Бог дурней жалует
“Безумие и бесчувствие должны
приписываться Богу по преизбытку,
а не по скудности.”
Дионисий Ареопагит
“Закрой глаза, чтобы видеть”.
Абу аль-Газали
Великий аскет Иоанн Лествичник говорил: ”Монах есть всегдашнее насилие природы”. Толкуя этот монастырский афоризм буквально и расширительно, можно сказать, что мы все - монахи. Насилие над природой в крови человека. Разнятся лишь ориентации: садистская или мазохистская. В согласии с собой и миром не живет, пожалуй, никто. И это обстоятельство можно считать еще одним безукоризненным доказательством Бытия Божия. Потому что в несогласии с тем, что может сойти за собственное человеческое изобретение (политика, право, мораль, искусство, мода и т.д.), еще допустима доля самобытности. Но для бунта против данного еще в утробе обязан быть сторонний и очень мощный Провокатор.
Священная фронда против Богом положенного - самый древний вид духовного обозначения, практически всегда называемый религией и отождествляемый с нею. И о том, как изобретательно человек пытался расправиться Бога ради с Богом данным: космосом, природой, жизнью, телом, разумом - стоит поговорить особо.
Пространство и время - главные атрибуты космоса, важнейшие параметры нашего тварного бытия, и человек просто перестал бы уважать себя, если бы не попытался замахнуться даже на них. Со временем ему, конечно, ничего особенного сделать нельзя было: ни остановить, ни искривить, ни обратить вспять. Но можно было, например, сделать вид, что времени нету, что смена дня и ночи, времен года не для тебя. Заточение себя в помещении (обычно в пещере), откуда времени не видать - самый простой и доступный способ с ним разделаться. Именно так поступают до сих пор схимники - представители особого разряда монашествующих, которые кроме обета молчания ( о смысле этого подвига говорилось), принимают на себя обязательство до смерти жить в пещере ни часов, ни светил, ни времен года не наблюдая, остановив космические часы хотя бы для себя и чисто внешне. Схима - великий монашеский подвиг, на него решаются или его удостаиваются из сотен монахов единицы. И обставляется принятие схимы особым ритуалом. Схимомонахи как бы заново постригаются, облачаются в специальные одежды и получают новое имя, третье, после мирского и монашеского. Такова высокая, исключительная честь, каковой удостаиваются монахи, решившиеся бунтовать против всесильного времени; и при всей очевидной бессмысленности и слабости этого антикосмического жеста, к нему проникаешься невольным уважением.
“Ничто так не мешает душе познавать Бога, как время и пространство,” - говорил известный немецкий мистик Мейстер Экхарт, хотя очевидно не мог не знать фразу блаженного Августина, что “ от Тебя ведь уходят и к Тебе возвращаются не ногами и не в пространстве.” И тем не менее у Экхарта пространство является препятствием на пути к Богу. Правы, конечно, оба: Августин в том, что Он везде, Экхарт прав в ощущении бесконечной отдаленности Божества, Существа принципиально Нездешнего. Такое как у Экхарта ощущение знакомо всякому человеку, как знакома потребность, к Богу стремясь, это вязкое бездуховное пространство преодолеть, изжить, пожрать.
Вопреки сегодняшнему, широко распространенному мнению, человек, преодолевая пространство, в древности пытался придвинуться к Богу не только по вертикали, но и по горизонтали. Где Божьи жилища, достоверно не знал никто, чувствовалось только, что далеко. Поэтому поход к Богу в гости за горизонт был столь же естественен, как и любой исход с родной кочки обитания, независимо от направления. Бог везде и нигде, так почему бы не за горизонтом? Тем более, что за горизонтом точно жило Солнце - зримое божество. Пожалуй, поиск Абсолюта на земле прекратился лишь с окончанием эпохи великих географических открытий, когда стало очевидно: в горизонтальной плоскости Его нет. Богоискателям не осталось ничего иного, как мучить своим духовным поиском исключительно вертикаль.
“Что касается до существа неба, то посмотри на землю, как она черна, груба, дебела,” - писал мистик Иоанн Арндт. Трудно не согласиться, небо красивее земли, но не потому что красивее, а потому что нас там нет. Для ангелов, уверен, небо - постылейшее из мест. Но глядя с нашего шестка, небо ужасно привлекательно и в силу своей очевидной отличности от земли вправе претендовать на звание Божьего жилища. Так не думали, а скорее предчувствовали все те, кто именно движение по вертикали принимал за восхождение к Богу.
Мечта о штурме неба так древна и универсальна, что мифологию без упоминания подобной акции нужно долго и серьезно искать. История строительства Вавилонской башни - наиболее известная версия такого мифа. Библейский Бог, как известно, рассеял нечестивцев, смешав их языки, и на небо не пустил. Но существуют легенды противоположного содержания, где Бог направлял и подталкивал людей вверх, например, делая их прямоходящими. Философ-гностик Сатурнин рассказывал, что человек был создан не Богом, а ангелами и создан лежачим,” его тело по слабости ангелов не могло стоять прямо, но он, как червь, ползал”. Увидев такую картину, Бог “послал искру жизни, которая выпрямила человека”.
