Город-призрак. У древних бывали великие, я бы сказал, мистические прозрения. Пример одного из таких прозрений являет нам русская апокрифическая литература, точнее, составленное  из вопросов и ответов сочинение под названием “Беседа трех святителей”. В нем на любопытный вопрос: "  Какой город стоял между небом и землей?” Дается гениальный, иного эпитета не подберешь, ответ: " Ноев ковчег”.

Как древнерусские мудрецы догадались, что ковчег Ноя является производным от града Китежа, вероятно, навсегда останется тайной. Но факт остается фактом, и нам остается лишь развести руками, так как в ответе “святителя” отразилась чистейшая правда, только правда далеко не самоочевидная, сокрытая под мифологическими наслоениями предшествующих веков. Поэтому наша теперешняя задача: подтвердить поэтапным анализом потопной мифологии истинность сказанного автором “Беседы трех святителей”, показать, как сказители спасали, спасали и спасли, наконец, горячо любимый утонувший город.

Разумеется, на первых порах отрицать сам факт гибели “китежа” мифографы не осмеливались, память об этом событии была слишком свежа  и свидетельства слишком явны, чтобы прямо, в лоб идти против них. Поэтому, глядя с тоской на мутные воды Мертвого моря, похоронившие их святыню, они позволили себе только один трудно опровергаемый благочестивый вымысел: будто город под водой продолжает жить полнокровной жизнью и существуют условия (специальные дни, состояние погоды, праведность наблюдателя), при которых эту жизнь можно наблюдать, видеть город, слышать доносившиеся из него звуки. Вымысел о продолжении жизни города под водой и подача надежды на пусть кратковременный, обложенный условиями контакт - стали первыми шагами мифотворчества на пути иллюзорного возрождения “китежа”.

Вот как пересказывает технику  подсматривания за градом Китежем писатель Мельников-Печерский: " И в  безмолвии пребывайте, православные: что бы кто ни слышал, что бы кто ни увидел - слагай в сердце своем, никому же повеждь. Станет усердного святый берег Светлого Яра качать, аки младенца в зыбке (землетрясение? - А.А.), твори мысленно молитву Иисусову и ни словом, ни воздыханием не моги о том ближним поведать... И егда приидет час блаженным утреню во граде Китеже пети, услышите звон серебряных колоколов... Густой звон, малиновый - век слушай, не наслушаешься. А лежи неподвижно и безмолвно, ничто же земное в себе не помышляй. Заря в небе заниматься зачнет - гляди на озеро, - узришь золотые кресты, церковные главы... Лежи с усердием, двинуть перстом не моги, дыханье в себе удержи...И тогда в озере, ровно в зерцале, узришь весь невидимый град: церкви, монастыри и градские стены, княжеские палаты и боярские хоромы с высокими теремами и дома разных чинов людей...А по улицам, увидишь, Алконост райская птица ходит и дивные единороги, а у градских ворот львы и ручные драконы заместо стражи стоят...”

У нас принято считать легенду о граде Китеже явлением оригинальным и вполне самобытным. Но на самом деле это не так. Вот как звучит в пересказе Джеймса Фрэзера легенда Альбанского озера: ”Римские анналы сообщают, что один из царей Альбы - по имени Ромул, Ремул или Амулий Сильвий - сам притязал быть богом, равным Юпитеру и даже превосходящим его. Чтобы утвердиться в этих претензиях и нагнать на своих подданных страху, он построил машины, с помощью которых имитировал раскаты грома и вспышку молнии. Диодор рассказывает, что во время созревания плодов, когда гром гремит часто и звучно, царь приказал своим воинам ударами мечей по щитам заглушать рев небесной артиллерии. За эту нечестивость он и поплатился жизнью: в разгар страшной бури молния ударила в его дворец, а вышедшее из берегов Альбанское озеро затопила его. По сообщению одного античного историка, когда вода спадает и бриз не покрывает ее поверхность рябью, на дне озера все еще можно видеть руины дворца”.

Сам Фрэзер считал эту италийскую легенду очень близкой греческому преданию о царе Элиды Салмонее. И действительно общего много, Аполлодор писал: " Салмоней вначале жил в области Фессалии, позднее же, прибыв в Элиду, основал там город. Будучи человеком дерзким и желая сравниться с самим Зевсом, он был наказан за свои безбожные дела: Салмоней говорил, что он Зевс, приносимые Зевсу жертвы он присваивал себе. Влача за колесницей высушенные шкуры вместе с медными кувшинами, он заявлял, что производит гром, а бросая в небо зажженные факелы, говорил, что метает молнии. Зевс поразил его перуном и уничтожил основанный им город вместе со всеми жителями.” Аполлодор не говорит, образовалось ли на месте погибшего города озеро или нет, но вообще в Греции насчитывалось не менее трех озер (Копаидское, Бистонидское и Афнитидское), на дне которых, по рассказам, покоились разрушенные города.

Практически неотличима от двух приведенных выше легенд армянская легенда о царе Немруте. Рассказывали, что Нимрут воздвиг на горе великолепный дворец. Решив убить бога, он поднялся на крышу дворца и выстрелил из лука в небо. Но бог подставил под стрелу большую рыбу. Увидев кровь, Нимрут возликовал, но рано, разгневанный бог метнул молнию и Нимрут “вместе с дворцом провалился в разверзшуюся пропасть, из которой образовалось озеро. Гора стала называться Немрут (современный вулкан Нимрут расположен у западного берега озера Ван, в его кратере находится озеро”.

Чтобы китежские легенды не казались читателю на одно лицо, приведу еще одну, уже мадагаскарскую версию мифа, сюжетно отличную, но имеющую один безукоризненно китежский элемент. Мадагаскарские сказители сообщали, что у легендарного великана Дарафифи было две жены, жившие рядом с двумя озерами. Обе ему изменили, и оскорбленный великан бросил обеих в их озера. Вот практически и все. Право, мадагаскарская история про великанский адюльтер не имела бы к теме нашего исследования никакого касательства, если бы сказитель вдруг не добавлял в конце рассказа трафаретную китежскую фразу: ”Говорят, когда вода спокойна, в глубине озера видны хижины “.

Трудно сказать, как долго палестинские сказители тешили себя мыслью, что утонувшая святыня и под водой продолжала жить полнокровной жизнью, но ясно, что бесконечным сидением на берегу Мертвого моря они залечить сердечную рану не могли. Выход подсказала сама ситуация: поскольку город исчез в морских водах без следа, то можно было, не рискуя быть схваченным за руку, заявить, что он не тонул самым банальным образом, а перешел в другое измерение - сделался невидимым. Такая уловка позволяла мифотворчеству практически без потерь далеко продвинуться по пути иллюзорного возрождения погибшей святыни.

Окрыленные находкой сказители быстро развили тему и стали утверждать, что кто-то уже случайно побывал в невидимом граде, что вообще невидимость его - явление временное и не далек тот час, когда он снова явится людям во всей своей красе и величии. Так сформировался новый слой китежской мифологии.

Новая версия пришлась по сердцу слушателям и в таком виде широко разошлась по свету. Ее ипостасями можно считать русский вариант из “Летописца”, упоминавшееся прежде арабское сказание об Ираме Многоколонном, тибетскую легенду о  Шамбале (на сходство ее легендой о граде Китеже неоднократно указывал Н.Рерих), индийское предание о невидимой для глаз грешников столице Индры, латиноамериканские мифы о “Заколдованном городе” и т.п.

