Литература ХХ в.

Великий русский поэт. Родился в 1880 г. в Петербурге, умер в Петербурге 7 августа 1921 г. Крупный реформатор русской поэзии, лидер движения символистов.

Предком Блока был врач царя Алексея Михайловича, выходец из Мекленбурга. Отец поэта, Александр Львович, получил образование юриста и прослужил на этом поприще до конца жизни, хотя, по словам биографа, ему "«стоило больших усилий прекратить писание стихов, чтобы не отвлекаться чересчур от науки в сторону муз". Мать поэта – дочь известного ученого А.Н.Бекетова.

Брак родителей Блока к удачным никак не отнесешь, они разошлись еще до рождения сына. Что поначалу совсем не отразилось на сыне, с самого рождения его окружали бабушка, прабабушка, мать, тетки, няня. Безграничное, чрезмерное обожание, чуть ли не культ. Стоило ему заплакать – и сам профессор Бекетов брал его на руки, прохаживался с ним по всему дому, показывал кораблики на реке. На всю жизнь у блока осталась необычайная тяга к кораблям. Дедушка стал его первым другом: с ним они играли в разбойников, переворачивая  вверх дном всю квартиру, ходили на прогулки, из года в год все более продолжительные. Возвращались голодные, перепачканные, зато с трофеями: какой-нибудь необыкновенной фиалкой или неизвестной разновидностью папоротника.

Раннее развитие и красота мальчика восхищали почтенных профессоров. Менделеев познакомил его со своей дочкой, годом моложе его ( ей предстояло потом стать единственной женой поэта). На набережной прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться прелестными детьми. В пять лет Блок начал сочинять свои первые стихи:

«Зая серый, зая милый,

Я тебя люблю.

Для тебя-то в огороде

Я копустку и коплю.»

Дороже матери он никого не знал. Тайные узы, соединявшие их, никогда не порвутся. Их взаимная привязанность проявлялась в постоянном беспокойстве, в почти болезненной заботливости. Долгое время мать оставалась его лучшей советчицей и самым близким другом. Именно она – осознанно или нет – привила ему страсть к творчеству. Когда Блоку было девять лет, она, желая дать ему отца, вышла замуж за офицера Кублицкого. Нервная, со слабым сердцем женщина, мечтавшая об идеальной любви, так и не обрела счастье. Точнее, обрела счастье только в сыне. Он стал для нее единственной опорой, способной придать смысл ее жизни. Раз в год из Варшавы приезжал отец, но им с сыном не о чем было разговаривать.

Привольнее всего он чувствовал себя летом, в загородном имении Шахматово. Оно не походило на те «дворянские гнезда». в которых  жили великие писатели Х!Х века. Скромный дом, окруженный густым садом. Профессор Бекетов купил его, потому что неподалеку жил его друг – Менделеев. К озеру вела еловая аллея; повсюду – заросли старых деревьев, кусты жасмина, сирени.  Здесь Блок учился ходить, говорить, читать, здесь он начал сочинять стихи.

В шестнадцать лет он открыл для себя театр, и это впечатление перевернуло всю его жизнь. На театральных утренниках он смотрит классические спектакли: Шекспир особенно поразил его неистовством страстей и буйством фантазии. Блок хочет играть сам. Где угодно, перед любым, кто готов его слушать, он произносит монологи из «Макбета» и «Гамлета». Решено: он будет актером.

Юношеские стихи блока – безликие, тусклые, зачастую банальные – мало чем примечательны.  Его представления о поэзии еще не сложились. В нем лишь зарождалось все то, чему предстояло стать его поэзией, зачатки будущих идей и форм бродили, притягивались, отталкивались, не находя себе место.

Но к 18-и годам его захватила одна идея: Вечная Женственность стремится воплотиться в его поэзии не как объект зарождающейся любви, но как цель и смысл мироздания. Именно тогда блок открыл для себя поэзию Владимира Соловьева, неразрывно связанную с образом Вечной Женственности. Эта поэзия – перегруженная идеями, ожиданием конца света, безнадежно устарела в глазах наших современников. Но юного блока она потрясла; благодаря ей внезапно обрело форму все то, что давно шевелилось в нем.

«Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого  и первых лет нового века, была непонятна мне; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех», - вспоминал Блок.

Поэтика Соловьева казалась Блоку несовершенной, и он никогда не был его учеником, но проникся к нему истинным обожанием. Он восхищался притягательной личностью этого человека, с которым его однажды свела судьба, его необыкновенной жизнью.

Почти одновременно с обретением своей темы Блок влюбляется в Любовь Дмитриевну Менделееву, дочь знаменитого химика, друга деда поэта и соседа по имению. Менделеев, как-то навестив друга, пригласил Блока к себе в имение, присоединиться к молодежи, заполнявшей его дом. Блок явился верхом, в сапогах, вышитой рубашке, со светлыми развевающимися кудрями, строгим лицом и произвел сильное впечатление. Принимали его Любовь Дмитриевна и ее гувернантка. Он всех покорил своей красотой, а особенно уговорами поставить в сарае Шекспира. Только Люба отмалчивалась: она вообще была сдержана и неприступна. Красивая, высокая, златовласая и сероглазая, румяная и темнобровая, она скорее напоминала Валькирию, чем Офелию. И тем не менее именно в сцене безумия она имела потрясающий успех. Блок зачастил к Менделеевым, в нем по-прежнему было что-то от Ивана-царевича, сказочного принца, прискакавшего к своей Даме. Она, юная, гибкая и суровая, расчесывала на солнце свои длинные волосы.

Пророческие строки Соловьева пели в нем:

«Знайте же: вечная женственность ныне

В теле нетленном на землю идет.»

Обоим поэтам Она являлась лазорево-золотой. И лишь после смерти Соловьева, она обретает у Блока черты вечно юной Софии Премудрости. Девушка, сказочная принцесса, Премудрость понемногу превращалась у него в Мировую Душу, Жену, облеченную в Солнце. Апокалипсис неотъемлем от его жизни. Апокалиптическое мышление становится выражением изначала присущего ему  трагического мироощущения. Черта характера, особенно заметная в поэте – это ослабленность витального начала, слабость физической энергетики, и светлая печаль, сопутствующая ему с юности до гроба, апокалиптические ожидания, чувство конца, исчерпанности жизни. Но, обратим внимание, у Блока печаль эта была светла и делала ее светлой сильный легкий дух его воли, заряженный на покойное, добродушное восприятие мира. Однако даже мощный дух его воли не в состоянии был отменить присущую его витальному началу  тайную жажду катастроф, и сам Блок признавался в письме к Андрею Белому "Люблю гибель".

Эта фраза многое объясняет. Блок, по его собственным словам, "безрадостный и темный инок", конечно же, не мог не приветствовать все, что делало окружающий мир сродным с  его внутренним трагедийным миром, все что вело к концу эту "недотыкомку" (как называл Блок жизнь). Поэтому в специфической витальности, а не в неких приступах подлости у эталонного в своей порядочности поэта - тайна личности Блока, тайна его шокирующих проявлений радости при виде народных бедствий, войн и революций.

Вместе с тем, не всякий человек с ослабленной физиологической энергетикой   и с собой и с окружающими столь откровенен в жадном ожидании катастроф (личных, общественных, космических). Любовь к гибели у людей этого типа прямо пропорциональна реальному благополучию его жизни. У Блока есть неудачная драма "Песнь судьбы", в которой герой делает такие характерные, «буддистские» по духу признания: "Господи. Так не могу больше. Мне слишком хорошо в моем тихом белом доме. Дай силу проститься с ним и увидеть жизнь на свете...Да разве можно теперь живому человеку мирно жить, Елена? Живого человека так и ломает всего: посмотрит кругом себя, - одни человеческие слезы... посмотрит вдаль, - так и тянет его в эту даль...

Не надо очага и тишины-

Мне нужен мир с поющим песни ветром!"

Чем покойней, сытней была жизнь Блока, тем сильней в нем являла себя  тяга к обвалу, гибели, апокалипсису.