В дальнейшем человек, выпрямившись и осознав, что хочет от него Бог, полюбил вертикаль. Он настроил на вертикаль антропологическую эстетику, посчитав высоких, длинноногих людей красивее низких, коротконогих, хотя функциональное преимущество за последними - они устойчивей. В дальнейшем, как всегда неудовлетворенный существующим положением вещей, человек сделал все, чтобы пусть искусственно, но быть поближе к нему, становясь на котурны, пуанты, шпильки. Задолго до рождения классического балета подпрыгивание вверх сделалось неотъемлемой частью религиозного ритуала и до недавнего времени сохранилось в различных сектах: у английских джумперов, русских хлыстов и т.д. Особым почитанием окружала древность все, что превосходило человека ростом (деревья, горы) или как птицы жило повыше. Овидий, объясняя пророческие способности птиц, обращался к ним с такими словами:
“Думают боги, что вы мысли их в силах открыть,
Это и в правду ведь так: вы, близкие к небу, способны
Голосом или крылом верные знаки подать”.
Горы - и сейчас потрясающее душу зрелище, несравнимое ни с чем, даже на наш утомленный, пресыщенный, замусоленный взгляд. И можно представить себе, какими глазами должен был смотреть на них ветхий, не знавший телевизора человек: думать нечего, на вершинах гор точно обитают боги, и дорога в горы самый естественный путь на небо. Мысль эта не давала покоя даже христианам, людям, обязанным знать, что Бог везде и не имеет пространственных характеристик. В “Житие святого Харитона” мы читаем: ”Таже на верх тамо сущия горы взыде, и вселися на холме зело высоком, мало в себе пещеру имущем, на негоже высочайшею лествицею едва езыти бе мощно, тамо един токмо аки на столпе ста, от земли устраняяся, и к небесным приближаясь селениям.”
Когда человек научился строить, он, напоенный духовной любовью к вертикали, естественно, стал вверх тянуть адресованную Богу архитектуру. Самый первый, самый древний на земле храм иерихонских раскопок, датируемый YIII тысячелетием, представляет собой круглую башню фантастической по тем временам высоты - 8 м. Начиная с первого безвестного иерихонского строителя до наших дней, вопреки доводам разума и богословия, мысль об одухотворенности вертикали продолжала преследовать религиозную архитектуру. Петр Чаадаев писал: ”Пирамидальная архитектура является чем-то священным, небесным, горизонтальная же - человеческим, земным. “ Сейчас, конечно, времена иные, после наступления эры воздухоплавания и освоения космоса, архитектор, если и вытягивает вверх свои произведения, то не из религиозных, а из меркантильных соображений, и жители небоскребных пентхаусов вместе с работниками телебашен уже не считают, что они ближе других к Богу. И все-таки вид Манхеттена волнует, вызывает что-то похожее на благоговение. С этим уже ничего не поделаешь.
Продолжая тему насилия над пространством, как орудия духовной символики и богоподобного неприятия космоса, следует сказать, что пространство выражается не только через метры, футы и т.д. - а и через звук. “Звук - образ пространства,” - говорили древнеиндийские мудрецы, и вслед индийскому афоризму развить эту мысль можно так, что через звук пространство так же доступно насилию и искажению, как и через метр. О духовной аберрации звука будет сказано отдельно. Сейчас же мы возьмем только те приемы апофатической обработки звука, при которых искажалось естественное восприятие пространства.
Создание эффекта искусственного эха - главный прием, которым пользовался человек, звуком духовно искажая пространство. С помощью трели, тремоло, реверберации можно создать впечатление некого мгновенного отлета звука от слушателя, иногда, в зависимости от числа повторенных нот или скорости затухания, улета очень и очень далекого. После появления электронной музыки, возможности искусственной реверберации звука расширились до чрезвычайности и прибегать к ней стали как никогда широко, особенно в так называемой психоделической музыке. Любители рока, скорее всего, не отслеживают мест, самых “балдежных”, самых “торчковых”, но если прислушаются, то заметят, что в аранжировках наиболее волнительными пассажами окажутся те, где реверберацией создается эффект эха. Хотя отдадим должное, прием этот очень старый, и, видимо, именно ему следует приписать тот энтузиазм доисторических фанов, что наблюдал величайший врач древности Гален. Он писал:” Энтузиазм есть момент, когда некоторые впадают в экстаз вследствие курения в храмах, видя видения, или под влиянием звуков тимпанов, флейт и кимвал”. Голосовая реверберация так же еще во времена античности ассоциировалась со звуком небесного, божественного голоса. Овидий, описывая Кумранскую сивиллу в момент экстаза, сообщал:
“...выше, казалось,
Стала она, и голос не так
Зазвенел, как у смертных,
Только лишь бог на нее
Дохнул, приближаясь”.
