www.xsp.ru/sh/ Структурный гороскоп

Это часть в будущей "Энциклопедии возрастного гороскопа", видимо, будет самой большой. Тут надежда на читателей, которые помогут собрать полноценную библиотеку, ну а пока первые приобретения, которые, на наш взгляд, удивительно ярко показывают диапазон возможностей темы.

Это написано Ходасевичем в 38 лет, в самом "разгаре" возраста Собаки, который действительно воспринимается как середина жизни (хотя Данте в "Божественной комедии" об этой середине сказал в возрасте Змеи, он писал ее с 42 до 55 лет). Поэт очень хорошо ощущает многократность перерождений - жизнь это не только эволюция человека, но еще и смерть предыдущих состояний собственного "я". В этом не только трагичность, но и мудрость бытия - ведь пережить возрастные умирания позволено человеку при жизни.

А вот монолог Жака из комедии Шекспира "Как вам это понравится" - уже целая возрастная теория. Семь действий - то есть семь возрастов - выделяет Шекспир. Ревущий младенец - первый возраст. Второй возраст пропущен, третий, четвертый и пятый смешаны в одну кучу под названием "плаксивый школьник". Лучше всего отмечен шестой возраст - возраст Крысы, что немудрено, ибо Шекспир, безусловно, один из лучших "специалистов" по этому периоду, и не в последнюю очередь потому, что сам родился в год Крысы.

Седьмой возраст обойден, и это тоже немудрено, ибо его вообще редко выделяют. Изумительно схвачена суть восьмого возраста, когда действительно на первом месте стоит вопрос чести.

Судья, скорее всего, находится в возрасте Дракона, оставшиеся два - соответственно возрасты Кота и Тигра.

Несмотря на шутейный характер слов, автор серьезен. Характеристики возрастов очень точны и емки, пожалуй, даже жестоки. Интересно, что ни одному из них в описании не дано преимущества. (Отметим в скобках, что критики считают Жака прообразом Гамлета, то есть персонажем, выражающим мысли самого Шекспира.) Да, написано это около 1600 года, когда Шекспиру было 36 лет.

В отношении жизненной силы мы до 36 лет подобны тем, кто живет рентой: что истрачено сегодня - будет завтра же пополнено. Но после этого года мы уподобляемся рантье, начинающему затрачивать свой капитал. Вначале это совсем незаметно: большая часть трат восстанавливается сама собою; на незначительный дефицит мы не обращаем внимания. Но постепенно дефицит возрастает, делается заметным, самый рост его становится все быстрее, дела начинают запутываться, и мы с каждым днем становимся беднее без надежды на улучшение. Растрата все ускоряется, подобно падающему телу, в конце концов не остается ничего. Особенно печально, если одновременно тают и жизненная сила наша и наше состояние; потому-то с годами увеличивается страсть к обладанию - в начале же, до совершеннолетия и еще некоторое время спустя, мы в отношении жизненной силы подобны тем, кто часть процентов присоединяет к капиталу: не только само собою пополняется то, что мы истратили, но даже иногда увеличивается самый капитал. Так бывает иногда и с нашими деньгами, благодаря мудрой заботливости нашего опекуна.

Тем не менее следует беречь юношеские силы. Аристотель говорит, что из числа победителей на олимпийских играх только двое или трое одерживали победы и мальчиками и зрелыми мужами: преждевременные напряжения подготовительных упражнений настолько истощают силы, что впоследствии, в зрелом возрасте, их почти никогда не хватает. Сказанное относится как к физической, так тем паче и к нервной энергии, проявлением которой является всякий умственный труд; поэтому ранние гении - вундеркинды, плоды тепличного воспитания, возбуждающие удивление в детском воз-расте...

Я заметил, что почти у всех людей характер приноровлен к какому-либо одному возрасту, и в этом возрасте выделяется особенно благоприятно. Иные бывают милыми юношами, позже эта черта исчезает; другие - сильны и деятельны в зрелом возрасте. Но старость отнимает у них эти достоинства; третьи - наиболее привлекательны именно в старости, когда они благодаря опыту и большей уравновешенности становятся мягче; последнее часто бывает с французами. Вероятно, это обусловливается тем, что в самом характере заключается нечто юношеское, мужественное или старческое, что гармонирует с соответствующим возрастом.

Прогрессивная убыль всех сил с приближением старости - явление, конечно, печальное, но необходимое, даже благотворное, ибо иначе смерть, которой эта убыль расчищает дорогу, была бы слишком тяжела. Поэтому высшее благо, какое нам дает очень глубокая старость, - это чрезвычайно легкое умирание, не вы-званное никакими болезнями, без всяких страданий - смерть совсем не чувствительная... В Ветхом Завете (псалом 90,10) продолжительность жизни определяется в 70, самое большее 80 лет, и что еще важнее, - Геродот (1,32 и III, 22) говорит то же самое. Но это, наверное, и основывается на грубом, поверхностном толковании каждодневного опыта. Ведь если бы естественная продолжительность жизни была 70-80 лет, то люди умирали бы в эти годы от старости; на самом же деле - не так: они в этом возрасте, как и в более молодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть очевидная аномалия, то такую смерть нельзя назвать естественной. В сущности, век человека - 90-100 лет; в эти годы люди умирают только от старости, без болезней, без хрипа, без судорог, без предсмертной борьбы, иногда даже не бледнея, большей частью сидя, после еды: они, собственно, даже не умирают, а просто перестают жить. Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болезнями, а потому преждевременна. Упанишады вполне правы, определяя естественную продолжительность жизни в 100 лет.

Правда, вопреки астрологии, судьба отдельного человека не бывает начертана на планетах, но они указывают жизненный путь "человека вообще", в том смысле, что каждому возрасту соответствует какая-нибудь планета, и таким образом жизнь проходит под влиянием всех планет поочередно. - В десять лет нами управляет Меркурий. Подобно этой планете, человек быстро и свободно движется в очень небольшом круге; незначительные мелочи способны его взволновать; но учится он много и легко, под руководством бога хитрости и красноречия. - С двенадцатым годом наступает царство Венеры; юношей всецело овладевает любовь и женщины. - На тридцатом году мы находимся под влиянием Марса; человек становится резким, сильным, смелым, воинственным и гордым. - В сорок лет мы под действием четырех планетоид; поле жизни как бы расширяется, мы служим полезному под влиянием Цереры, имеем собственный очаг в силу влияния Весты, научились, благодаря Палладе, тому, что следовало знать, и, подобно Юноне, в доме царит супруга. - В пятьдесят лет над нами владычествует Юпитер. Человек пережил большинство современников и чувствует свое превосходство над новым поколением. Он еще сохранил свои силы, богат опытом и знаниями; в зависимости от личных данных и положения своего он имеет тот или иной авторитет у окружающих. Он не хочет более повиноваться, а желает сам повелевать. Теперь он больше всего пригоден к тому, чтобы стать руководителем, правителем в той или иной сфере. 50 лет - апогей человека. - На шестидесятом году наступает время Сатурна, является свинцовая тяжесть, медлительность и инертность:

Наконец, является Уран; тогда, как говорят, пора идти на небо. Нептуна, названного так по недомыслию, я не могу упомянуть здесь, раз нельзя назвать его по-настоящему - Эросом; не то я постарался бы показать, как конец соединяется с началом, каким образом Эрос оказывается в тайной связи, подземное царство Оркус или Амантес египтян оказывается не только берущим, отнимающим, но и дающим, так что смерть является творцом жизни. Именно из этого Оркуса рождается все; в нем находилось все, что живет ныне; если бы только нам удалось понять фокус, посредством чего это происходит, тогда все стало бы ясным.