Поскольку число таких легенд действительно велико, приведу только один отрывок из экзотической, африканской “китежской” легенды, в той ее версии, где город переходит в режим невидимости. Я имею в виду предание африканского племени йоруба об исчезнувшей столице его Вагаде.  В предании говорилось, что Вагаду окружали “высокие стены с четырьмя воротами: северными, западными, восточными и южными. А воздвигалась она из камней, дерева. Глины и человеческих жизней. Такая она навсегда и утвердилась в памяти народа. Иногда видны ее высокие стены, слышен лязг мечей и звон щитов, иногда же она скрывается, становится невидимой, засыпает, утомленная суетным людским тщеславием. Когда-нибудь Вагада восстанет, с тем чтобы никогда больше не исчезать.  Ключом забурлит в ней жизнь. Ни тщеславие, ни ложь, ни ненасытность, ни вражда не смогут нанести ей урон. Незыблемая и нерушимая будет она стоять до окончания времен.” Право, великолепный, я бы сказал, “руссейший” пассаж. Думаю, если заменить в тексте название Вагада на Китеж, под данным отрывком без спора подписались бы все те россияне, что некогда ползали вокруг Светлояр-озера.

Хотя легенда о невидимом граде была чрезвычайно популярна, нельзя утверждать, что фантазия сказителей на ней замыкалась. Были попытки спасти святыню от воды иначе, другим способом. Вот, например, как диковато, но оригинально звучала “китежская” легенда в устах бразильских индейцев, живших на мысе Кабу-Фриу. Они рассказывали, что жили некогда два брата: Тамендонаре и Ариконте. Первый “обрабатывал землю, имел жену и детей и был примерным отцом и мужем. Не таков был его брат Ариконте. Он занимался только войной, и его единственным желанием было покорить соседние народы и даже собственного прямодушного и миролюбивого брата. Однажды этот свирепый воин, возвращаясь с битвы, принес брату отрезанную у убитого врага руку и при этом презрительно сказал: ”Убирайся вон, трус ты этакий! Я хочу отнять у тебя твою жену и детей, потому что ты не сможешь защитить их”. На это добрый человек, уязвленный высокомерием брата, насмешливо ответил ему:” Если ты такой храбрый, как уверяешь, то почему не принес все тело своего врага?” Колкий ответ привел Ариконте в негодование. Он бросил отрубленную руку на порог дома своего брата. В это самое мгновение деревня, в которой они жили, вознеслась на небо, но оба брата остались на земле. Тогда Тамендонаре от изумления или с досады топнул ногой с такой силой, что из-под земли забил огромный фонтан воды, который поднялся чуть ли не выше облаков и залил все холмы кругом;  вода лилась и лилась, пока не затопила всю землю. Братьям пришлось взобраться на самую высокую гору и там вскарабкаться вместе с женами на деревья... Через некоторое время Ариконте дал своей жене несколько плодов с дерева, сказав ей:” Брось один из них вниз”. Она так и сделала, и по плеску воды они поняли,  что вода еще высока и еще не время спускаться в долину. Индейцы верят, что во время этого потопа погибли все люди, за исключением тех двух братьев с их женами”.

Неправда ли, пусть дикий, но великолепный экземпляр легенды? Замечательно в нем то, что явно “китежское” предание уже находится в склейке со столь явным “шестодневом”: потоп уже всемирный, а зародыш земли, бросаемый “ною”, даже успел превратиться в плод дерева, бросаемый для определения уровня воды. Но еще замечательней другое: способ, каким индейцы попытались спасти свой “китеж”-деревню от потопа. Они не перевели его на подобие иных народов в другое измерение, сделав невидимым, а запустили, как ракету, с земли на небо. Да, читая такое, лишний раз поражаешься беспредельности человеческой фантазии.

Хотя, думается, бразильское предание не единственный случай, когда фантазия человеческая двигалась именно в этом направлении. Вспомним литовскую версию мифа о потопе: там бог опять-таки совершал почти обязательный, ритуальный для потопных легенд жест - бросок, только он бросал скорлупу-ковчег “ною” и делал это из некого небесного “дворца”. В мифе не то что ничего случайного не бывает, слова случайного не бывает. Поэтому, уверен, в литовском предании с подтекстом упомянут и “дворец”, он - тот же “китеж”, загодя, до потопа, запущенный на небо.

Город-дамба. Вероятно, в дальнейшем мифотворчество так бы и осталось бродить среди разных мистических вариантов возрождения и спасения святого города, если бы, как в оркестре, параллельно развиваясь тема спасенной праведности, тема “ноя”, не сцепила миф о потопе с мифом о сотворении мира, с “шестодневом”. Психологически сказители давно были готовы к тому, чтобы, отбросив мистику, засучить рукава и возродить “китеж” в реальных, земных измерениях. Не было материала. И вот “шестоднев” дает такой материал - зародыш земли, поднятый птицей со дна моря. Такой подарок грех было не использовать, и фантазия заработала.

Начали сказители с того, что позволили “китежу” устоять среди волн, окружив его дамбой, выросшей из добытого со дна моря зародыша суши.²⁶ Данное решение проблемы спасения города оказалось для потопной мифологии чрезвычайно плодотворным. Хоть этап начального его внедрения прошел не без трудностей и, видимо, встретил сопротивление со стороны консервативно настроенных мифографов, о чем свидетельствует одна из китайских версий мифа о потопе.

Китайцы рассказывали, что некогда на их страну обрушилось гигантское наводнение, “повсюду воды ужасного наводнения предавались разрушению. Распространяясь вдаль, они охватывали горы и поднимались вокруг холмов. Громадными потоками они поднимались до небес. Люди внизу стонали”. Некий Повелитель приказал тогда своему подданному Гуню остановить потоп. Хотя китайцы представляли себе Гуня в человеческом облике, иероглиф его имени содержит элемент, означающий “рыба”. И, с точки зрения потопной мифологии, наличие такого элемента более традиционно. Но пойдем далее: “Когда Гуню было приказано справиться с наводнением, он  стащил  у Повелителя “вздувающуюся почву” (си жан) - волшебную землю, имевшую свойство увеличиваться в размерах. Он пытался построить из нее плотину, которая, вздуваясь, могла бы удержать воду. Когда его усилия не увенчались успехом, Повелитель, разгневавшись на него за воровство, казнил его на  Горе Перьев, лишенном солнца месте.”

Дело Гуня продолжил его сын Юй, родившийся из тела уже мертвого отца. Он победил потоп с помощью ирригации, а из “вздувающейся почвы” воздвиг в Китае горы.

Читателю, теперь знакомому с ролью “шестоднева” в потопной мифологии, не составит труда вернуть основные элементы китайского мифа к первоисточнику. Конечно же, Гора Перьев - это “арарат”, спаренный с птицей, помощницей “ноя”; отсутствие солнца на данной горе - знак особого поведения солнца во время потопа. То, что Гунь именно стащил у Повелителя “вдувающуюся почву” - еще один синтез из ритуального броска и прометеевского похищения огня после потопа. И наконец, как тут не узнать элемент мифа, названный в китайской литературе “вздувшейся почвой”? Очевидно, это зародыш земли, поднятый птицей со дна моря. Совсем недавно, разбирая египетскую мифологию, мы вспомнили про этот зародыш, встретив упоминание некой “поднятой земли”, с которой соединился утонувший Осирис. Если к сказанному добавить, что у египтян и китайцев слово “земля” звучало почти одинаково (египт. ta, кит. tu), то параллель эта станет еще очевиднее.

Пойдем дальше и скажем, что кроме китайской версии есть, как минимум, еще одна, где “ной” в ожидании бедствия возводит дамбу, сделанную из зародыша земли. Но в ней все эти технические условия спасения описаны уже скрытно, запрятаны в лексический подтекст. Я имею в виду иранскую версию мифа о потопе.