Значительный интерес представляют методы звукового искажения пространства в древнерусской религиозной музыке. Во-первых, на Руси церковная архитектура формировала специальную реверберативную акустику в храме. Для этого в стенах здания делались специальные пазухи или вмазывались горшки. Это называлось “голосниками”, и существовали церкви, например, Коложская церковь Бориса и Глеба, которая была “составлена вся из голосников”. Во-вторых, в кондакарном пении были специальные приемы, позволявшие хору имитировать эхообразное, остаточное звучание. Епископ Порфирий (Успенский) так описывает впечатление от русского церковного хора:” Наше хоровое пение, с урчащей октавой и протяжением одного голоса в конце песнопений, напоминает шум наших лесов, гул наших громов, необъятное пространство родимой земли, и выражает беспредельность Божества.”
Особая роль в духовной музыке на Руси всегда отводилась колоколам. Однажды, когда прибывшие на Русь шведские послы решили отпраздновать день архангела Михаила, удивленные московиты спрашивали у них:” Как это возможно, когда вы в таком дальнем путешествии не взяли с собой колоколов?” Сами же русские, любя звон, не ограничивались праздниками и били в колокола при всяком удобном случае. Что из этого получалось в крупных городах, видно из мемуаров Павла Алеппского, который писал, что от колоколов в русских городах “земля дрожала, и гул колокольного звона, подобного грому, восходил до небес”. Один безымянный автор статьи “Благовест” в “Ярославских епархиальных ведомостях” с искренним восторгом рассуждал:” В храмы призывает Бог: нужно, чтобы и призыв напоминал Бога, и звуки зова трогали бы сердце. Но какой иной инструмент мог бы выполнить это назначение в том самом объеме, как выполняет его колокол?” Вопрос для русского человека риторический, но сейчас на него можно ответить вполне конкретно: богоподобным звучание колокола делало как естественное эхо, так и специальное, искусственное. Дело в том, что рельефы, делаемые на русских колоколах, представляли собой не только пластические украшения, но и ревербераторы, дававшие дополнительное, как говорили музыковеды, “дрожание” (battements).
Помимо реверберации, подозреваю, существовал на Руси еще один прием духовного насилия над пространством с помощью звука. В нем, возможно, использовался “эффект Допплера”, т.е. такой акустический феномен, когда звук на одной частоте, приближаясь, повышается, а, отдаляясь, понижается. Вспомним, тарахтение мотоцикла слышится много выше, когда он рядом, и понижается по мере удаления. Не знаю, была ли возможность у древних наблюдать и использовать “эффект Допплера”, но на Руси петь “Верую” “по-киевски” значило начинать на самой низкой ноте и заканчивать на самой высокой, т.е. тонально как бы “приближать” Божество исполнением символа веры.
Итак, как показано выше, человек, любя Бога и потому с неприязнью взирая на все, что не Он, космос включил в число своих и Божьих врагов и попытался без успеха, но с выдумкой извести главные космические атрибуты - время и пространство. Однако, если наш тезис о духовной ненависти к миру верен, то в своем антиприродном порыве он не только пространство и время, но всю окружающую среду в целом должен был сделать предметом своих религиозных садистских экспериментов.
То, что человек - экологическое бедствие не станет спорить никто. Спорить можно лишь о мотивах и подтекстах его издевательств над природой: от Святого Духа ли они или от бестолковости. В том, что касается древности, уверен, бестолковость была мотором разрушительной деятельности человека, хотя, справедливости ради следует добавить, что и по сей день она - доминирующий фактор в экологической проблематике. Козы съели греческую флору еще до Сократа, Тибр превратился в клоаку еще до Цезаря, и никому в голову не приходило искать в произошедшем духовный умысел. Однако в том, что такой умысел существовал, сомневаться не приходится. На боговдохновенное препарирование всей окружающей среды у древнего человека сил не хватало, но отдельные проекты на сей счет существовали и фрагментарно реализовывались еще до Рождества Христова.
Дело в том, что существовали проекты насилия над животным миром. Они покажутся современному человеку не вредными, а полезными и умилительными, но совершенно очевидно: суть их антиприродна, и происхождение обусловлено все тем же религиозным помешательством - общей болезнью человечества. Пророк Исайя, представляя себе жизнь животных будущего века, писал:” Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись вместе с медведицей, и детеныши будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому” (Ис.11,6-7). Читатель сочтет слова Исайи пусть характерно антиприродной, но только мечтой. Но на самом деле пророк писал о том, что мог видеть или о чем мог слышать, так как в языческой культовой традиции Средиземноморья существовала практика устраивать при храмах, что-то вроде зоопарков с вольным режимом, где действительно травоядные мешались с хищниками, так как родились в неволе и были совсем ручными. Лев и там, понятно, не ел солому, но видимость антиприродного добродушия в храмовом животном мире создавалась.