Шопенгауэр родился в год Обезьяны и в соответствии со своим годом излагает свои теории несколько смутно и фрагментарно - то уходя от основной мысли, то неожиданно возвращаясь к ней. Однако, как эмпирик, человек, не отягощенный схемами и догмами, Шопенгауэр очень ценен. У него случались прозрения яркие и точные. Однако важно отделять эти зерна от очевидных ошибок и заблуждений.

После весьма туманных рассуждений об энергии идет очень точное наблюдение о бесперспективности форсированного развития, ну и, наконец, наблюдение, просто предвосхищающее структурный гороскоп, ведь "нечто юношеское, мужественное или старческое" это и есть знак возраста, заложенный с рождения.

В третьем отрывке блестяще выполненный расчет длительности жизни и, наконец, в четвертом отрывке очень приблизительная и слабенькая версия возрастной шкалы. Светлое место лишь сравнение возраста Собаки с Марсом и возраста Дракона с Юпитером.

Ну и в завершение очень смутная, но очень важ- ная догадка о связи смерти и рождения. Таков Шопенгауэр.

Чтобы разрядить сгустившуюся атмосферу в нашей библиотеке после заумного философа, пора привести возрастную теорию другого великого представителя знака Обезьяны. Это Антон Чехов. Вот такая у него есть миниатюра.

Женщина до 16 лет - дистиллированная вода.
16 лет - ланинская фруктовая.
От 17 до 20 - шабли и шато д'икем.
От 23 до 26 - шампанское.
26 и 27 лет - мадера и херес.
28 лет - коньяк с лимоном.
29-32 - ликеры.
От 32 до 35 - пиво завода "Вена".
От 35 до 40 - квас.
От 40 до 100 лет - сивушное масло.

Трудно спорить с этой изумительной шуткой. Чехов, безусловно, знал, о чем говорил, отдавая все предпочтения женщинам возраста Кабана. Ну а возрастному горо-скопу остается добавить, что жизнь состоит не только из напитков и интеллектуальная красота женщины после 40 лет только-только расцветает. И может, после сорока женщин стоит сравнивать с цветами, к которым нельзя относиться столь же потребительски, как к напиткам.

Пифагор, Гиппократ, Эдмунд Галлей, Тициан, Ван Дейк, Мечников, Пэрна, Выгодский, а также многие современные авторы, конечно, найдут свое место в библиотеке возрастного гороскопа, ибо имели свой взгляд на проблему возрастов.

Однако не менее важным представляется присутствие в библиотеке тех, кто больше внимания уделял не всей шкале возрастов, а более локальным участкам жизни.

Начнем с детства.

Я старался представить себя годовалым младенцем, с соской во рту, с побрякушкой в руках, с задранными кверху ножонками.

Но эти сцены, искусственно нарисованные в моем мозгу, не расшевелили моей памяти.

И только однажды, после напряженного раздумья, в моем разгоряченном уме мелькнули какие-то забытые видения.

Вот складки какого-то одеяла. Какая-то рука из стены. Высокая колеблющаяся тень. Еще тень. Какая-то белая пена. И снова длинная колеблющаяся тень.

Но это были хаотические видения. Они напоминали сны. Они были почти нереальны. Сквозь них я хотел увидеть хотя бы тень моей матери, ее образ, ее фигуру, склоненную над моей кроваткой. Нет, мне не удалось этого сделать. Очертания сливались. Тени исчезали, и за ними снова была пустота, тьма, ничто... Как сказал поэт:

Это был мир хаоса. Он исчезал от первого прикосновения моего разума.

И мне не удалось проникнуть в этот мир.

Нет сомнения - это был иной мир, иная планета, с иными, необыкновенными законами, которые не контролируются разумом.

Больше о первом возрасте ничего и не скажешь, нет в нем памяти и не может быть, хотя хаотичным его называть неверно. У младенца замечательно упорядоченная жизнь, однако порядок этот не человеком установлен и не человеком контролируется, о чем очень точно пишет Зощенко.

В "Визите к минотавру" братьев Вайнеров приводится по памяти мысль из древней книги (какой?): "Никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и постижима ему вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел ударяет его по устам. И заставляет забыть все..."

Так оно происходит или нет, но память отшибает на весь первый возраст. И только мистики - мужчины годов Крысы, Дракона, Обезьяны и женщины годов Кабана, Кота, Козы - утверждают, что помнят себя чуть ли не с момента рождения. Однако мистики на то и мистики, чтобы помнить то, что обычному человеку помнить не положено. Джемма Фирсова (Кабан) утверждает, что помнит свое отражение в зеркале, когда только-только родилась. Ну и конечно же, Лев Толстой, родившийся в год Крысы, помнит...

Вот первые мои воспоминания, такие, которые я не умею поставить по порядку, не зная, что было прежде, что после. О некоторых даже не знаю, было ли то во сне или наяву. Вот они. Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мной стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто. И все это в полутьме, но я помню, что двое; и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого себя, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы, и жалость над самим собою, я не знаю и никогда не узнаю, что это такое было: пеленали ли меня, когда я был грудной, и я выдирал руки, или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи; собрал ли я в одно это воспоминание, как то бывает во сне, много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное впечатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страдания, но сложность, противоречивость впечатления. Мне хочется свободы; она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны.

Другое впечатление радостное. Я сижу в корыте, и меня окружает странный, новый, но неприятный кислый запах какого-то вещества, которым трут мое голенькое тельце. Вероятно, это были отруби, и, вероятно, в воде и корыте меня мыли каждый день, но новизна впечатления отрубей разбудила меня, и я в первый раз заметил и полюбил мое тельце с видными мне ребрами на груди, и гладкое темное корыто, и засученные руки няни, и теплую парную, стращенную, воду, и звук ее, и в особенности ощущение гладкости мокрых краев корыта, когда я водил по ним ручонками.