В священной книге древних иранцев “Авесте” говорится, что однажды явился бог к царю золотого века Йиме и предупредил, что грешному миру грядет гибель от морозов и наводнений, вызванных таянием снегов; поэтому праведный Йима должен загодя построить некую вару (букв. “крепость”, “усадьба”) и поместить в нее все то, что у других “ноев” полагалось помещать в ковчег. Приказ был выполнен, предсказание сбылось, вара устояла среди волн и из ее стен после бедствия вышло обновленное человечество (Вендидад).

В потопной мифологии иранскую версию мифа принято считать явлением исключительным, оригинальным. Но это не так. Более или менее в нем редко не то, что вместо ковчега средством спасения названа какая-то “крепость”. А то, что “крепость” эта была сделана из зародыша земли, поднятого со дна моря. Прямо о таком средстве спасения в “Авесте” не говорится, но если проследить индоевропейские параллели к иранскому слову “вара”, то окажется, что первоначально оно означало не “крепость”, а - “дамба”.²⁷ А если копнуть еще глубже, то выяснится родство слова “дамба” со словом, означающим “грязь”, “ил”. т.е. с той самой “пеной, яко ил”, которая была добыта со дна моря птицей из “шестоднева”.²⁸

Таким образом, в китайской версии зародыш земли в качестве средства спасения назван явно, в иранской - тайно, но двумя упомянутыми примерами находки на данном пути изысканий и исчерпываются. Видимо, эвгемерическая критика слишком рано вышутила такой вариант мифа, чтобы он смог по-настоящему развиться. Однако отбрасывая самые наивные, сказочные элементы, эвгемеристы не захотели расстаться с самим архитектурным методом спасения, так как он позволял убить одним выстрелом двух зайцев: спасая “ноя”, спасти “китеж”, представить дело так, будто город устоял среди волн. На разных территориях была разная строительная практика, что, в свою очередь, сильно повлияло на облик “китежа” и сюжетную канву легенд, но, главное, после сцепки китежской легенды с “шестодневом” святой город перестал тонуть, и задача сказителей заключалась лишь в том, чтобы максимально естественно и удобоваримо подать обстоятельства его спасения.

Возьмем для начала очень простой по конструкции шумерский миф о Нинурте, в котором защита от потопа уже представлена в виде синтеза дамбы и каменной городской стены. Сообщалось, что некогда на Шумер гигантской волной поднялись соленые воды из подземного царства, носившего у шумеров название Кур (букв. “Гора”).²⁹ Положение взялся исправить царь и бог Шумера - Нинурта, “он взгромоздил над Куром груду камней и воздвиг перед Шумером как бы большую стену. Эти камни сдержали “могучие воды”  и в результате воды Кура не могли больше подниматься на поверхность земли. Что же касается тех вод, которые уже залили страну, то Нинурта собрал их и отвел в Тигр”.

Таково краткое изложение мифа о Нинурте и, на первый взгляд, собственно мифическим в нем выглядит способность Нинурты возвести перед Шумером столь огромную стену. Согласен, это миф. Но еще более мифическим является утверждение, будто стена эта была КАМЕННОЙ . Плоские заболоченные равнины Шумера не знали каменного зодчества, только глинобитное. Поэтому внешумерское происхождение мифа о Нинурте по этому признаку более чем явно. Явно и то, что он из Палестины, потому что в столь давние времена только Палестина широко применяла камень в качестве строительного материала.

Нельзя утверждать, что несуразица архитектурной практики мифа о Нинурте замечена только сейчас. На нее обратили внимание еще древние сказители и внесли в легенду соответствующие изменения,  указав, что выходцы из Палестины, придя на территорию Месопотамии, вынуждены были сменить камень на кирпич. Описана же эта смена строительного материала в памятнике, с которого начинается всякое исследование мифа о потопе - в Библии.

Вавилонская башня. Покажется удивительным, но в Библии, “кроме вселенской” и “содомской” версии мифа, сохранился еще один, правда, сильно исковерканный вариант потопной легенды - это предание о Вавилонской башне. В библейском выхолощенном виде предание о знаменитой башне звучит так:” На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с востока, они нашли в земле Сенаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они построим себе  город и башню, высотой до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут от этого, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речь другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город (и башню). Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, оттуда рассеял их Господь по  всей земле” (Быт.11,1-9).

Как уже говорилось, текст сказания о Вавилонской башне попал в Библию сильно искаженным, поэтому без подробного комментария здесь не обойтись. Начнем с географии. “земля Сенаар”, куда пришли переселенцы, - это библейское название Северной Месопотамии. То, что переселенцы пришли туда с “востока”, как будто ясно свидетельствует, что прародина их находилась где-то восточнее Северной Месопотамии, чуть ли не в предгорьях Тибета. Но так может думать только человек, незнакомый со спецификой библейской географической терминологии. Дело в том, что древние евреи, будучи выходцами из Египта, и после ухода из этой страны, продолжали обозревать землю, как бы глазами египтянина. Поэтому, когда в Библии употребляются такие термины как “восток”, “сыны востока”, то под этим следует понимать ближайшие на восток от Египта народы и земли и прежде всего Сиро-Палестину (см. Быт.29,1; Исх.2,6; 11,14; Чис.23,7).

Прямо указывая на какое-то очень древнее переселение из Сиро-Палестины (“ восток”) в  Северную Месопотамию (“Сенаар”), Библия сопровождает это указание очень точной культорологической приметой: то, что переселенцам пришлось при строительстве на новом месте сменить камень на кирпич. Данному библейскому сообщению каждый волен был бы в силу личных склонностей  доверять или нет, если бы сравнительно недавно советская археологическая экспедиция, раскопавшая в Синджанской долине на северо-западе Ирака копию палестинского Иерихона (Телль-Магзалия), не подтвердила правоту Библии. Особенно поразила первооткрывателей Телль-Магзалии “окружавшая поселение стена из очень больших (свыше метра) каменных блоков”. Хотя открытие советской экспедиции каменного зодчества в Северной Месопотамии стало сенсацией даже в богатой на все сенсационное археологии Междуречья, будь мифологи внимательней при чтении шумерского мифа о Нинурте и библейского предания о Вавилонской башни, эту сенсацию можно было бы заранее предсказать.

Но как бы там ни было, теперь мы можем точно сказать, что, засвидетельствованное Библией переселение из Палестины в Месопотамию неких привычных к каменному зодчеству строителей, действительно имело место. Они, пока удавалось добывать камень, почти не отступали от архитектурной практики Палестины (Телль-Магзалия), но, по мере продвижения на восток, с добычей материала становилось все труднее, и им пришлось ограничиваться закладкой камня в фундамент (культура Джармо), а после выхода на заболоченные равнины Месопотамии, вовсе отказавшись от камня,  перейти на кирпич.

География и археология - лишь одна из сторон проблематики библейского предания о Вавилонской башне. Есть еще и мифологическая сторона. Во-первых, данное предание как-то не принято относить к разряду этногенетических мифов, так как в нем речь идет о происхождении языков, а не народов. Но это неверно. Понятие “народ”, “язык” - пусть не тождественны, но практически не отделимы друг от друга.  Поэтому в некоторых потопных (этногенетичных в своем существе) легендах говорится не о происхождении народов, а о происхождении языков. Например, живущие на севере Америки тлинкиты рассказывали, что давным-давно люди спаслись от потопа в ковчеге, “когда вода пошла на убыль, ковчег разбился о скалы пополам, отчего произошло разделение языков. Тлинкиты - эта одна половина всего населения, укрывшегося в ковчеге, а остальные народы - другая.” Или в Мексике рассказывали такую оригинальную легенду, будто после потопа на высокой горе спаслись один мужчина и одна женщина. Со временем они произвели на свет множество детей, но все дети оказались немы от рождения. Родителям помог голубь, он прилетел и наделил детей “языками, столь различными, что они не могли понять друг друга”. Думаю, читателю, сейчас хорошо подготовленному к самостоятельной дешифровке потопных легенд, не надо объяснять, откуда взялась в мексиканской легенде птица и почему именно ей пришлось таскать в когтях языки. Не это главное. Главный вывод: мифы о происхождении языков одного ряда с мифами о происхождении народов.

