вакхической ноте критский обряд пространственной власти и заканчивался.

Эпилог. Из века в век, непрерывно свершалось на Крите это грандиозное таинство. Но вот наступил великий и страшный XII век до Р.Х., когда весь мир смешался в хаосе переселений и битв. Среди прочих погибла и Критская держава, последовавшее запустение острова и следы копоти на фресках кносского дворца - наглядное свидетельство масштабов катастрофы тех лет. Территория острова раздробилась на множество слабосильных государств, часть беженцев с Крита осела в Афинах и попыталась на родине возобновить отечественное государственное культовое действо. Но так как Афины были республикой, а не монархией, обряд удалось привить по самой укороченной, республиканской схеме: без “миноса”, ”пасифаи”, ”минотавра”, и “европы” с одним только “талосом”. В таком укороченном виде критский обряд под именем Буфоний (“праздника быкоубийства”) дожил в Афинах до IY века по Р.Х., века конца язычества и умер вместе с ним. Но нам интересны не столько реальные исторические конвульсии древнего обряда, сколько его “загробная”, умозрительная жизнь.

Подобно космосу, родившемуся из Большого взрыва, когда разорванный на куски гигантский сгусток энергии, сменив свою суть, субстанцию, понесся по вакууму , материализуясь и дробясь в разлете на галактики, светила и планеты, так и критский царский ритуал, взорванный исторической кармой, осколками ворвался в художественное пространство человечества, и поменяв свою ритуальную суть на мифологическую, начал новую жизнь всеми своими маленькими и большими фрагментами в стихах, картинах, пьесах.

И, наконец, самое интересное, что все эти высокохудожественные Европы, Миносы, Пасифаи, Минотавры, своими образами бередящие ранимую читательскую и зрительскую душу, - на самом деле лишь слабый и странный отголосок  банального властолюбия, неистребимой природной жадности всего живого к пространству. И породила эти высокохудожественные образы все то же чувство, которое по сей день заставляет какого-нибудь старого матерого волка ясным морозным утром кропить капельками мочи окрест родного перелеска. Вот что любопытно...

¹ По сообщению Павсания,  при возвращении из под стен Трои мощи Пелопса утонули во время шторма у острова Эвбея.

² Хорошая параллель к “миносу” на этот период- 40-дневное пребывание Моисея на горе Синай.