Странно и страшно подумать, что от рождения моего и до трех, четырех лет, в то время когда я кормился грудью и меня отняли от груди, я стал ползать, ходить, говорить, сколько бы я ни искал в своей памяти, я не могу найти ни одного воспоминания, кроме этих двух. Когда же я начался? Когда начал жить? И почему мне радостно представлять себя тогда, а бывало страшно, как и теперь страшно многим, представлять себя тогда, когда я опять вступлю в то состояние смерти, от которого не будет воспоминаний, выразимых словами? Разве я не жил тогда, эти первые года, когда учился смотреть, слушать, понимать, говорить, спал, сосал грудь и целовал грудь, и смеялся и радовал мою мать? Я жил, и блаженно жил. Разве не тогда я приобрел все то, чем я теперь живу, и приобрел так много, так быстро, что во всю остальную жизнь я не приобрел и одной сотой того? От пятилетнего ребенка до меня только шаг. А от новорожденного до пятилетнего страшное расстояние. От зародыша до новорожденного - пучина. А от несуществования до зародыша отделяет уже не пучина, а непостижимость. Мало того, что пространство, и время, и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них.

Следующие воспоминания мои относятся уже к четырем, пяти годам, но и тех очень немного, и ни одно из них не относится к жизни вне стен дома. Природа до пяти лет не существует для меня. Все, что я помню, все происходит в постельке, горнице. Ни травы, ни листьев, ни неба, ни солнца не существует для меня. Не может быть, чтобы не давали мне играть цветами, листьями, чтобы я не видал травы, чтобы не защищали меня от солнца, но лет до пяти-шести нет ни одного воспоминания из того, что мы называем природой. Вероятно, надо уйти от нее, чтобы видеть ее, а я был природа.

Воспоминания эти написаны в 1878 году, Толстому было 50 лет. Что касается первого эпизода, то сам Толстой не настаивает, что воспоминание относится именно к первому возрасту, допуская, что ему было уже больше года. В крайнем случае можно предположить, что воспоминание о моменте перехода из возраста Петуха в возраст Обезьяны. Другое дело, что и годовалый и пятидесятилетний Толстой так сильно сконцентрирован на проблеме свободы - это важно.

Второй эпизод - замечательная иллюстрация ко второму возрасту, какое обилие предметов и ощущений, для Крысы второй возраст - вечный источник романтизма.

Та же романтизация в рассуждениях о шагах и расстояниях. Теперь можно сказать, что от новорожденного до пятилетнего три шага, от пятилетнего до пятидесятилетнего шесть шагов. Другое дело расстояние до зародыша и несуществования, тут возрастной гороскоп пока молчит.

Ну и в заключение точнейшая формула: ребенок и есть природа.

Вообще мне кажется, что начиная с двух лет всякий ребенок становится на короткое время гениальным лингвистом, а потом, к пяти-шести годам, эту гениальность утрачивает. В восьмилетних детях ее уже нет и в помине, так как надобность в ней миновала: к этому возрасту ребенок уже полностью овладел основными принципами родного языка...

Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на бедную детскую голову, а ребенок как ни в чем не бывало ориентируется во всем этом хаосе, постоянно распределяя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов и при этом даже не замечая своей колоссальной работы.

У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить то множество грамматических форм, которые так легко и свободно усваивает двухлетний лингвист. И если изумителен труд, выполняемый им в это время, еще изумительнее та беспримерная легкость, с которой он этот труд выполняет.

Поистине, ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, который, к счастью, даже не подозревает об этом.

Я только что сказал, что, по моим наблюдениям, к восьмилетнему возрасту у ребенка такое изощренное чутье языка притупляется. Но отсюда не следует, что его речевое развитие в какой бы то ни было мере терпит при этом ущерб. Напротив: лишившись недавней способности создавать те своеобразные словесные формы, о которых мы говорили, он сторицей возмещает утрату новыми ценными качествами своего языкового развития.

...Период словотворчества остался у них позади, знание родного языка уже прочно завоевано ими. Теперь, на пороге школы, перед ними новая задача: осознать и осмыслить теоретически то, что в возрасте от двух до пяти они инстинктивно узнавали на практике. С этой труднейшей задачей справляются они превосходно, чего не могло бы случиться, если бы на восьмом году жизни их речевая одаренность угасла совсем...

Уже давно установлено, что в возрасте около года запас слов у ребенка исчисляется единицами; к концу второго года достигает двухсот пятидесяти - трехсот слов, а к концу третьего года доходит до тысячи, то есть сразу, всего в один год, ребенок утраивает свой словарный запас, после чего накопление слов происходит уже более медленно. То же относится и к грамматическим формам, которыми овладевает в ту пору ребенок. Когда-то я попробовал сделать приблизительный подсчет этих форм (склонение, спряжение, функции приставок и суффиксов). У меня их получилось не меньше семидесяти. И все эти "генерализаторы", образующиеся в мозгу у ребенка раз навсегда, на всю жизнь, возникают в наибольшем количестве в возрасте от трех до четырех...

Но, конечно, ребенок есть ребенок, а не ученый педант.

При всей огромности своей интеллектуальной работы он никогда не чувствует себя умственным тружеником, неутомимым искателем истины.

Он то играет, то прыгает, то поет, то дерется, то помогает бабушке или маме хозяйничать, то капризничает, то рисует, то слушает сказку, и уразумение окружающей жизни никогда не воспринимается им как специальная задача.

Он не выделяет мышления из всей своей жизненной практики, да и само мышление у него очень неустойчиво, прерывисто и легко отвлекается в сторону.

Длительная сосредоточенность мысли не свойственна раннему дошкольному возрасту...

Оптимизм нужен ребенку как воздух. Казалось бы, мысли о смерти должны нанести этому оптимизму сильнейший удар. Но... ребенок чудесно забронирован от подобных скорбей. В его душевном арсенале есть достаточно средств для защиты необходимого ему оптимизма. Едва только, на исходе четвертого года, ребенок убеждается в неотвратимости смерти для всего существующего, он торопится тотчас же уверить себя, что сам он вовеки пребудет бессмертен...

"Хитроумие" свойственно детям гораздо чаще, чем принято думать. Сентиментальная легенда о ребенке, как о некоем ангелочке, бесхитростном праведнике, чрезвычайно далека от действительности.

На самом-то деле ребенок совсем не такой ангелочек, каким он представляется многим слепо влюбленным родителям. Любопытно наблюдать, как часто внушает он себе и другим, будто его своекорыстные желания и требования подсказаны ему чистейшим альтруизмом...