Ослабленность жизненной энергетики особенно выразительно проявлялась в стихах поэта и часто вводила в заблуждение его читателей. Припоминается в этой связи почти анекдотичный случай.  Группа московских поэтов впервые ждала Блока к себе и, начитавшись таких строк, как:

“Только здесь и дышишь, у подножья могил,

Где когда-то я нежные песни сложил

О свиданьи, быть может, с Тобой...

Где впервые в мои восковые черты

Отдаленною жизнью повеяла Ты,

Пробиваясь могильной травой...”

представляла себе его “изможденным, худым, бледным и даже скорее некрасивым”. Реальность же продемонстрировала совершенно обратное. Андрей Белый вспоминал: « Я весь дрожал. Никогда в жизни - ни прежде, ни потом - я не испытывал такой жгучей неловкости. И разочарования. Обман, обман! Меня обманули. Это не Блок. Не мой Саша Блок.

Но до чего он был красив! Высокий, стройный, статный, курчавый. Весь как в нимбе золотых лучей, румяный с мороза. В студенческом сюртуке, широкоплечий, с осиной талией. От синего воротника его дивные глаза казались еще голубее. До чего красивый, до чего земной, здоровый, тяжелый.”

Начиная с января 1901 года, в течение трех лет Блок совершенно поглощен мистикой, любовью, поэзией. Поэт в расцвете сил, он обретает уверенность, его творчество совершенствуется, становится мощным и цельным; рождаются изумительные «Стихи о Прекрасной даме». И созданное Блоком в эти три года останется в русской литературе непревзойденным образцом чистоты, возвышенности, очарования.

Зимняя  запись в дневнике: «…явно является Она. Живая же оказывается Душой Мира (как определилось впоследствии), разлученной, плененной и тоскующей…мне же дано только смотреть и благословлять…» В таком состоянии Блок встретил Любовь Менделееву. Она шла на курсы, он пошел за ней. На улицах Васильевского острова он не спускал с нее глаз. На следующий день он опять последовал за ней. Позже началось хождение у устья реки: солнце опускалось в море, небо было красным, стояли короткие, светлые ночи. Там он бродил до рассвета, пытаясь прочесть знаки неба и земли.

Любовь Менделеева не может устоять перед могучим любовным напором Блока, и дело явно идет к свадьбе. Хотя определенного рода сомнения и опасения не покидали Любовь Дмитриевну, и будучи еще невестой, она писала Блоку: "Вы навоображали про меня всяких хороших вещей и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека с живой душой, и не заметили, проглядели." Однако, обольстительное самовнушение возобладало у Любовьи Дмитриевны над женской интуицией, и они повенчались.

Венчание произвело на Блока неизгладимое впечатление. Мать поэта и старик Менделеев плакали от волнения и радости. Новобрачная в белоснежном батистовом платье и притихший, сосредоточенный Блок вышли из церкви. Их поджидала тройка, крестьяне пели хором, подносили им белых гусей, хлеб-соль. Прекрасная Дама, чьи следы поэт так часто искал на городских улицах, стала его женой.

Сразу после венца Блок уехал за границу, оставив молодую жену, надо полагать, в крайнем недоумении. Первое время жене еще удавалось вызвать у Блока что-то похожее на проявление чувственности, но, по ее собственным словам, скоро "и это немногое прекратилось". С этого момента она, опять-таки по ее собственному выражению, стала не женой, не вдовой, не невестой и пробыла в таком странном состоянии до самой смерти поэта. Другим женщинам везло с Блоком не больше жены. По Петербургу даже ходила легенда, что две лучшие местные распутницы делали попытки соблазнить поэта, итог каждый раз оказывался для них неутешителен: проболтав с дамой всю ночь на всякого рода философско-литературные темы, он поднимался с дивана и со словами "Мадам, утро! Извозчик ждет!" выпроваживал искусительницу восвояси.