Вторая часть мифологической проблемы предания о Вавилонской башне, не позволяющая ей числиться за потопной мифологией, это отсутствие главного - собственно катастрофы. Однако и данный пробел восполним. Как и в случае с классическим мифом о потопе, повествуя о Вавилонской башне, талмудическая традиция еврейской литературы оказалась гораздо полнее библейской и выдала то, что редакторы Библии тщательно скрывали - катастрофу.

Постбиблейское предание сообщало, что Вавилонская башня была плодом мятежа людей против Бога (богоборческий мотив был также изъят из Библии). Люди хотели взобраться на небо и объявить войну Богу или, на худой конец, продырявить небосвод. Много лет строилась башня, “днем и ночью кипела работа. С головокружительной высоты люди стреляли в небо, и стрелы падали назад, забрызганные кровью” (знакомая по армянскому мифу о Нимруте деталь). Терпению Бога пришел конец, и он послал ангелов с приказом смешать языки людей. Приказ исполнен, и вот “произошло бесчисленное множество прискорбных недоразумений. Человек, например, просит у другого раствор, а тот подает ему кирпич; тогда первый в ярости швыряет кирпич в голову своему товарищу и убивает его на месте. Много народу погибло таким образом, а те, что остались в живых, были наказаны Богом, получив справедливое возмездие за мятежные замыслы. Что же касается самой неоконченной башни, то  часть ее провалилась в землю, часть была истреблена огнем; и только одна треть осталась на земле.”

Урезанность библейского рассказа о Вавилонской башне в сравнении с первоначальной полнотой рассказа талмудического подтверждает мифология китайского народа мяо. Согласно ей, потоп “был вызван тем, что люди, которым стало тесно на земле, решили с помощью лестницы проникнуть на небо. Но господин неба губил тех, кто поднялся, молнией. По другой версии, люди начали строить башню и бог смешал тогда их языки , и люди разделились, и не закончили башню. Начался потоп. Уцелели лишь брат и сестра”.

Сравнение “башенных” легенд Библии, талмудической литературы и мифологии мяо со всей очевидностью показывает, что сказание о Вавилонской башне - одна из версий потопных легенд. И значит, в Библии сохранились, не всегда целиком, не две, а три легенды о потопе: “вселенская”, “содомская” и “башенная”. Но не будем торопиться с упреками в адрес библейских редакторов. Препарирование легенды о Вавилонской башне, при котором целой оставалась только часть, сообщающая о смешении языков, - явление обычное в мифологии, и иногда только упоминание некой “воды” в том или ином виде позволяет догадываться о потопном подтексте мифа.

Например, папуасские сказители считали, “что когда-то все говорили на одном языке. Люди постоянно ссорились из-за высокого дерева. Чтобы прекратить это, предок собрал всех на берегу; срубленное дерево упало в море, и листья превратились в рыб. Люди бросились ловить рыбу и обнаружили, что только те, кто ест одинакового вида рыбу, говорят на одном языке. После этого сложились племена, которые  разошлись по разным местам.” Или взять легенду жителей островов Адмиралтейства. По их словам, давно еще вождь единого племени по имени Муикуи велел своему народу построить дом до неба. Люди взялись за работу и почти исполнили поставленную задачу, но тут им явился некий По-Ави и запретил продолжать постройку. Тогда обиженный вождь зачем-то “достал и окропил ею своих людей. Тогда смешался их язык; они перестали понимать друг друга и рассеялись по разным странам”. В заключение остается добавить, что самодийцы с Таймыра и мигиры из Индокитая при пересказе потопной легенды вообще обходились без воды и катастроф.

Легенды о происхождении языков не единственное ответвление, порожденное “башенным” вариантом мифа о потопе, другую его ветвь составили сказания о гибели великанов-богоборцев. Чтобы читатель имел представление о том, как обычно выглядели сказания этого рода, приведу соответствующие примеры из мифологии греков и африканского племени алуи. Греки рассказывали, что некогда породил моря Посейдон двух братьев-великанов, названных Алоадами. Эти “Алоады каждый год вырастали в ширину на локоть, а в высоту - на сажень. В возрасте девяти лет, имея в ширину девять локтей и рост в девять саженей, Алоады отважились сразиться с божеством и взгромоздили гору Оссу на Олимп, а на Оссу еще нагромоздили гору Пелион: они стали угрожать, что с высоты этих гор взберутся на небо, что превратят море в материк, засыпав его горами, а землю в море”. Плохо пришлось бы богам, но Артемида исхитрилась и сделала так, что братья Алоады пронзили друг друга на охоте дротиками.

Или вот еще одна похожая история, рассказываемая сказителями африканского племени алуи. Однажды бог Ниамбе “явился к людям и, став на высокое место, сказал им:” Поклоняйтесь мне”, на что люди ответили:” Пойдем и убьем Ниамбе”. Встревоженный этой дерзкой угрозой, бог поспешил уйти на небо, откуда он, по-видимому, раньше спустился временно на землю. Тогда люди сказали:” Давайте поставим мачты и взберемся на небо”. Они стали воздвигать мачты, ставя их одну на другую и скрепляя между собой, а потом вскарабкались по ним вверх. Но когда таким образом взобрались на большую высоту, мачты упали и все висевшие на них люди разбились насмерть”.

Такого рода легенд можно было бы привести еще множество, причем, не во всех из них могли упоминаться какие-либо средства восхождения на небо. Например, о гибели хорошо известных нам белорусских асилков рассказывали, что они, возгордясь своей силой и восстав на бога, ограничились метанием в небо булав и камней, за что и были уничтожены. Однако, какой бы вид не принимали легенды о богоборчестве, все они, наряду с мифами о происхождении языков, - лишь сколы-ответвления потопной легенды в ее “башенном” варианте.

Хотя обычно в ”башенных” версиях мифа преобладала тема гибели и разрушения, существовали варианты с более оптимистичным взглядом на события. Например, полинезийцы-маори рассказывали, что некогда крепость, в которой скрывался маорийский герой Тафаки, осадили враги, “тогда герой призвал на помощь своих священных предков, которые послали потоп с молнией и громом. Потоп затопил землю и уничтожил врагов героя, а крепость Тафаки была пощажена”. Как явствует из этого маорийского мифа, он представляет собой вывернутую наизнанку русскую легенду о граде Китеже. На Руси Бог, спасая город от врагов, покрывает его водой, у маори он с той же целью накрывает волной осаждающих крепость. И уже из данного сравнения видно, как далеко ко времени создания маорийского мифа зашло мифотворчество в деле иллюзорного спасения праотеческого города.