Когда ребенок на взморье печет из песка пироги, он никогда не забывается настолько, чтобы проглотить свое печенье. Он всегда хозяин своих иллюзий и отлично знает те границы, в которых эти иллюзии необходимо держать. Он величайший реалист в своих фантазиях...

По системе Локка удавалось так чудовищно обрабатывать бедных младенцев, что они к пятилетнему возрасту могли показывать на глобусе любую страну. Жаль только, что к десяти годам эти миниатюрные Локки становились поголовно идиотами. Легко ли не стать идиотом тому, у кого насильно отнято детство!..

Впрочем, по мнению моих близких друзей, у меня в характере вообще очень много ребячливого... Если бы детская психика была моим всегдашним достоянием, я написал бы не десять сказок, а по крайней мере сто или двести. Увы, приливы ребяческой радости бывают у человека не часто, и длятся они очень недолго.

Разумеется, фрагментов из великой книги могло бы быть много больше, но возрастной гороскоп занимается не детством, а всей жизнью человека.

В основном К.И. Чуковский пишет о третьем возрасте, это и понятно: интервал указан - от 2 до 5. И все же, когда он говорит о фрагментарности мышления раннего дошкольника, то речь скорее о возрасте Обезьяны. Частично разговор идет и о четвертом возрасте, времени угасания лингвистической гениальности.

Возрастной гороскоп может найти у Чуковского очень много замечательных слов, подтверждающих положения теории. И то, что ребенок реалист в третьем возрасте, а не фантаст, и то, что хитроумен, и многое другое.

И все же главное в ином. Главное, чему посвящена практически вся книга Корнея Ивановича, - это становление языка ребенка. По теории именно становление языка, образа, атрибутики, формы (все эти понятия едины в гороскопе) - главная задача детства. И именно в третьем возрасте формируется этот язык, образ жизни с тем, чтобы в четвертом возрасте стать работающей частью человека. Конечно, не нужны в четвертом возрасте способности к языку, ибо некогда совершенствовать то, что должно работать. Благодаря своему мощному, вполне взрослому языку ребенок может начать учиться. Вместе с началом обучения зарождается человеческий разум (космический уходит). И очень важно, что Чуковский подтверждает, хоть и не везде прямо, что человеческого разума, человеческого самосознания у ребенка в третьем возрасте еще нет, его пока еще ведет космический разум, которому, в частности, неведом страх смерти.

Разуму посвящена вторая треть жизни мужчины. И именно разум взрослого человека, а не что-то иное мешает ему по-настоящему вернуться в детство, на что жалуется Чуковский.

Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постоянные предметы моих размышлений во время моего отрочества, - так они были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины.

В продолжение года, во время которого я вел уединенную, сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представились мне; и детски слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не дано ему.

Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий.

Мысли эти представлялись моему уму с такой ясностью и поразительностью, что я даже старался применить их к жизни, воображая, что я п е р в ы й открываю такие великие и полезные истины.

Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть счастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут на вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.

Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, - и я три дня, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на последние деньги.

То раз, стоя перед черной доской и рисуя на ней мелом разные фигуры, я вдруг был поражен мыслью: почему симметрия приятна для глаз? Это врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем же оно основано? Разве во всем в жизни симметрия? Напротив, вот жизнь - и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни душа переходит в вечность; вот вечность - и я провел с одной стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нету такой же черты? Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны, мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание.

Это рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и которого связь я с трудом могу уловить теперь, - понравилось мне чрезвычайно, и я, взяв лист бумаги, вздумал письменно изложить его, но при этом в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей, что я принужден был встать и пройтись по комнате. Когда я подошел к окну, внимание мое обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои сосредоточились на решении вопроса: в какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет? В это время Володя, проходя через комнату, улыбнулся, заметив, что я размышлял о чем-то, и этой улыбки мне достаточно было, чтобы понять, что все то, о чем я думал, была ужаснейшая гниль.

Я рассказал этот почему-то мне памятный случай только затем, чтобы дать понять читателю о том, в каком роде были мои умствования.

Но ни одним из всех философских направлений я не увлекся так, как скептицизмом, который одно время довел меня до состояния близкого сумасшествия. Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошелся с Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а мое отношение к ним. Были минуты, что я под влиянием этой постоянной идеи доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту (neant) там, где меня не было.

Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности - ум человека!

Слабый ум мой не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен был сметь затрагивать.

Из всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувств и ясность рассудка.

Отвлеченные мысли образуются вследствие способности человека уловить сознанием в известный момент состояние души и перенести его в воспоминание. Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, я думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...

Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только высказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение.

"Отрочество" написано Толстым в 24-26 лет, в самом начале возраста Кабана. Как видим, Толстой еще не ушел далеко от возраста Быка, тем не менее уже относится к нему достаточно иронично и насмешливо. Однако описание очень точное (а кто сомневался?). Изумительно доказана тождественность мании величия и самоуничижения. Комплексы Быка - это неспособность адекватной самооценки, а потому, чем выше скакнет сегодня самовозвеличивание, тем завтра ниже рванет презрение к себе. Очень точно показано отношение к смерти в этом возрасте, показана невысокая ценность "бычиной" мысли, но главное не эти подробности возраста, которые и без этих замечательных описаний достаточно ясны. Толстой показывает главную особенность возраста. Человек в этом возрасте становится источником мысли, мысль захлестывает его, заполняет все существо. Не важно, что мысли нелепы, глупы, амбициозны (фактически уровень мышления соответствует уровню языка новорожденного младенца), но это мысли свои, не услышанные где-то, не прочитанные, а рожденные в процессе мышления, самоанализа.

До пятого возраста мышление было чисто языковым, атрибутивным, словесным. Теперь мысль существует, даже не произнесенная вслух, а лишь промелькнувшая в мозгу. Та самая, о которой Тютчев сказал, что она, будучи изреченной, становится ложью.

Очень долгий путь до восьмого возраста предстоит пройти мышлению человека, прежде чем оно научится работать, а пока мыслям надо народиться, и чем больше их будет, тем лучше.

Пора переходить к юности, возрастам Крысы и Кабана. Этим возрастам посвящена огромная часть мировой литературы. Любимые герои всех времен и народов, как правило, юны. Дюма, Шекспир, Пушкин, Лермонтов, Бунин - на любой вкус. Однако пока предложим небольшой фрагмент воспоминаний Зощенко, посвященный меланхолии возраста Крысы.

Когда я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски.

Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской.

В детском возрасте я ничего подобного не испы-тывал.

Но уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.

Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч... Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу.

Я был несчастен, не зная почему.

Но мне было восемнадцать лет, и я нашел объяснение.