Литературоведение пыталось объяснить нестандартность поведения Блока изломанностью русской сексуальной идеологии начала века: с ее проповедью аскезы в миру, "белым браком", "пажами", замещавшими "рыцарей" при исполнении низменных супружеских обязанностей, и тому подобным бредом, действительно популярным  тогда у нравственно, душевно и физически испорченной русской интеллигенции. Однако в случае с Блоком дело обстояло иначе. Натура всегда сильнее идеологии, и только совпадение их может создать некую иллюзию идеологической зависимости, но именно иллюзию - не более. Натура, упомянутая прежде ослабленность у Блока витального начала, жизненной энергии диктовала ему известную черствость в любовных отношениях. И то, что он спокойно смотрел на  корчившуюся рядом жену, бестрепетно взирал на стоящую петербургской зимней ночью под окнами бывшую возлюбленную, говорит не о некой идеологической зависимости, а о том, что влюбленности поэта носили внетелесный, исключительно духовный характер.

Говоря о специфических чертах психологии поэта, нельзя не упомянуть странную раздвоенность отношения Блока к разуму, к интеллектуальной деятельности. Поспорив однажды с Горьким, почтительно относившемся к проявлениям сильного интеллекта, Блок горячо воскликнул: "Если бы  мы могли совершенно перестать думать, хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый, болотный огонек (ум - А.А.), влекущий нас все глубже в ночь мира и прислушаться к мировой гармонии сердцем". Блок в письмах почти кликушествовал: “Я знаю любовь, знаю, что “ума” не будет, я не хочу его, бросаю его, забрасываю грязью, топчу ногами,” - но  в одной из анкет признавался: “Мое любимое качество - ум”.

Исключительное душевное здоровье - еще одна замечательная черта натуры Блока. Он сам как-то написал: “Я - очень верю в себя... ощущаю в себе здоровую цельность и способность, и умение быть человеком вольным, независимым и честным...”  И эту авторскую характеристику подтверждали едва ли не все, кто лично знал поэта. Зинаида Гиппиус не без  раздражения, но точно выразилась: «Блок, - в нем это чувствовали это и друзья, и недруги, был необыкновенно, исключительно правдив. Может быть. Фактически и лгал кому-нибудь, не знаю, знаю только, что вся его матеря была правдивая, от него, так сказать, несло правдой.» Гумилев, политический и поэтический оппонент Блока, однажды заявил: «Он лучший из людей. Не только лучший русский поэт, но и лучший из всех, кого я встречал в жизни. Чистая, благородная душа.»

Блоку двадцать шесть лет, он встречает новую женщину, Незнакомку. – на сей раз доступную, - которую каждый может видеть, любоваться ею, прикасаться, любить.

Цыганские скрипки провожают их до дверей. Там уже ждут сани. Сухощавая, гибкая брюнетка с ослепительными зубами, удлиненными глазами, заслонясь муфтой, улетает с ним в снежной метели. Воздух пахнет шампанским и ее духами; взмыленная лошадь несется по набережной Невы. Лживые клятвы, неложные поцелуи, слезы счастья – чего только там не было!

«И я провел безумный год

У шлейфа черного…»

Она – Наталья Волохова, актриса театра Меерхольда. Больше года она владеет его сердцем. Она пробудила в нем неистовую страсть, он опьянен ею, он испытывает смешанное чувство радости, тревоги и восторга. Именно она – вдохновительница «Снежной маски» и цикла «Фаина». Меняется форма, слышатся новые ритмы, непривычные рифмы.

В тот год Блок пристрастился к театру – особенно к тому, в котором играла Волохова. Мейерхольд, один из величайших театральных режиссеров, в то время возглавлял труппу молодых артистов. Он приводил к Блоку своих друзей, все они от него без ума, просят написать что-нибудь для них. У труппы грандиозные планы. Прежний театр нравов ушел в прошлое, а вместе с ним – и прежний образ жизни. Нужно создать не только новый театр, но и научиться жить по-новому, отбросить условности, освободиться от приличий, забыть долг, обязанности, всю привычную жизнь: пусть каждый день будет праздником или пыткой!