Однако по-настоящему человек смог развернуться в своей религиозной борьбе с окружающей средой лишь в ХХ веке, когда наука дала ему инструменты, а государственный бюджет силы, для этой титанической борьбы. Разумеется, в хозяйственной деятельности людей трудно разграничить главные его компоненты: нужду, глупость, тщеславие и Святой дух. Но то, что божественная ненависть к природе невидимо присутствовала в любом крупном проекте, сомнения не вызывает. Особенно отличались по этой части большевики. Об их экзальтированной религии без Бога сказано довольно, как и о принципиальном насилии над природой. Одни большевистские лозунги чего стоят: ”Нам нельзя ждать милости от природы!”, “Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики!” и т.д. В этих лозунгах, как и в требовании создать “нового советского человека”, чуждого нормальным человеческим запросам, сполна воплотилась проникнутая религиозной экзальтацией душа большевизма, святость его карликового титанизма, не чуждая, впрочем, хозяйственной и научно-технической деятельности человека в целом.
Изнанкой садистского большевизма можно считать индийский джайнизм - религиозное течение, построенное не крайне щепетильном, мазохистском отношении ко всему живому. Джайны не только последовательные вегетарианцы, но ходят с марлевыми повязками на лицах, чтобы не вдохнуть какое-нибудь живое существо, и не расстаются с метлами, выметая все перед собой, чтобы передвигаясь, садясь, ложась, не раздавить кого-нибудь. Это не мешает им уничтожать мириады невидимых глазу животных, но иллюзия гуманизма считается соблюденной. Джайны - очень злая карикатура на активистов экологического движения, реальный прогноз того ада, в который превратят нашу жизнь ретивые экологи. Но главное сейчас не это, а то, что в противовес большевистскому садизму, джайны - лишь ветвь в могучем полноводном мазохистском потоке религиозности.
Больше всего и всегда человек любил поиздеваться над собственным телом. Фантазия его в этом пункте была неистощима, а иногда нечеловечески изящна. Изумительным примером мозохистского изящества является еврейская суббота. Удивительно, что такая жизнелюбивая, светлая, чувственная религия, как иудаизм могла додуматься до столь изысканного издевательства над ТЕЛОМ правоверного еврея как суббота, но додумалась. В этой связи с горечью приходится признать: человек, духовно обезьянничая, в состоянии дойти до цинизма абсолютного, до того, что даже заслуженный отдых свой не пощадить, сладкую минуту праздности превратить в культовую дыбу. Думаю, встань сейчас из гроба автор книги “Бытия”, мимоходом помянувший, что Бог на седьмой день творения отдыхал от дел своих, он бы горько пожалел об этой необдуманно брошенной фразе. Так как именно от нее танцуя, раввинское умозрение, катясь по накатанной колее апофатического богословия, несколько тысячелетий отравляет иудейский отдых. Коль Абсолют отдыхал и отдыхал по - Своему, т.е. Абсолютно, то и созданный по образу и подобию Божию еврей раз в неделю обречен на абсолютный покой - такова более чем простая логика, ужесточавшихся век от века, субботних правил. Сомнительно, чтобы иудаизму удалось со временем достичь своего абсолютного идеала - превращать на день непоседливый, деятельный народ иудейский в камень, но сделать день отдыха самым мучительным днем недели, мазохистским по сути, - это ему удалось.
Другие народы, до субботы не додумавшиеся, фантазии также не лишены, ненависть к собственному телу также питают, но расправляются с ним иначе. Достаточно вспомнить последнюю моду на поедание автомобилей - наглядный пример способности человека сочетать первобытные традиции с новейшими техническими достижениями. Но чем бы ни питался человек: автомобилями, саранчой или соловьиными языками - он прежде всего старательно насилует свое ПИЩЕВАРЕНИЕ - инструмент за нормальную, бесперебойную, полноценную работу которого пожизненно бьется вся земная тварь.
Духовный принцип кормового мазохизма сформулировал еще Сократ. Он говорил:”...ни в чем не нуждаться, есть дело божественное, а нуждаться в наименьшем, есть наибольшее приближение к божественному”. Сократовское “наименьшее” каждый аскет понимает по-своему, от чего и возникают разночтения, разные аскетические традиции. Описывая жизнь современных Будде индийских отшельников, Асвагоша сообщал:
“Одни живут как птицы, и как птицы
Что словят, то служит пищей им;
Другие щиплют травы, как олени;
Иные только воздухом живут,
Как змеи...
В воде живут иные, словно рыбы”.