Город-гора. К счастью или несчастью, не знаю, но и “башенный” вариант не принес сказителям полного удовлетворения. Вероятно, известную роль в этой неудовлетворенности сыграло то, что развивающаяся параллельно тема всемирного потопа, постоянно грозила захлестнуть своими водами слабую рукотворную защиту. И чем более склонялись сказители, под впечатлением картины первобытного хаоса из “шестоднева”, к нагнетанию ужасов и сгущению красок, тем все более  хлипкой на фоне разбушевавшейся стихии выглядела китежская преграда. Поэтому чтобы уравновесить силы, сказители должны были постоянно укреплять и поднимать стены “китежа”. Так от дамбы пришлось перейти к башне и дальше к башне до неба, а когда и башня перестала выдерживать - к горе.

Думаю, на переход от “башенного” варианта легенды к “араратскому” повлияло еще и то, что по мере удаления от Палестины, с ее уникальной по тем временам градостроительной практикой, сказителям все труднее стало объяснять, что такое - башня до неба, и они стали прибегать к расхожему сравнению: “башня, как гора”. Стоило одному мало осведомленному мифографу поменять местами слагаемые этой метафоры (“гора, как башня”), и превращение башни в гору свершилось. Не знаю, где это произошло, но уже в аккадской версии мифа о потопе наличествует эта зеркальная метафора. Вот как звучит соответствующее место мифа в изложении аккадского “ноя”:

“Я вышел на четыре стороны принес я жертву,

На БАШНЕ ГОРЫ совершил воскурение”

                               (О все видавшем)

Казалось, в дальнейшем стоило отнять от образа горы метафору “башня” и получился бы “арарат” в чистейшем его виде. Но не станем торопиться, как не торопились и сказители, которые действительно скоро оставили в мифе только гору, но продолжали помнить, что нечто рукотворное в этом образе должно было присутствовать.

В этом месте эволюция образа “китежа” на краткое время разделилась на две линии: линию “искусственной горы” и линию “естественной горы с архитектурными элементами”. По первой линии, к примеру, пошли мифографы филиппинского племени висайя. Они сообщали, что некогда, во времена золотого века, вождем их племени был хороший человек по имени Лаон. Жилось при нем очень хорошо. Но “ однажды пошел дождь. Такой сильный, что залил все поля. Вода сначала дошла людям до колен, потом поднялась до пояса и, наконец, до шеи. Люди опечалились, видя, как погибают их посевы.

Лаон любил свой народ, и он подумал:” Пусть пропадет урожай, лишь бы не погибли люди.  Он созвал их всех и сказал:

- Давайте насыплем высокий земляной холм.

Однако люди отвечали:

- Нам нечем его насыпать.

Вождь взмахнул платком, и в один миг появились заступы и лопаты. Тогда люди сказали:

-Земляной холм нужно укрепить камнями, а у нас их нет.

Вождь снова взмахнул платком, и сразу появились камни. Люди принялись за работу и наконец насыпали высокую гору. На ней они и остались жить, дожидаясь пока не спадет вода. Там они продолжали работать, вырыли большую сточную канаву до самого моря, и вода спала”. К той же линии “искусственной горы” примыкали некоторые армяне, на свой лад рассказывавшие известный нам миф о царе Нимруте. Они говорили, что Нимрут не стрелял в небо с крыши дворца, а “создал гору из земли ,чтобы, поднявшись на нее, вступить с богом в борьбу, но бог низвергнул его в недра земли”.

Иной путь избрали некоторые семитоязычные племена Палестины и кришнаиты. В их потопных мифах - гора естественная, но использование ее - искусственное (гора-дом, гора-крыша). Например, моавитяне и аммонитяне, возводившие свой род к праведному Лоту и с чьих слов была записана библейская история о Содоме и Гоморре, утверждали, что, хотя Лот пошел из Содома в Сигор, но жить там не остался, а “стал жить в горе, и с ним две дочери его, ибо он боялся жить в Сигоре. И жил в пещере, и с ним две дочери его. И сказала старшая младшей: отец наш стар” и т.д. и т. п. (Быт.19,30-31).

Очень близко к потомкам Лота с точки зрения понимания роли горы в потопном мифе стояли индийские почитатели бога Кришны. Они говорили, что однажды бог Индра потребовал для себя человеческих жертв. На что Кришна ответ:” Наши боги - коровы, холмы и реки,” - и вообще запретил своим соплеменникам приносить Индре какие бы то ни было жертвы. Обиженный Индра обрушил на людей с небес потоп, но Кришна  поднял гору Говардхану и “удерживал ее на кончике пальца, дав пастухам возможность укрываться под ней от дождя,  семь дне и семь ночей, пока Индра не признал превосходство Кришны и не прекратил потоп”. Таким образом, и здесь гора сохраняет свою связь с архитектурой, будучи используема как крыша.³⁰

Разошедшаяся на какой-то момент на две параллельные линии эволюция “горного” образа утонувшего города со временем вновь сводится воедино компромиссом: сказители сходятся на том, что гора была естественная, но на вершине ее благодарный “ной” возвел после потопа некое культовое сооружение: храм (финикийцы) или жертвенник (Библия). Благодаря такому решению и волки оказывались сытыми, и овцы - целыми.

В дальнейшем же культовое сооружение, как мало функциональное художественное излишество отпадает, и давно утонувший город предстает перед слушателями в том виде, в каком предстает в большинстве потопных легенд: в виде местной горы или холма. И только чудом уцелевшие старинные названия некоторых из них : Вилька-Кото (Перу), Катута (Калифорния) - в состоянии напомнить о “китежском”, городском происхождении этого мифического образа. Так чистым “араратом” завершается вторая фаза эволюции образа “китежа”, начавшаяся с присоединения к нему образа зародыша земли из “шестоднева”.

Город-ковчег. На первый взгляд, по достижении “арарата” эволюция “китежа” окончательно заходит в тупик. Но думать так может лишь человек, незнакомый с памятливостью и изворотливостью мифотворчества. В действительности, с изобретением “арарата” закончилась вторая и началась третья фаза эволюции, в которой решающая роль принадлежит другому элементу “шестоднева” - мировому древу. Исключительная роль, выдавшая на долю мирового древа в третьей фазе эволюции образа  “китежа” объясняется просто - оно дало ему новый строительный материал, а вместе с ним и новое средство спасения. Практически речь идет о совершенно особой “деревянной” серии мифов о потопе, серии, родившейся и развившейся где-то на лесных равнинах, не только вдали от прародины мифа, но и без всякой связи с палестинской архитектурной традицией.

В виде схемы превращение мирового древа в “китеж” можно представить следующим образом: поначалу оно просто растет на вершине горы и является как бы крайним выражением идеи “арарата”, поэтому “ной” находит свое окончательное спасение не на вершине горы, а в кроне мирового дерева. Данная версия более или менее устраивает горцев, но совершенно не устраивает жителей заросших девственными лесами равнин. Лесные обитатели отвергают “арарат” и целиком подменяют его мировым древом, благо разница между тем и другим не велика. Точнее, общими у мирового древа и мировой горы являются космическая мощь и устремленность ввысь. Но есть и важные отличия: дерево все-таки более хлипкий материал, но за то оно не тонет.  С учетом всех этих обстоятельств и родилась та версия мифа, в которой герои спасаются на древе, потом оно подмытое падает в воду и дрейфует до конца бедствия.