"Мир ужасен, - подумал я. - Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада".

Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:

Конечно, я знал, что бывают иные взгляды - радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни. Такие люди казались мне на уровне дикарей и животных.

Все, что я видел вокруг себя, укрепляло мое воззрение.

Поэты писали грустные стихи и гордились своей тоской.

"Пришла тоска - моя владычица, моя седая госпожа", - бубнил я какие-то строчки, не помню какого автора.

Мои любимые философы почтительно отзывались о меланхолии. "Меланхолики обладают чувством возвышенного", - писал Кант. А Аристотель считал, что "меланхолический склад души помогает глубокомыслию и сопровождает гения".

Но не только поэты и философы подбрасывали дрова в мой тусклый костер. Удивительно сказать, но в мое время грусть считалась признаком мыслящего человека. В моей среде уважались люди задумчивые, меланхоличные и даже как бы отрешенные от жизни.

Короче говоря, я стал считать, что пессимистический взгляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой я был родом.

Значит, меланхолия, думал я, есть мое нормальное состояние, а тоска и некоторое отвращение к жизни - свойство моего ума. И, видимо, не только моего ума. Видимо, всякого ума, всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного.

Очень печально, если это так. Но это, вероятно, так. В природе побеждают грубые ткани. Торжествуют грубые чувства, примитивные мысли. Все, что истончилось, - погибает.

Так думал я в свои восемнадцать лет. И я не скрою от вас, что я так думал и значительно позже.

Но я ошибался. И теперь счастлив сообщить вам об этой моей ужасной ошибке.

Эта ошибка мне тогда чуть не стоила жизни.

Я хотел умереть, так как не видел иного исхода.

Осенью 1914 года началась мировая война, и я, бросив университет, ушел в армию, чтоб на фронте с достоинством умереть за свою страну, за свою родину.

Однако на войне я почти перестал испытывать тоску. Она бывала по временам. Но вскоре проходила. И я на войне впервые почувствовал себя почти счастливым.

Зощенковское описание возраста, несмотря на специфику эпохи, а может, благодаря ей, соответствует идеалу. И депрессии, и частая смена профессий отвлекают от слишком раннего начала карьеры или семейной жизни. В этом возрасте надо набуяниться, наошибаться вдоволь - это воистину период проб и ошибок.

Вспомним пушкинские строки из "Выстрела": "В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцева, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а пол-ковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на ме-ня как на необходимое зло". Таково описание человека 29 лет. Возраст Кабана подходит к концу, бесшабашность на исходе, и тут появляется конкурент, единственное превосходство которого возраст: "Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились..."

И вот, явно проигрывая на территории возраста Кабана, Сильвио принимает удивительное решение - переносит дуэль в возраст Собаки.

Через шесть лет в возобновленной дуэли встречаются совершенно другие люди. В Сильвио теперь были "угрюмость, крутой нрав и злой язык" - какая метаморфоза! А тот, кто шесть лет назад "стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые вишни...", теперь "почувствовал, как волоса стали вдруг... дыбом". Безоговорочная победа была за Сильвио, он видел смятение и робость противника, был вполне отмщен.

Таким образом, то, что являлось слабостью в возрасте Кабана ("он шутил, а я злобствовал"), в возрасте Собаки стало силой. Иными словами, основная загадка повести имеет возрастное объяснение. У Шопенгауэра есть такое наблюдение: у каждого человека "характер приноровлен к какому-либо одному возрасту".

Как иносказание о возрастах мужчины можно прочесть и роман А. Дюма "Граф Монте-Кристо". "Илья Муромец, крестьянский сын, сиднем сидел ровно тридцать лет" - так все мужчины и должны: до тридцати лет сиднем сидеть, ничего серьезного в жизни не предпринимая. А при резком старте в возрасте Собаки можно многое свершить. Но как удержать мужчину от активных действий в более раннем возрасте? Дюма посадил своего героя в тюрьму.

"Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Дантеса. Он переступил порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех".

Итак, только начав жить, в возрасте Крысы Эдмон Дантес попал в тюрьму, провел в ней весь возраст Кабана и вышел на свободу, едва начался возраст Собаки. Разумеется, сверстники на свободе не теряли времени, усиленно добиваясь успеха. Но в этом-то один из главных парадоксов возрастного гороскопа, что "сидевший сиднем" в возрасте Кабана имеет преимущество перед другими и становится более значительной личностью. Найденные сокровища - это лишь внешняя сторона сюжета, суть же - в силе и целеустремленности личности, воспитанной в замке Иф. И если действительно принять роман за иносказание, то дело не в тюрьме, а в необходимости интеллектуального совершенствования возраста Кабана. Поэтому желательно в этом возрасте все же встретить своего аббата Фариа, который научит языкам и математике, но главное - научит мыслить.

Разумеется, ни интеллектуальное самосовершенствование возраста Кабана, ни отказ в этот период от карьеры - это еще не гарантия жизненного успеха. Возраст Собаки очень короток, принимать решения в нем некогда, необходимо действовать всей мощью своего ума. И тогда каждый сможет произнести слова, сказанные графом Монте-Кристо:

"Вдумайтесь в прошлое, вдумайтесь в настоящее, постарайтесь предугадать будущее и скажите: разве я не орудие Всевышнего? В самых ужасных несчастьях, в самых жестоких страданиях, забытый всеми, кто меня любил, гонимый теми, кто меня не знал, я прожил половину жизни; и вдруг, после заточения, одиночества, лишений, - воздух, свобода, богатство, столь ослепительное, волшебное, столь неимоверное, что я должен был поверить, что Бог посылает мне его для великих деяний. С тех пор я нес это богатство как служение; с тех пор меня уже ничто не прельщало в этой жизни... я не знал ни часа покоя; какая-то сила влекла меня вперед; словно я был огненным облаком, проносящимся по небу, чтобы испепелить проклятые Богом го-рода..."

Все здесь верно про возраст Собаки - волшебное богатство, как бы ниспосланное свыше, отсутствие радостей и удовольствий, безостановочная гонка и одновременно ощущение свободы: наконец-то человек становится хозяином жизни. Расплата за эту свободу - служение поставленной цели.

Однако святой возраст Собаки не длится бесконечно, приходит конец и ему, наступает кризис, а за ним - возраст Змеи, который сам весь как кризис с его сомнениями и жалостью.

"После смерти маленького Эдуарда в Монте-Кристо произошла глубокая перемена. Он шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним.

Более того: разговор с Мерседес пробудил в его душе такие воспоминания, которые он жаждал побороть.

Монте-Кристо был не из тех людей, которые подолгу предаются меланхолии: это пища для заурядного ума, черпающего в ней мнимую оригинальность, но она пагубна для сильных натур. Граф сказал себе, что если он сомневается и чуть ли не порицает себя, значит, в его расчеты вкралась какая-то ошибка.