Конечно, в идеале, по-божески, нужно было бы ничего не есть, и в “Авесте” так и записано, что пища богов - ее отсутствие. Но такой идеал недостижим, и все издевательства аскетов над своим желудком стоят отговорки одного африканского вождя, объявившего себя богом, что “в качестве бога, он выше того, чтобы испытывать нужду в пище, а ест, пьет и курит - только из удовольствия.”
Коль в своем религиозном рвении человек пищеварения не щадил, то щадить свою СЕНСОРИКУ, т.е. органы чувств (зрение, обоняние, осязание, слух). у него тоже не было оснований. Правда, неприязнь к сенсорике в целом древние культы, кажется, по обычной для них непоследовательности не проявляли. Первым всерьез за нее взялся греческий философ Пиррон, основатель скептицизма. Он, обнаружив довольно банальный факт, что чувства наши иногда нас обманывают или, говоря иначе, не всегда объективны в передаче информации об окружающей среде, обиделся, навсегда закрыл глаза и дальше уже жил, зажмурившись. Скорая смерть философа была бы неминуема, если бы за ним не ходили друзья и почитатели, отгонявшие собак и оттаскивавшие философа от канав. Сам Пиррон, насколько известно, говоря неприязненно об органах чувств, на пример Бога не ссылался, но складывается впечатление, что в такой страшной обиде на сенсорику есть нечто от общей религиозной обиды человека на природу.
Косвенное подтверждение этой мысли можно найти у блаженного Августина, всю 10-ю главу своей “Исповеди” посвятившего нелицеприятному сравнению чувственного мира с высшим Божественным бесчувствием. “...любое удовольствие, доставляемое телесными чувствами, осиянное любым земным светом, недостойно не только сравнения с радостями той жизни, но даже упоминания рядом с ними,” - писал Августин и далее подробно разбирал все соблазны мира сего и свою борьбу с ними. Позднее требование Исаака Сирина выключать свою сенсорику, хранить “ум бесцветным, безвидным и безобразным” органично вошло в христианскую аскетическую практику.
Вместе с тем, потуги на бесчувственность или внечувственность не с христианства начались, но являются обычными атрибутами всякого уважающего себя культа. Осязание испытывалось холодом, жаром, бичами, режущими и колющими предметами, одним словом, всем тем, что и сейчас входит в арсенал европейского садиста и индийского аскета.
Экзотические запахи - так же непременные спутники всякого религиозного действа. Например, особую силу для европейских носов имел ладан, он, чрезвычайно далекий от прогорклого кухонного духа, казался столь апофатичным, что властвовал даже над богами:
“Часто Юпитера я наблюдала, когда был готов он
Молнию ринуть, но тут ладан смягчал его дух,” -
говорит у Овидия Флора. К сказанному богиней остается добавить, что не только у Юпитера и не только ладаном смиряется дух. На магической притягательности непривычного, апофатического запаха существовала и существует вся парфюмерная индустрия.
От механизма магии запаха ничем не отличается механизм магии звука. Прежде уже рассказывалось как с помощью искусственной реверберации человек искажал пространство. Теперь пришло время рассказать, как духовно искажался сам звук. “Человек есть мера всех вещей,” - говорил Протагор и, естественно, что мерой звучания для него должен был быть собственный голос. Поэтому все богатство звучащего мира, оказавшегося за пределами нормального по диапазону и силе человеческого голоса, так или иначе окрашивается религиозным сознанием в мистические цвета.
“Голос Божий не похож на твой”, - говорил Цельс, и в этом пункте с ним соглашалось все человечество. Каков бы ни был звук, главное, чтобы он был нечеловеческим, апофатическим. Живший через тысячу лет после Цельса Николай Орезмский писал:” Одна причина заключается в непривычности красивого звука для слуха. Ведь иногда из такой необычности и новизны рождается восхищение, каковое восхищение порождает удовольствие. Вот почему иногда человек, не привыкший его слышать, считает такой звук более красивым”.
Как-то в поисках духовных звуковых закономерностей автору этих строк выпало счастье целый вечер провести внутри играющего музыкального инструмента. Впечатлений хватит на всю оставшуюся жизнь. Это был орган. То, что орган - самый религиозный в мире инструмент, думаю, не станет оспаривать никто, но интересно, что уже из названий регистров видно, какое звучание религиозно, а какое нет. Vox humana (“глас человеческий”) действительно очень походит на обыкновенный, расположенный в средине диапазона, несильный, глуховатый голос. Vox angelica и vox celeste (“глас ангельский” и “глас небесный”) - несильное, но открытое и очень высокое звучание. Tuba mirabilis (“труба мира”) - очень сильный и очень низкий звук. Если к приведенному добавить, что орган - все-таки инструмент, а не человек, пусть даже иногда имитирующий человеческий голос, то природа его духовности станет достаточно ясна. Ведь по справедливому замечанию Гофмана, именно инструментальная музыка отличается особым апофатизмом и “ открывает человеку неведомое царство, мир, не имеющий ничего общего с внешним, чувственным миром, который его окружает и в котором он оставляет все свои определенные чувства, чтобы предаться несказанному томлению”.