В качестве примера приведу только одну легенду из этого ряда, миф о потопе дравидского племени камаров. Они рассказывали, что вначале “бог сотворил мужчину и женщину, у которых на старости лет родилось двое детей, мальчик и девочка. Но бог послал на землю потоп, чтобы погубить шакала, который вызвал его гнев. Старик и старуха, прослышав о приближающемся потопе, укрыли своих детей в дупле колоды, снабдив их пищей на все время потопа, и закрыли дупло. Потоп наступил и продолжался двенадцать лет. Старик со старухой и все, что жило на земле, потонули в потопе, но колода продолжала плыть на поверхности воды. Спустя двенадцать лет бог создал двух птиц и послал посмотреть, не потонул ли также его враг - шакал. Птицы облетели весь мир  и нигде ничего не увидели, кроме плывущей по воде колоды. Они спустились на нее и вскоре услышали тихие слабые голоса, раздававшиеся изнутри колоды. То были голоса детей, говоривших между собой о том, что у них осталось пищи не более чем на три дня. Тогда птицы улетели и рассказали обо всем богу; бог прекратил потоп, достал из колоды детей и выслушал рассказ об их приключениях. Потом бог унес их наверх, и в назначенное время они поженились. Каждому родившемуся у них ребенку бог дал имя особой касты. От всех их детей произошли живущие на земле люди”.

Обратим внимание, роль пары, спасшейся от потопа, отдана в мифе камаров детям, и это не случайно. Сказители постыдились поставить взрослых людей, тем более известного своей премудростью “ноя», в унизительное положение пассивных узников дупла мирового древа. Единственный способ в данной ситуации спасти репутацию “ноя”, это представить дело так, будто он, предвидя бедствие, заранее изготовил из мирового древа плот или лодку. Так и стали рассказывать.

Выручив данным способом тело и доброе имя “ноя”, сказители заросших лесом равнин, могли, пожалуй, остановиться. Они бы и остановились, если бы спасение “ноя” было единственной их задачей. Однако за решением этой задачи № 1 следовало решать обязательную для потопной мифологии задачу № 2 - спасение “китежа”. То, что святыня была прежде спасена с помощью зародыша земли и успела превратиться в “арарат”, лесной род мифографов или не знал, или забыл, или не брал в расчет. Во всяком случае, некое культовое сооружение случалось гибло при потопе в мифах с явной “деревянной” ориентацией. Взять, например, потопную легенду южноамериканских индейцев тембе,  упоминавшуюся прежде, но которую здесь не грех повторить целиком. Сообщалось, что жил некогда на свете юноша-сокол, однажды он “уговорил родителей отправиться с ним в один дом на танцы. Он звал с собой и других жителей деревни, но те не захотели. Пришли они в этот дом и стали танцевать. И вдруг юноша отделился от земли, взвился в воздух и унес с собой родителей. Жители деревни бросились за ним, пытаясь удержать. Шаманы закурили свои сигары, но хоть они пускали дым до самых небес, это не помогло. И пошел тут сильный дождь, и шел он всю ночь; вода поднималась все выше и выше; много людей в ту ночь утонуло. Лишь несколько человек спаслось, потому что они догадались залезть на пальмы. Вокруг них было так темно, что они ничего не видели. Они швыряли вниз плоды,  чтобы узнать по звуку, земля под ними или все еще вода. И каждый раз слышали: плюх-плюх! - это плоды падали в воду. В темноте люди жалобно перекликались друг с другом, словно жабы, и так долго перекликались, что в конце концов и в самом деле превратились в жаб”.

Расшифровка такого рода легенд, думаю, стала для читателя, теперь хорошо знакомого со своеобразным языком потопной мифологии, делом привычным. Поэтому он, конечно, сразу догадался, что отказавшиеся идти за юношей-соколом жители деревни - это непослушные допотопные греховодники. Что юноша-сокол, таскающий в когтях родителей, - это птица из “шестоднева”, находящаяся на той стадии своей эволюции, когда она вместо зародыша земли таскает в когтях “ноя”. Сам же зародыш успел превратиться в плоды пальмы, бросаемые в воду по причине темноты. А темно, потому что под давлением “шестоднева” солнце перестало всходить. Что касается пальм, то это размноженное мировое древо, и сказители тембе уже знают связанный с ним “более прогрессивный”, нежели с помощью птицы, способ спасения. Но желая избежать дублирования, они отдают предпочтение старинной птичьей версии и заставляют уже спасшихся на деревьях людей превратиться в жаб, чтобы заполнить ими брешь рассказа о превращениях утонувших людей.

Особого внимания в мифе тембе заслуживает “дом для танцев”. Это - “китеж”. Весьма примечательно, что в мифе упомянут не просто дом, а дом для танцев. У первобытных народов танцы не развлечение, а религиозный ритуал, поэтому в данном случае словосочетание “дом для танцев” является синонимом слова “храм”. В легенде тембе прямо не сказано, что “китеж” погиб, но его гибель подразумевается как всей ситуацией, так и неразвитостью “деревянной” темы в мифе. Сказители тембе уже знают, что на мировом древе можно спастись, но еще не видят в нем материала  для создания плавсредств. Когда же приходит время мысли о рукотворных деревянных средствах спасения, “китеж”, давно уже деревянный, всплывает сам собой.

Нам, вероятно, уже никогда не узнать, где и когда “китеж” всплыл впервые. Знаю только, что в потопном мифе дравидского племени тода, он - уже на плаву. Тамошние сказители рассказывали, что “много лет тому назад в мире было большое наводнение, и все утонули. Спаслись только юноша и девушка, которые спрятались в деревянный ящик, сделанный в форме хижины  тода”. Значение этой версии мифа, с точки зрения понимания его эволюции, трудно преувеличить. Она - ключ ко всей “ковчежной” серии. Начиная с этой легенды исполняется заветная мечта сказителей лесных равнин: “китеж” обретает способность не только противостоять натиску волн, но и плавать.

Однако радость по этому поводу у мифографов, скорее всего, была недолгой. Они не могли не сознавать, что деревянный дом в бурном море всемирного потопа не лучшее плавсредство. Поэтому почти сразу же началась переделка дома в духе существующей судостроительной техники. Из этого не следует, что сказители одним махом заменили плавающий дом привычным нам специальным судном, ковчегом. Нет, они еще долго, сойдясь на образе ковчега, специально оговаривали его происхождение от дома “ноя”. Лучшей иллюстрацией данного положения может послужить аккадский миф о потопе. В нем бог мудрости Эа, будучи связан общей клятвой богов, не может прямо сообщить “ною” о грядущей катастрофе и делает посредником при передаче информации одну из ипостасей “китежа” - свое святилище. Называемое в мифе “хижиной” и “стенкой”. При этом главный совет, который дает бог “ною” - сделать корабль из собственного дома. Вот как звучит это место в дословной передаче:

“Богов великих потоп устроить склонило сердце.

Совещались отец их Ану, Эллиль, герой, их советник,

Их гонец Нинурта, их мираб Эннуги.

Светлоокий Эа с ними вместе клялся,

Но хижине он их слово поведал:

“Хижина, хижина! Стенка, стенка!

Слушай, хижина! Стенка, запомни!

Шуруппакиец, сын Убар-Туту,

СНЕСИ ЖИЛИЩЕ, ПОСТРОЙ КОРАБЛЬ “.

                                  ( О все видавшем )

Еще более глубокий генезис образа ковчега, возводящий его происхождение не к деревянному “китежу”, а еще дальше, к мировому древу, демонстрирует египетский миф об Осирисе. Если читатель помнит, приплывший к берегам Финикии гроб с телом Осириса, врастает в ствол гигантского вереска, явно понимаемого как мировое древо. Далее дерево срубают и делают из него опору библского царского дворца или, говоря языком потопной мифологии, “китежа”. Изида забирает столб из дворца и сплавляет его в Египет, т.е. использует как ковчег. Таким образом, египетский миф оказывается старше аккадского, потому что в нет сохраняется утраченный в аккадской мифологии  самый ранний этап генезиса ковчега - превращение мирового древа в деревянный архитектурный элемент.