"Я неверно сужу о прошлом, - говорил он себе, - я не мог так грубо ошибиться. Неужели я поставил себе безумную цель? Неужели я десять лет шел по ложному пути?"

Ум еще пытается властвовать человеком, но правит им уже нарождающаяся душа. Очень точно дана и дата перехода: 33 + 10 = 43 года.

А вот еще одно возрастное исследование.

...В эту зиму мне исполнилось тридцать лет. Цифра меня смутила, я в тоске подумал, что ничего еще не сделал: все было только пробами пера, примерками, черновыми репетициями. Удивительно: ритм жизни ускорился, появились авиация, кино, исторические события обгоняли одно другое, а мои сверстники формировались куда медленнее, чем люди тихого, неторопливого XIX века. Бабель начал писать по-настоящему в тридцать лет, Сейфуллина - в тридцать два, Паустовский - в тридцать четыре. А ведь Гоголь написал "Ревизора", когда ему было двадцать семь лет. Одно из самых изумительных произведений русской литературы - "Герой нашего времени" - написано двадцатишестилетним юношей.

Эренбург сформулировал очень важную возрастную задачу. Возможно, что какую-то поправку дает разница XIX и ХХ веков. Однако основные факторы, думается, не в этом. Гоголь родился в год Змеи, Лермонтов в год Собаки. Мужчины этих знаков как бы преждевременно попадают в возрасты реализации (Собаки и Змеи), задолго до 31 года.

Вспомним, как рано (задолго до 31 года) достигли творческих вершин Маяковский и Шолохов, - оба они родились в год Змеи, оба жили в ХХ веке. Николай Гумилев, один из крупнейших поэтов ХХ века, родился в год Собаки и успел прославиться, прожив всего 35 лет.

Сергей Эйзенштейн, признанный гений ХХ века, также родившийся в год Собаки, свой знаменитый шедевр "Броненосец "Потемкин" поставил в 27 лет.

Я, Григорий Кваша, родился в год Лошади и всегда чувствовал себя больше мальчишкой, чем полагалось по возрасту. Но мои одноклассники и однокурсники, родившиеся в год Змеи, поражали солидностью, зрелостью, мудростью и даже усталостью, совсем не свойственными возрасту. Сказанное, однако, не означает, что сдвигаются границы возрастов, просто людям знаков Собаки и Змеи не надо ждать 31 года, чтобы перейти от проб пера к работе этим пером. Но обратимся вновь к главному автору нашей возрастной библиотеки.

Дуэль и смерть Пушкина также в какой-то мере напоминают самоубийство или желание этого, может быть, даже и не доведенное до порога сознания. Во всяком случае, если проследить все поведение поэта за последние три-четыре года жизни, то это соображение покажется правильным. Достаточно сказать, что Пушкин за последние полтора года своей жизни сделал три вызова на дуэль. Правда, два первых вызова (Соллогуб, Репнин) остались без последствий, но они были показательны - поэт сам стремился найти повод для столкновений. Настроение искало объект.

Третья, состоявшаяся дуэль привела Пушкина к гибели. Однако погиб не тот здоровый, вдохновенный Пушкин, каким мы его обычно представляем себе, а погиб больной, крайне утомленный и неврастенический человек, который сам искал и хотел смерти. Уже начиная с конца 1833 года жизнь Пушкина стремительно идет к концу.

Можно вспомнить слова сестры поэта - Павлищевой: "Если бы пуля Дантеса не прервала его жизни, то он немногим бы пережил сорокалетний возраст".

И в самом деле: здоровье Пушкина в конце 1833 года резко изменилось. Известна запись о Пушкине в январе 1834 года (Граббе): "Пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было. Какая-то грусть лежала на его лице". Осипова пишет в 1835 году: "Приехал Пушкин, скучный и утомленный..."

Муж сестры поэта пишет: "Сестра была (в январе 1836 года) поражена его худобой, желтизной лица и расстройством нервов. Ал. Серг. не мог долго сидеть на одном месте, вздрагивал от звонка и шума..."

Начиная с 1834 года в письмах Пушкина все время попадаются такие фразы: "желчь волнует меня...", "от желчи здесь не убережешься...", "у меня решительно сплин...", "желчь не унимается...", "все дни болит голова...", "начал много, но ни к чему нет охоты...", "головная боль одолела меня...".

Эти письма написаны человеком несомненно больным, разбитым и страдающим неврастенией.

Эта болезнь развивалась и усиливалась со дня на день и привела поэта к желанию смерти.

Известна запись, сделанная со слов Е. Вревской: "За несколько дней до дуэли Пушкин, встретившись в театре с баронессой (Вревской), сам сообщил ей о своем намерении искать смерти".

Эта смерть не была случайна.

Целый ряд противоречий, политических и личных, двойственное отношение к своему социальному положению, запутанные материальные дела и почти невозможность изменить жизнь - покинуть столицу без того, чтобы не поссориться со двором, - все это расшатало силы поэта и привело его к такому физическому состоянию, при котором поэт стал искать выхода в смерти.

В двух случаях Пушкин продолжал бы жить. Первое - Пушкин отбрасывает политические колебания и, как, скажем, Гёте, делается своим человеком при дворе. Второе - Пушкин порывает со двором и идет в оппозицию.

Двойственное же положение, в котором находился поэт (кстати сказать, не только по своей воле), привело его к гибели.

Противоречия не ведут к здоровью.

Эта смерть была не случайна и неизбежна. Эта смерть была похожа на самоубийство.

Самоубийство же, по мнению автора, не может быть случайным. Тут громадная ошибка, когда говорят: у человека была сильная воля, и поэтому он мог покончить с собой. Это, несомненно, не так. По большей части никакой воли самоубийца не проявляет. Попросту у человека создается такое физическое состояние, при котором уничтожение себя является как бы нормальным и не случайным актом. (Можно допустить лишь редкие исключения.)

Обычно говорят: он покончил с собой, потому что у него было такое душевное состояние. Это верно. Но тут пропускается одно звено. Такое звено пропускают, когда, скажем, говорят: у пьяницы дрожали руки. Что это значит? Это значит, что центры, истощенные и разрушенные алкоголем, плохо заведуют движением.

У самоубийцы же душевное состояние, то есть мозг, ослабленный и истощенный навязчивыми мыслями и в дальнейшем, может быть, отравленный ядами неправильно работающих внутренних органов, приводит в такое полнейшее расстройство все тело и всю секрецию, что человек, в сущности говоря, почти не делает над собой насилия, заканчивая свою жизнь.