“Можешь ли ты возгреметь голосом как Он?” (Иов.40,4) - спрашивалось еще в Библии. “Нет” - ответствовало религиозное музыкальное творчество, и, восполняя меж собой и Богом пробел по силе звука, набирала толпы хоров и изобретала нечеловеческие по силе звучания инструменты. Такими инструментами можно считать ламаитские трубы Укур-Бур и Бур, воспроизводящих, по мнению ламаитов, ржание небесных коней и слонов; сторонний слушатель писал, что “рычание этих труб весьма густо и производит потрясающее действие на нервы”. Продолжая тему ламаитских музыкальных пристрастий, можно добавить, что монахи предпочитали петь низкими, гортанными голосами, медленно выпевая каждый слог, и исследователи увязывали такое пение “с тантрийской идеей о том, что чем ниже звук, тем он нематериальнее”.
Не будучи тантристской по идеологии, русская духовная музыка, как известно, также отдавала предпочтение низкому голосу. Павел Алеппский писал: “Лучший голос у них - грубый, густой, басистый, который не доставляет удовольствие слушателю. Как у нас он считается недостатком, так у них высокий напев считается неприличным”. К сожалению, сейчас услышать русское духовное пение, даже исполненное по крюкам, в том виде, в каком его слышали наши предки, дело невозможное. К началу ХХ века вымерло главное украшение русского пения - бас-октава, уникальный по звучанию голос. В ХIX веке в одной императорской капелле басов-октавистов было шестеро, и именно они, по словам композитора и дирижера князя Львова, создавали ту “бездну”, что поражала иностранцев в русском духовном пении.
Альтернативным русскому путем шло духовное пение колдунов-майори и католического клира. Они предпочитали фальцет (“верещание” - по русскому ироничному замечанию). »Но люди все так же чудаковаты,\ их больше в хоре трогают кастраты» (Рильке). Раньше в католических церквях действительно пели кастраты, теперь - дети, поскольку дети рождаются с фальцетом; до определенного возраста у них мышцы замыкают гортань, чтобы вода и пища не попали в дыхательное горло. Эта сугубо практическая предосторожность природы и создает фальцет, а вместе с ним и то очаровательное, высокое, ангельское пение, что так размягчает душу при посещении католической службы.
РАЗМНОЖЕНИЕ свое человек, напоенный невидимым ветром Святого Духа, старался искалечить, точно так же, как пищеварение и сенсорику, искалечить по большей части фантазийно, в мечтах, обставляя чудесами все этапы этого сложного и великого процесса: зачатие, ношение, роды, кормление, реакции младенца.
Непорочно, без матери, от одного отцовского семени, упавшего в ямку, зачался великий герой и бог папуасов - Сидо. О неестественных обстоятельствах зачатия Иисуса Христа известно всем, но мало кто теперь знает, что, по мнению древних болгарских еретиков-дуалистов, непорочно, без отца, была зачата и Дева Мария. Если же порочность зачатия никак опровергнуть нельзя было, придумывались некие несовместимые с физиологией обстоятельства такого зачатия, например, преклонный возраст сексуальных партнеров. В “Житие Иоакима и Анны” мы читаем:” Родити бо неплодней и заматоревшей утробе, есть сие благодати сила: не естество бо зде, но Бог естество побеждает, неплодию узы разрешает”. С этим тезисом могли согласиться и автор книги “Бытия”, написавший, что Сарра забеременела Исааком в глубокой старости, и биографы основателя хлыстовства Ивана Суслова, сообщавшие, что он родился от “столетней бабы”.
Неестественным у благодатных существ должно быть и течение беременности. Поэтому у небесных дев индийской мифологии беременность никак не сказывалась на их фигурах, что местные сказители объясняли так:” Законы, соприродные земным женщинам, несвойственных женщинам небесным”.Согласимся и добавим, что немецкий хилиаст Квирин Кульман, совершенно независимо от индусов, утверждал, что Эсфирь Кульман чудесно родила здорового ребенка после шести месяцев беременности, а теща Кульмана 12 лет носила в чреве младенца, зачатого по ангельскому извещению.
Особыми чудесами всегда обставлялись роды. Асвагоша, заранее предупредив, что Будда “ родится способом неестественным”, далее сообщал:
“Родился Бодхисаттва от нее,
Чрез правый бок, во избавленье мира,
Великим состраданьем побужден,
Не причинивши матери мученья”.
Да и сама Маядеви - мать Будды, проявила при родах редкое самообладание и, как Лето Аполлона, родила Благословенного, стоя. В апокрифической “Оде Соломона” говорится, что и Дева Мария родила Христа ,“не претерпев боли”. И нечто подобное шептали в старину на ухо роженицам русские знахарки: ”Мати Мария родила сына Иисуса Христа не болевши, не стонавши и люди не слыхавши.”