Однако, как сказителям ни хотелось сохранить связь хотя бы между ковчегом и “китежем”. Смена времен все более ее истончала и наконец оборвала совсем. Все, что могла допустить мифография на данном новом этапе, это позволить какое-то время деревянному “китежу” и ковчегу существовать параллельно и независимо друг от друга. Пример такого параллелизма - фиджийский миф о потопе. В нем сообщалось, что великий бог Нденгея очень любил чудо-птицу, которая будила его по утрам. Два внука бога убили птицу, и, “чтобы спастись от ярости разгневанного деда, молодые повесы бежали в горы и здесь нашли приют у племени плотников, которые охотно согласились построить частокол, достаточно крепкий для того, чтобы устоять  против Нденгея и его сыщиков. Они оказались верны своему слову, и целых три месяца бог и его приближенные тщетно осаждали крепость. Наконец, отчаявшись взять частокол силой при помощи обычных военных операций, смущенный неудачей бог распустил свое войско и придумал другое, более верное средство мести за обиду. По его приказанию собрались темные тучи и разразились ливнем над обреченной землей. Один за другим были залиты водой города, холмы и горы. Но мятежники, засевшие в своем высоком укрепленном городе, долгое время спокойно взирали на вздымавшиеся кверху воды.  Когда же наконец волны стали заливать деревянные стены города и даже прорвались через частокол, мятежники обратились за помощью к некому богу, который, согласно одному рассказу, посоветовал им построить плот из плодов шеддока, а по другой версии, послал им две лодки или научил их, как самим построить лодку для своего спасения. То был Рокоро, бог плотников, который вместе со своим помощником Гокола пришел им на помощь. Вдвоем они плыли в двух больших лодках, подбирали тонущих людей и держали их в лодке, пока не прекратился потоп”.

Расшифровать этот миф не составит труда. Птица, будившая Нденгея по утрам, - это петух, синтез птицы из “шестоднева” и послепотопного солнца. Ошибка фиджийцев заключается в том, что они поместили петуха не в конец, а в начало повествования. Город плотников и сделанный ими частокол - это деревянная версия Вавилонской башни. Одним словом, все узнаваемо. Обращает на себя внимание только, что герои, имея под руками прекрасный материал в виде частокола, не пользуются им, а изобретают плот из плодов дерева (которые полагалось бросать в воду для определения уровня воды). Таким образом, в фиджийском мифе отрыв пуповины, некогда соединявшей матерь-”китеж” с дитем-ковчегом, можно сказать,  состоялся, и только общность материала (дерева) осталась робким напоминанием о былом их тождестве.

Дальше речь может идти лишь о рудиментах “китежа” в потопном мифе. Образцом такой рудиментарной версии является шумерский миф о потопе. В нем бог предупреждает “ноя” о грядущем бедствии сам, прямо, но прежде просит стать “ноя” у стены, говоря: ”Стань у стены слева от меня, и у стены я скажу тебе слово”. Мифологи давно связывали это место с тем местом в аккадском мифе, где говорится, что бог посредством “хижины” или “стенки” предупреждает “ноя” о потопе. Однако при данном сравнении не учитывается, что железная логика аккадского мифа в шумерском варианте оказывается до основания разрушенной. В аккадском мифе недвусмысленно говорится, что бог вынужден прибегнуть к посредничеству стен своего святилища, будучи связан клятвой. Шумерский же бог просто прислоняет “ноя” к стенке плохо понятого “китежа” и прямо, в лоб выкладывает всю информацию.

Из приведенного сравнения видно, что аккадский миф, считающийся производным от шумерского, на самом деле древнее последнего, хотя записан позднее на той же территории. Видимо, у них был общий первоисточник, сохранившийся у аккадян лучше, чем у шумеров. Когда же Аккад, захватив Шумер, испытал на себе влияние шумерской культуры и прежде всего письменности, то внес в свой потопный миф только одно изменение: “ноем” стал шумер - шуруппакиец Зиусудра (Утнапишта). Во всем остальном аккадский миф остался верен себе, и в понимании роли “китежа”, и в наименовании богов-губителей Игигами ( от мамбрийского дуба Огига). Даже первоначального “ноя”, совершенно верно названного в мифе Палестинцем (Амурру), сохранила аккадская версия, сделав этого палестинца создателем ковчега. Цитирую: “За смоление судна корабельщику Пузур-Амурру чертог я отдал и его богатства” (О все видавшем).

Хотя в шумерском мифе связь между “китежем” и ковчегом окончательно разорвана, память о былой культовой функции храма, обращенного в ковчег, продолжала будоражить воображение шумерских сказителей и заставляла изображать ковчег в виде плавучего жертвенника. Обратим внимание, в конце шумерского сказания говорится, будто “ной”, завидев бога-солнце Уту прямо в ковчеге принес ему жертвы: " Зиусудра царь простерся перед Уту, царь убил для него быка, зарезал овцу”. Таким образом, ковчег-жертвенник, видимо, можно считать последним отголоском происхождения ковчега от “китежа”.

Возвращаясь теперь к тому, с чего начинали, к проблеме происхождения мифа о потопе, вспомним, что шумерский миф некоторые историки записали в прародители всей потопной мифологии. Сейчас читатель, думаю, может представить себе всю глубину этого заблуждения, потому что знает, через какое множество витков эволюционной спирали должен был пройти этот миф, чтобы предстать в том виде, в каком он предстает на шумерских глиняных табличках. Древнейший по записи шумерский миф о потопе - один из самых юных на земле. Если говорить о ближневосточной традиции, то он несколько моложе аккадской версии, более точной и подробной в обрисовке роли архитектуры, и немного старше библейской, в которой она полностью отсутствует (есть только жертвенник, сложенный на Араратских горах).

Для удобства исследования генезиса потопного мифа всю эволюцию образа “китежа” можно представить в виде следующей схемы:

Хотя на схеме эволюция “китежа” представлена последовательно и прямолинейно, из этого не следует, что каждая последующая фаза отменяла предыдущую. Нет. Все три фазы могли существовать параллельно и легко соединяться друг с другом. Как, например, в аккадском мифе о потопе, в котором сообщается, что родина “ноя”, древний и любимый богами город, утонул (1-я фаза), но “ной” успел переделать дом в ковчег (3-я фаза) и пристал на нем к горе (2-я фаза).

Чтобы читателю, при анализе того или иного мифа, было легко разобраться в его сюжетных хитросплетениях, выделить первоэлементы и установить их место на лестнице эволюции, помещаем ниже специальную таблицу, которая, надеюсь, послужит ему универсальным пособием при анализе потопных мифов, включая те, что не были здесь воспроизведены.

¹ Данные Чанны не предел, согласно “Книге рекордов Гиннеса”, абсолютный рекорд принадлежит некому Роберту Першингу Уадлоу - 2,72 метра. Однако и эта цифра ничего не говорит антропологу, потому что свидетельствует лишь о наличии у названных лиц довольно редкого эндокринного заболевания - акромегалии.

² Изображение в профиль см. История древнего Востока , Зарождение древних классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации,М.,1983, стр.53; изображение анфас:Carel J Du Ky, Vulker des Alten Orient, Baden-Baden, 1969г. p.18

³ лат.acuo (заострять), греч.o¢xu (острый, край, острый конец),a¢kis (острие),aigane¶ (дротик),akon¶ (точильный камень, оселок), перс.yuk (железный вертел для выпечки хлеба), англ.ax (топор), нем.akut (острый),ecke (угол), кор.yegak (ocтрый угол), тюрк.iga (точить),jegu (острый нож, бритва),og (стрела), рапануи uki (палка-копалка, стрела, шило),kai (острый), бирм.gay (рубанок, палка с ножом на конце, консервный нож), рус. кий, кол, край, конец, каннд.koneyu (конец, край, вершина), праслав.jьgьla (игла), курд.axle (острие, край), прусс.aycolo (игла), суах.ukali (стрый)

⁴С другими ступенями чередования: исл.a¢ss (столб), каннд.asiyu (сабля, нож), рус. оселок, перс.asal (осока, копье), арм. aseln (игла), курд. acer (шуруп, винт), инд.acris (край, угол, грань, лезвие),acanis (острие стрелы).