Конечно, бывают самоубийства в состоянии аффекта, в состоянии умоисступления. В этом случае картина упадка одинакова, хотя и не равноценна. Мозг, охваченный тревогой, тоской, страхом, быстро истощаясь, или, скажем, отравляясь, или находясь в полупарализованном состоянии, приводит жизнь тела в такую, правда временную, негодность, что человеку не составляет труда искать смерти.

Такого рода самоубийства, конечно, бывают нередко. Но это случается главным образом с истерическими людьми и обычно имеет благоприятный исход, поскольку сам самоубийца приходит (скажем, от холодной воды) в нормальное состояние и деятельно помогает людям спасти себя, крича о помощи и требуя спасательных кругов, врачей и карету "Скорой помощи". Люди же, ищущие смерти не в состоянии временного исступления, от такой помощи отказываются и, спасенные раз, все равно и почти всегда заканчивают свои дни насильственной смертью.

Природа в этом смысле как бы идет навстречу. Ослабленный, полупарализованный мозг почти не имеет реакций на боль, и, стало быть, страх смерти и инстинкт сохранения жизни значительно притупляются. [...]

И, стало быть, наоборот - чем-либо ослабленный и полупарализованный, истощенный мозг не защищает организм от смерти, а, напротив того, способствует ей, даже ищет ее и, во всяком случае, поощряет поиски. [...]

Конечно, некоторые самоубийства на первый взгляд поражают и изумляют своей, казалось бы, неожидан-ностью.

Джек Лондон, этот здоровяк и "матрос", этот писатель величайшего оптимизма и утверждения жизни, покончил с собой на сороковом году жизни. Смерть эта казалась действительно неожиданной и невероятной. Родные писателя долгое время даже скрывали это обстоятельство.

Что же оказалось? Джек Лондон в течение восьми-девяти лет написал столько, сколько другой писатель, при нормальной работе, мог бы сделать в течение своей продолжительной жизни.

Почувствовав крайнее утомление, писатель бросает работу и уезжает на какие-то чуть ли не Соломоновы острова, надеясь там починить свое здоровье долгим отдыхом и путешествием.

Однако мозг, ослабленный крайним и длительным напряжением и отчасти алкоголем, не мог восстановить и даже поддержать нормальную работу организма. Потерянная инерция, на которой держался писатель, рухнула. И реакция была столь велика, что человек без сожалений расстался со своей жизнью. [...]

У Лондона нервное раздражение, в силу огромной работы, было чрезвычайно велико. Тем сильнее оказалась реакция, когда эти раздражители были убраны. Эта смерть, если так можно сказать, произошла от неумелого обращения с самим собой.

Сделаем сравнение. Если автомобиль, идущий со скоростью восьмидесяти верст в час, резко остановить, то катастрофа неизбежна. Это знают люди, управляющие машинами, но этого почти не знают люди, управляющие своим телом. Смерть Лондона была не случайна.

Но можно ли было ее избежать? По-видимому, можно. Тут потребовался бы постепенный переход на отдых. Потребовались бы временно иные раздражители, которые поддержали бы работу организма и не создали бы столь сильной реакции. Такие раздражители, как смена впечатлений, поездка и путешествие, в данном случае, конечно, не могли помочь. Они были слишком неравноценны прежним раздражителям. На это можно было бы пойти при незначительном переутомлении. [...]

Крайнее утомление мозга и неумение создать себе сколько-нибудь правильный отдых привели и Маяковского к ранней смерти.

Политические противоречия не раздирали поэта - их не было. Тут главным образом была трагедия постоянной работы. Даже гуляя по улицам, Маяковский бормотал стихи. Даже играя в карты, чтобы перебить инерцию работы, Маяковский (как он говорил автору) продолжал додумывать. И ничто - ни поездка за границу, ни увлечения, ни сон - ничто не выключало полностью его головы. А если иной раз, создавая насильственный отдых, поэт и выключал себя из работы, то вскоре, боясь крайнего упадка сил, снова брался за работу, чтоб создать ту повышенную нервную инерцию, при которой он чувствовал, что живет. [...]

Известно, что Маяковский, выезжая, скажем, отдыхать на юг, менял там свой режим - подолгу лежал на солнце, вел размеренную жизнь, но для головы, для мозга он режима не менял. Он продолжал работать, продолжал обдумывать свои новые произведения. И даже нередко выступал перед публикой с чтением своих стихов. Это был, конечно, не отдых. Это создавало хроническое нервное перераздражение. Поэт с каждым годом чувствовал себя все хуже. Головные боли, вялость и разбитость усиливались.

Следует отметить, что причины своих недомоганий Маяковский видел в другом. Свои частые недомогания поэт приписывал то туберкулезу, который якобы начался у него (как ему одно время казалось), то табаку. Он бросил курить и вовсе бросил пить, отказываясь даже от рюмки вина, однако никакого улучшения, конечно, не последовало.

Утомленный и ослабленный мозг не слишком заботится о внутреннем хозяйстве, которым он заведует и которое он регулирует. Это и привело поэта к гибели.

Все другие причины и обстоятельства были чисто случайными. И если бы этих причин не было, нашлись бы иные причины, которые толкнули бы поэта на самоубийство. Настроение искало объект.

Такая трагедия и гибель нередко случались с великими людьми. И причины такой гибели часто создавались не только социальными обстоятельствами или противоречиями, а попросту иной раз непомерной тратой нервной энергии, неумением обращаться с самим собой и неумением заведовать своей сложной машиной - своим телом.

Многие из замечательных людей погибли также от чахотки. Вот болезнь, которая чаще всего поражала поэтов, писателей и музыкантов.

Случайность заражения этой болезнью почти отпадает. Был целый ряд случаев, когда здоровые люди в течение долгих лет жили и ухаживали за больными чахоткой и сами не заражались.

Шопен умер от чахотки на сороковом году своей жизни. Жорж Санд, прожившая с ним вместе несколько последних лет, осталась до конца своей жизни здоровой. Жена Чехова также не заразилась этой болезнью, от которой умер Антон Павлович.

Стало быть, тут дело в особой склонности, в особом предрасположении подорванного организма. Ведь нередко бывали случаи, когда люди по доброй воле прививали себе ту или иную болезнь, чтобы на себе проследить течение ее, однако не заболевали.

Был невероятный случай, когда мюнхенский профессор Петтенкофер (в 1883 г.), желая доказать, что микробы не для каждого человека представляют опасность и даже что сами они по себе безвредны, взял пробирку с ядовитой культурой холерных вибрионов и на глазах многих свидетелей выпил все содержимое ее. Петтенкофер не только не умер, но даже не заболел расстройством желудка.