Мейерхольду хотелось бы, чтобы Блок создал что-нибудь созвучное их идеям. И Блок пишет «Балаганчик». Театрик канатных плясунов, ярмарочный балаганчик, где печальный Пьеро ждет свою Коломбину, которую отнимает у него Арлекин. Прекрасная Дама здесь из картона, а небо, куда улетают счастливые влюбленные, - из папиросной бумаги. Из смертельной раны бедного покинутого любовника течет клюквенный сок, а «мистики», хором бормочущие свои теории, так и застывают, разинув рты, когда Автор, которого буквально рвут на части, не знает что и придумать, чтобы объяснить публике происшедшее.

Те, кто понимали стихи этого периода, видели в «Балаганчике» не фарс, а важный и мучительный этап в творчестве Блока. Когда рассеиваются иллюзии, остается тревожная пустота, которая терзает его. «Мама…жить становится все труднее – очень холодно. Полная пустота кругом: точно все люди разлюбили и покинули, а впрочем, вероятно, и не любили никогда. Очутился на каком-то острове в пустом и холодном море. .. На остров люди с душой никогда не приходят…»

Но миновал «безумный год». Блок и Волохова расстались, даже не простившись.  «Чем холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь (но ведь она никому не удается теперь), тем глубже и шире мои идейные планы и намерения». Вокруг него теснились несколько друзей – люди малоодаренные, но все же с ними иногда было приятно провести вечер за выпивкой, болтовней о том о сем, в бесцельных скитаниях по городу.

Революция 1905 года помогла ему многое осознать, и ему захотелось перенести свои мысли в статьи. С 1907 по 1918 год Блок создал ряд статей под общим названием «Россия и интеллигенция». «Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть более страшной, «- размышлял Блок в годы, последовавшие за первой русской революцией. И московским и петербургским символистам одно казалось несомненным: Блок уже не был певцом Прекрасной Дамы; он стал человеком современной России; с больной совестью, полный неутолимой тоски. он трезво смотрел в будущее. Он перерос свою школу, перерос учителей: он не страшился слов, не стыдился слез.

Перед началом Первой мировой войны Блок в зените славы. Его встречают овациями в Петербурге, Москве, Киеве. Газеты и журналы  публикуют его статьи, в литературных салонах он самый желанный гость. Это, вероятно, именно по этому, спасаясь от всей этой сутолоки и суеты, он вместе с женой бежит в Италию. Но в Европе, как и в России, Блок не находит желанного выхода: «Более чем когда-либо вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорю. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть. Россия для меня – все та же – лирическая величина.  На самом деле – ее нет, не было и не будет».

Здоровье поэта пошатнулось, он сник душой. Он сам себя не узнает:

Да и сам я не  такой, не прежний –

Недоступный, чистый, гордый, злой,

Я смотрю верней и безнадежней

На простой и скучный путь земной.»

Уже в 1908 году он предчувствует скорбную судьбу России. Его интересует не политика, а как сохранить бессмертную душу страны, и будущее, в которой он прозревает ожесточенную борьбу во спасение вечных частиц этой души. Он берется за эту тему не как мыслитель, вооруженный умозрительными схемами, но как поэт – чувствующий, страдающий. Любящий. Россия – новое воплощение Вечной Женственности. Сначала он видит ее «вечно ясной», затем ее черты становятся дикими, искаженными страстью и страданием. Вскоре он заговорил о «роковой стране», о ее «пьяном голосе», о ее «разбойной красе».И он подходил к поэме «Двенадцать». На нее Блока вдохновляют не политические убеждения, но дух народного мятежа, который он так остро чувствовал.  «ландшафт его души» состоял из ветра, снежных бурь, диких удалей. Уже давно носил он в себе «скуку смертную».

Видимо, со скуки Блок сразу, без оговорок принял обе революции 1917 года.  Ему, с 1907 года говорившему в ряде статей о связи интеллигенции и народа, было ясно одно: если интеллигенция целый век жаждала политических перемен в России, падения самодержавия, прихода к власти нового класса, то ныне она должна была принять Октябрьскую революцию без рассуждений и колебаний, признать ее и примкнуть. Вот что Блок пишет в своей статье «Интеллигенция и революция» в конце 1917 года – столь жестокого и насыщенного событиями. В тот миг, когда должна была окончиться эта ненавистная война, когда «диктатура пролетариата» вот-вот «приоткроет истинное лицо народа», в первый и единственный раз он выразил свое отношение к Октябрьской революции, которую, по собственным словам, полностью поддержал. Эта статья и поэма "«Двенадцать"» написанная месяц спустя, - главные произведения Блока, посвященные революции. «Мы звенья одной цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать «лучшие»».