⁵ дарг. кака (горка, пик), лат. cacumen (вершина, пик), греч. ogkos (груда, куча), инд. agagra (вершина горы), kakubh (вершина), тохар. kauk (высокий), иран. kuh (гора), герм. hug (холм), лит. guga (бугор, шишка), рус. кукиш, фин кокко (конусообразная куча), кор.  koge (перевал, вершина), фула hoggo (земляной вал), хауса kokowa (вершина).

⁶ Употребление  и географию этих суффиксов см. Иллич-Свитыч В.М., Опыт сравнения ностратических языков, М.,1976 г., т.2,стр.78.

⁷ Великолепный негатив этой сказки -  одна из версий фригийского предания о потопе (Филемон и Бавкида). Согласно ей, из всего селения только двое супругов проявили гостеприимство: приютили и накормили странствующих богов. В наказание селение было затоплено, только праведные супруги спаслись и после смерти превратились в дуб и липу (Овидий, Метаморфозы).

⁸ О воде, идущей из-под корней дерева или из срубленного ствола, рассказывается во многих других вариантах мифа о потопе.

⁹ Ср. греч. agos (вождь), лат.ago (вести, управлять), хур-урарт. ag (вести), тагал. akay (ведущий за руку), авест. ahu (господин), перс. agayi (господство), тюрк.iga (хозяин), хауса agga (вожак), iko (власть, управление), каннада agga (главный, передний). полинез. eiki/iki (вождь), япон.oko (короли, правители), иврит iyhus (знатное происхождение),инд. ic (властитель, владыка), хетт. esha (хозяин), шумер. aga (корона, тиара), egi (княгиня, государыня).

¹⁰ О семантической и географической широте употребления данного слова дает  представление “Глоссарий”, помещенный в приложении № 1.

¹¹ “Русский” эпизод с сожжением шкурки царевны-лягушки использован в мифе о потопе индейцев-вичола: сожжена собачья шкура жены “ноя”.

¹² В “Опыте сравнения ностратических языков” В.М. Иллича-Свитыча слово “manu”  реконструировано со значением “думать”, но, представляется, что это позднее, омирщенное истолкование слова, имевшего прежде высший магико-пророческий смысл. Ср. и-е. man (дух, безумие, колдовство), урал. man (заклинать, колдовать), бирм. man (зачаровывать, заклинать), полинез. manas (божественная сила).

¹³ Имя Фаэтон, видимо, представляет собой слегка видоизмененное имя “ноя” из несохранившегося  молоссо-феспротского предания о потопе. Во всяком случае Плутарх писал:” Предание гласит, что после потопа первым царем молоссов и феспротов был Фаэтонт” (Жизнеописания, Пирр,1).

¹⁴ Как еще один курьез разработки петушиной темы в мифе можно рассматривать попытку фиджийцев подменить петухом образ не послепотопного, а допотопного солнца.  По их версии, потоп явился местью за убийство чудо-птицы, которая по утрам будила своим пением верховное божество фиджийцев.

¹⁵ Ср. рус. кудесник, гадать. лат. goetia (волшебство, колдовство), cado (приноситься в жертву), курд. cadu (волшебство, колдовство), перс. god(o)s (святость, священство), katuzi (аскет. жрец), авест. gatha (религиозный гимн), инд. hutas (принесенный в жертву)=греч.hutos, hadzo (почитаю, благоговею), хетт. kudi (душа), герм.got (бог).

¹⁶ Ср. авест. gatu ( место), перс. kat (широкая скамья, трон, престол), греч. кoit¶ (ложе), суах. keti (садиться, селиться), каннада gaddigeyu (трон, сиденье).

¹⁷ Ср. и-е. kat (дом, стена, комната), урал.hat/kot (хижина, хлев), алт.koto (усадьба, город), драв. kattu (строение), египт. hat (дом), иврит ggad¢r (забор, ограда), берб. agadir (укрпленный амбар, стена), тагал. kuta (бастион, крепость), малаз. kota (город), хауса katanga (стена, ограда), фула hodo (деревня, жилище), суах. ukuta (стена (особенно каменная)), майя cot (стена (каменная)).

¹⁸ Ср. рус. катить, лат. cado (катиться), инд. ghut (вертеть), kuti (поворот), иврит kad (закругленный), кечуа kutay (поворачивать).

¹⁹ Изображение реконструкции натуфийского жилища можно найти в кн.: Антонова Е.В., Очерки культуры древних земледельцев Передней и Средней Азии, М., 1984 г., стр.70.

²⁰ В связи с “инкской” проблемой см. Приложение № 3.

²¹ ср. инд. hatta (рынок), иврит katliyz (рынок), суах. cete (базар), казах. koton (площадка, окруженная юртами), исп. coto (огороженный участок).

²² Ср. семит. s¶d (дух, бес), с рус. жуть, жиди (лешие, черти), кельт. sid (дух), курд. set (сумашедший, безумный), тунг-манж. sadko (злой дух), калм. cutker (злой дух).

²³ Ср. семит. cadik (праведный, святой), инд. siddhu (святой), sata (предсказатель будущего), рус. чудо, авест. zaotar (тот, кто творит жертву), каннада satravu (богослужение с жертвоприношением), бирм. z¶dey (человеческое жертвоприношение при закладке города или пагоды).

²⁴ В этой связи хочется устранить давнее заблуждение, будто семитская традиция первична  по отношению к имени и образу героя-мореплавателя русских былин Садко и его французского аналога Садока из романа “Tristan le Leonois”. В действительности дело, видимо, обстояло прямо противоположным образом, первенство принадлежит русскому Садко, французскому Садоку, а равно не упоминавшейся обычно в этом ряду индийской морской богине Сиддхе.

²⁵ Добавим, потомки некого Таата стали жертвами потопа, согласно одной полинезийской версии легенды. И нельзя исключить, что само  это финикийско-египетское божество произошло от индоевропейского бога Таута (букв. “племя”, “народ”), чтимого древними палайцами, кельтами, германцами.

²⁶ Соответствующие изменения произошли тогда и в значении слова kadh: ср. греч. hutos (земляная насыпь), рус. гать, чеш. haetu (плотина), с-хорв. гаt (дамба), чагат. kat(дамба), каннада katteyu (плотина)

²⁷ ср. инд. vartra (плотина, запруда, насыпь), др-англ. waru (дамба, береговая насыпь), лат. vallo  (обносить валом), рус. вал

²⁸ ср. инд. varcas (грязь), полинез. vara (ил, тина, грязь), кечуа wira  (жир, пена)

²⁹ ср. и-е. gar (гора), иврит har  (гора), египт. hor  (высота), эвенк. kuru (обрыв, край)= монг. kur, манж. kuru (возвышенность, холм), фула haayre (гора).

³⁰ ср. др-рус. киотъ (архитектурное сооружение в виде куполообразного покрытия, опирающего на столбы), тюрк. kotu (крыша), вахан. kut (кров), хауса kutubi (крыша амбара), кор. kat (шляпа), нем. Hut (шляпа)