Дети, родившиеся при таких чрезвычайных обстоятельствах, не могли вести себя естественно и не вели: Зороастр, родившись, вместо того, чтобы заплакать, засмеялся; Моисей, если верить Талмуду, родился обрезанным и сразу начал говорить. Аполлон, иранский богатырь Рустам, папуасский бог Сидо не сосали грудь, а преподобный Сергий Радонежский отказывался от материнского молока в среду и пятницу.
История божественного фантазийного размножения, наверно, следовало бы дополнить рассказом о том, что реально, во плоти проделывало со своими половыми органами человечество Бога ради. Но честно признаться, говорить об этом не хочется, так чудовищно и безобразно все это выглядело. Хотя, с другой стороны, если человек, служа Богу, способен на самоуничтожение, ритуальное самоубийство, расправы со своими органами размножения путем самозакапывания или самооскопления уже не покажется слишком изуверскими.
Ритуальное САМОУБИЙСТВО: превращение себя в то, что не есть, ради Того, Кто есть ничто, из того, что есть - в принципе нормальная логическая схема. У Достоевского в “Бесах” ее излагает идейный самоубийца Кириллов:” Если нет Бога, то я Бог.. Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие...Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить самого себя”. Кириллов - однояйцовый близнец Раскольникова, как ритуальное самоубийство - изысканная версия ритуального убийства. Недаром, Раскольников говорил, что хотел убить старуху-процентщицу, а убил себя. Смысл культовой смерти всегда один - расправой с жизнью отождествиться с Богом.
Не только тело не любо Богу в человеке, но и РАЗУМ. Во всяком случае, так о Нем думало и думает человечество. Русская поговорка “Бог дурней жалует” - просто чрезвычайно лапидарное выражение этого общего людского мнения. Схема умозаключения при таком выводе, думаю, читателю должна быть привычна и ясна. Человек, приписав себе, без всяких на то оснований, прилично работающий интеллект, всякое отступление от своей скудной умственной житейской нормы относит на счет далекого от человеческой нормы Божества.
В России принято считать, что образ Ивана-дурака - фигура для мирового фольклора исключительная, наше, русское достижение и открытие. На самом деле это не так. Ни один фольклор не в состоянии обойтись без дурака. Это было бы нонсенсом. Бездуховного фольклора не существует, а дурак духовен, он - не от мира сего. Князь Трубецкой писал:” В отрицательных свойствах сказочного героя, в его немощи, неведении, безумии обнаруживается некоторое отрицательное определение искомого им “иного царства”. Он есть запредельная человеку сила и мудрость”. Поэтому, добавим, без дурака фольклор не фольклор.
Вне фольклора духовная жизнь глупости начинается с ребенка. Культ бога-дитяти, обычный в древности, и призыв “Будьте, как дети!” - имеют во многом своим источником неразвитость детского логического аппарата, принимаемая за пророческое прозрение и интеллектуальное сопричастие Божеству. “Сверхъестественное вмешательство бывает тем очевиднее, чем менее говорящее лицо способно к соображению. Вот почему этого рода предсказания особенно правдивы в устах детей”, - писал Леклерк, отчасти объясняя тот феномен, что в древности дети часто использовались как медиумы, как посредники между взрослыми и богами. На один такой сеанс ребячливой космической связи был приглашен известный латинский писатель Апулей, но его постигло разочарование и свое неудовольствие организаторам сеанса писатель высказал так:” Это безобразнейший мальчишка с дряблым и больным телом, эпилептик, необразованный, грубый. Да, что и говорить, прекрасного мальчика вы избрали, чтобы допускать его к участию в жертвоприношениях, прикасаться к его голове, одевать в чистый плащ и ждать от него прорицаний”. Апулей был не прав, точнее, в своих упреках он был не прав в главном: медиум ему попался первоклассный. Пусть некрасивый, пусть необразованный, но это был ребенок и ребенок, больной эпилепсией, т.е. идеальный спирит, в котором детство сочеталось с болезнью, названной древними lues deifica (боготворящая болезнь).
Здесь мы очень плавно можем перейти от детей к другой общественной группе, отождествляемой с феноменом духовного слабоумия, - душевнобольным. “То, что бог уделил пророческий дар человеческому умопомрачению, может быть бесспорно доказано: никто, находясь в своем уме, не бывает причастен боговдохновенному и истинному пророчеству,” - писал Платон, фактически пересказывая общее обывательское место. Безумие - высшая форма интеллекта, так думало и в большинстве своем продолжает думать человечество.