Интеллигенция должна избегать всего «буржуазного», забыть о себе, не оплакивать умерших: ни людей, ни идей. Блок призывает «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра.

К чему загораживать душевностью путь к духовности? Прекрасное и без того трудно…

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте музыку Революции».

Правые называют поэму «Двенадцать» богохульством и люто ненавидят Блока. «Левые» – Луначарский, Каменев – не одобряют «устаревший символ», имея в виду Христа, шествующего впереди солдат в конце поэмы. Каменев говорит ему, что эти стихи не следует читать вслух, поскольку поэт якобы освятил то, что больше всего опасаются они, старые социалисты. И Троцкий советовал ему заменить Христа Лениным.

«Двенадцать» становятся заработком Блока. Каждый вечер Любовь Дмитриевна читает поэму в артистическом кафе, где собираются модные поэты и буржуазная богема: ничтожные личности, сильно накрашенные женщины приходят, чтобы послушать «жену знаменитого поэта, продавшегося большевикам». Любу забрасывают деньгами, обесценивающимися с каждым днем.

Сам Блок пытается служить, служит не только в Комиссии правительственных театров, но и в Издательской комиссии при  Наркомате просвещения. Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию противозаконной деятельности бывших министров закрылась, но рождаются другие органы, и они требуют его присутствия. Иногда он за один день участвует в пяти заседаниях.

Первые серьезные приступы смертельной болезни появились в 1918 году. Он чувствует боль в спине; когда он таскает дрова, у него болит сердце. Начиная с 1919 года в письмах к близким он жалуется на цингу и фурункулез, потом на одышку. Объясняя ее болезнью сердца, но причина не только в его физическом состоянии, она глубже. Он жалуется на глухоту, хотя хорошо слышит; он говорит о другой глухоте, той, что мешает ему слушать прежде никогда не стихавшую музыку: еще в 1918 году она звучала в его стихах.

«Мне нечем дышать, я задыхаюсь. Неужели я болен?»

Его тяготят отношения с людьми, и дом его печален. Ночью он не ложится спать, а сидит в кресле, забросив все дела; днем бродит по квартире, по улицам, мужественно борясь с болезнью. Последний год был ужасен: он все видел, все понимал, и у него не оставалось никаких иллюзий: «Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не  прекращается, и все всегда болит. Я думал о русском санатории около Москвы. Но. Кажется, выздороветь можно только в настоящей. То же думает и доктор. Итак, «здравствуем и посейчас» сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка-Россия, как чушка своего поросенка.»

Наступает зима 1920-1921 года. Снова нужно таскать дрова из подвала, ежедневно участвовать в многословных и совершенно  бесцельных прениях. Нет ни бумаги, чтобы издавать книги, нет декораций и костюмов, чтобы ставить спектакли. Культурная жизнь все больше зависит от людей ограниченных, открыто ведущих компанию, уже получившую название: «борьба за снижение культуры».  Художнику Анненкову Блок признается: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! И не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу».

В своей пушкинской речи. Ровно за полгода до смерти, Блок говорил: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и воля тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл.

Мы умираем, а искусство остается»

Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно из пушкинской речи поэта. И был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев на глазах у всех, его лечили врачи, и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то «вообще», оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить.

Летом 1921 г. боли уже не прекращались, к Блоку никого не пускают, конец близок. Последние дни его были ужасны – он кричал днем и ночью. 7 августа 1921 года великого поэта не стало. Жизнь-«недотыкомка» для  Блока навсегда кончилась.В ту пору газеты не выходили, и только одно объявление в траурной рамке, приклеенное к дверям Дома писателей, возвестило о смерти Александра Блока.