Проблема духовного слабоумия очень интересно повернулась с наступлением христианской эры. Вспомним: концепция христианства в своей воинствующей антикастовости была настолько оригинальна и последовательна в своей оригинальности (о чем специально писалось прежде), что выглядела явным алогизмом и наводила на мысль о тихом помешательстве последователей Христа. Христиане и сами ощущали шаткость своей веры пред лицом античной рациональной критики и просто переворачивали дискуссию, делая иррациональность своей веры дополнительным аргументом в пользу ее боговдохновенности. Апостол Павел прямо советовал:” Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом” (1Кор.3,18). Позднее Ориген пытался подкорректировать этот слишком уж уязвимый завет, написав: ”Безумие мы называем похвальным не безусловно, но только в том случае, когда кто-нибудь бывает глупым веку сему”. Однако живая религиозная практика в христианстве предпочла понимать слова апостола буквально. Известный византийский правовед Вальсамон рассказывал, что в его время бесноватые “принимаются с распростертыми объятиями, как освященные”.
Подобные наблюдения можно было бы сделать в любое время и в любом месте, но в христианстве испытывалась особая слабость к бестолковости. Вывожу это из того, что жреческое сословие, в других странах - носитель культуры и знания, сделалось в христианском мире рассадником скепсиса, обскурантизма и воинствующего невежества. Блаженный Иероним жаловался: ”Необразованные и простые священники считали себя святыми, потому что они ничего не знали.” Да и как им было не считать себя святыми, ведь невежеством спасались многие, официально канонизированные лица. Например, Симеон Столпник, о котором в житие говорилось: ”Духа Божия премудрость и в простыя вселятися обыче, и невежи избирати весть, да посрамится века сего мудрость”.
Кроме детей и сумасшедших существовала еще одна группа населения, которую обыватель связывал с Божественной иррациональностью - это люди творческие, подверженные приступам вдохновения, любимцы муз: поэты, философы, математики, музыканты и т.д. “Без безумия не может быть ни один великий поэт,” - говорил Демокрит, и ему вторил Платон:” Поэт - это существо легкое, крылатое и священное, и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем рассудка”.
Рискуя показаться невежливым, все-таки кое-что уточню и добавлю к сказанному великими философами. По моим наблюдениям, иррациональный элемент поэзии состоит в том, что подгоняя под заданную тему, рифму и размер свой словарь, поэт, творя, как калейдоскоп, бессознательно встряхивает свой лексический запас, и, глядя со стороны, процесс такого встряхивания выглядит настоящим безумием. Ахматова гудела во сне, как улей, Маяковский пугал спутников на прогулке ритмичным стоном, идущим из груди (“ворочается вобла воображения” - объяснял поэт). Но самое замечательное, что такое встряхивание словарного запаса, действительно рационально не контролируемого, для самого поэта неожиданное, дает порой поразительный, как и в калейдоскопе, удивительно складный, кажущийся привнесенным извне и Сверху результат: поразительно выразительные и загадочно глубокие по мысли строки. Это-то и есть вдохновение, посещение муз, божественное озарение.
Отчасти совпадает с поэтическим безумием безумие интеллектуальное. Только не под тему и рифму, а под концепцию и задачу встряхивается умозрительный калейдоскоп мыслителя. Но результат все тот же - неизвестно откуда, иногда во сне, приплывшее решение. Однако есть у интеллектуального безумия свои, присущие только ему стимулы. Интеллектуальные занятия никогда не были и сейчас не являются сколько-нибудь массовыми, поэтому божественный принцип исключительности работает здесь на профессиональном уровне. “Толпе не присуще быть философом” ,- писал Платон, поэтому философ “стоит вне человеческой суеты и обращен к божественному, большинство, конечно, станет увещевать его, как помешанного.” Таким образом, профессия философа уже является религиозным отступлением от нормы и своей отстраненностью от житейской проблематики напоминает священное безумие. Если же занятие философией дает человеку не только хлеб, но поглощает его всего, то и сам он, целиком погружаясь в мир чистых идей, начинает ощущать себя существом не от мира сего, небожителем. Великий астроном Птоломей писал:
“Знаю, что смертен, что век мой недолог, и все же - когда я
Сложный исследую ход круговращения звезд,
Мнится земли не касаюсь ногами, но, гостем у Зевса,
В небе амброзией я, пищей бессмертных, кормлюсь”.
Наконец, сам обыватель, не будучи ни дитем, ни сумасшедшим, ни поэтом, ни философом, мог, обратившись к отечественной фармакопее, впадать в бестолковое исступление и посещать небо посредством спиртного, наркотиков, одуряющих курений. Древние индийцы, приготовлявшие свой священный напиток “сому” из отвара мухомора, так описывали впечатление от пьянки:” Мы пили Сому, мы стали бессмертными, мы вышли на свет, мы познали богов”. Сейчас в силу доступности алкоголя пьют не столь вдохновенно, но потребность взлететь над житейским здравомыслием, пусть ненадолго отключить назойливый арифмометр мышления, присутствует и в сегодняшней тяге к дурману.