Этот невероятный случай назван наукой загадочным. Высказывали мнение, что микробы действительно не для всех опасны и что требуется особое предрасположение и особые свойства ослабленного организма. Это мнение, вероятно, и есть наиболее правильное. Вообще же вопрос о сопротивляемости организма остается до сего времени неразрешенным.

Здесь, по-видимому, можно провести параллель и в отношении заболевания чахоткой. По-видимому, надо иметь особую склонность и, может быть, особое, неправильное питание легких, чтобы заболеть ча- хоткой.

Существует распространенное мнение, будто больной туберкулезом обычно отличается чрезвычайной склонностью к чувственности и повышенным эротизмом. Однако возможно, что тут в какой-то мере причина спутана со следствием. Повышенная чувственность, требуя большого расхода энергии, несомненно, нарушает и понижает питание легких и создает благоприятную почву для туберкулеза.

Конечно, не только повышенная чувственность, но и всякая непомерная трата сил может создать аналогичную картину.

А если это так, то и чахотка не является чем-то не-ожиданным и случайным, даже при условии неблагопри-ятной наследственности. Она, правда, нередко и даже по большей части возникает в силу социальных причин и бывает часто как бы неизбежной благодаря непомерной работе и крайне тяжелым условиям жизни, но вместе с тем она также происходит и за счет неумелого обращения со своим организмом.

В заключение этой статьи автор хотел сказать несколько слов о Гоголе и о причинах его ранней смерти.

Болезнь, психоз и смерть Гоголя чрезвычайно характерны и поучительны.

Конечно, о Гоголе должна быть особая речь. Кажется даже странным, что этот великий человек, вернее - великий писатель, находится в нашем списке, то есть в списке тех лиц, которые чего-то не поняли.

Из чувства почтения к этому писателю автор не решается окончательно утверждать свои мысли. Быть может, автор и сам тут в чем-нибудь не разобрался. Но все же нам кажется, что Гоголь совершил грубейшую ошибку, приведшую его к душевной болезни и к ранней смерти.

С тридцати лет Гоголь ездил по европейским курортам в поисках своей утраченной молодости.

Он ждал, что исцеление придет к нему, если он примет столько-то ванн и выпьет столько-то стаканов карлсбадской воды.

Он с серьезным видом писал об этом своим друзьям. Эти письма просто тяжело читать. Представление Гоголя о своем организме иной раз доходит до полной наивности, что идет вразрез с его умом и пониманием жизни.

Но автор в данном случае делает поправку на эпоху. Каждая эпоха бывает слепа к каким-то вещам.

Гоголь искал исцеления от воды и от путешествий, в то время как это исцеление могло прийти к нему лишь изнутри. Быть может, стоит только изменить свое отношение к тем вещам, которые его тревожили, что, пожалуй, можно было сделать, так как больших противоречий политических и общественных писатель не знал.

Философ Сенека (53 г. нашей эры) писал своему другу Люцилию: "О, Люцилий, чему ты дивишься, что путешествия тебе не помогли. Ведь ты повсюду за собой возил себя самого".

(Эту замечательную фразу Сенека приписывал Сократу.)

Так вот, Гоголь повсюду возил с собой себя самого и ничего не сделал для того, чтобы изменить это и предотвратить душевную болезнь, которая развивалась при крайне ненормальном течении его жизни.

Гоголь умер на 42-м году жизни. Врачи, лечившие его последние годы, находились в полнейшем недоумении по поводу его болезни. Казалось бы, никаких болезней у него не было. И, конечно, восемьдесят лет назад эти болезни распознать было трудно. У него был нарушен обмен веществ и была неправильная, крайне ослабленная работа всех органов, несомненно, вызванная расстройством внутренней секреции, которая, в свою очередь, пришла в негодность в силу крайнего переутомления нервных центров. Необходимо сказать, что внутренняя секреция находится в теснейшей связи с тем аппаратом, который состоит из ряда центров, находящихся в мозгу.

Стало быть, значительное утомление мозга и неправильное питание его нарушают работу секреции, которая, в свою очередь, неправильно работая, отравляет мозг и кровь химически неправильной продукцией своих желез.

Тут, вероятно, дело не только в систематическом утомлении. В данном случае (у Гоголя) можно допустить какую-то наследственную неправильность, какую-то слабость механизма, заложенную в центральных частях нервной системы, которая регулирует и создает обмен веществ. В наши годы медицина, без сомнения, признала бы у Гоголя психоневроз, который, вероятно, можно было бы убрать путем тщательного психоанализа и перевоспитания характера. При разумном отношении это не привело бы к душевной болезни. В молодые годы у Гоголя большой нервный подъем сменялся сильнейшей депрессией. Это как раз и указывает на непорядки в регуляторе, который ведает темпом и ритмом организма. В молодые годы Гоголь отчасти умел бороться с этой неправильностью, правда, скорей инстинктом, чем рассудочно. Он перебивал неправильную и ложную инерцию упадка сменой впечатлений, путешествиями.

Он встряхивал себя с ложной позиции, как встряхивают, чтобы зажечь электрическую лампочку с порванным волоском. Если б Гоголь изучил себя более внимательно и понял некоторые особенности своего не совсем здорового мозга, он смог бы управлять собой и не допустил бы развития душевной болезни, которая возникла от целого ряда причин и ненормальностей как внутреннего порядка, так и внешней линии его жизни.

Интересно и доказательно отметить, что физическая смерть Гоголя последовала именно из-за неправильного обмена веществ. Последние недели своей жизни, будучи психически больным, Гоголь ел чрезвычайно мало, а последние дни он вовсе отказывался от еды. Тогда врачи стали его кормить насильно. Однако желудок его бездействовал. И Гоголь умер в полном упадке сил от полнейшего функционального расстройства всего организма...

Еще один отрывок из этой книги, предвосхитившей методы структурного гороскопа.

Таких людей, бросивших работу в молодые годы, чрезвычайно много. Из великих это Глинка, Шуман, Фонвизин, Дэви, Либих, Буало, Томас Мур, Вордсворт, Колридж...

Очень характерна жизнь нашего замечательного композитора Глинки. Он прожил 54 года, но примерно в 38 лет деятельность его почти заканчивается. Он берется писать две новые оперы, но бросает работу. И последние 10 лет находится в большой депрессии - пишет лишь мемуары о своей жизни и церковные произведения.

Буало прожил 75 лет, но с 40 уже не работал.

Знаменитый химик Дэви, открывший ряд новых элементов (калий, натрий, барий и магнезий), газ ацетилен, изобретатель предохранительной лампочки, названной его именем, гениальный физик и химик Дэви в 30 лет уже близится к закату. И в 33 года его научная деятельность обрывается. Однако после этого он живет еще 20 лет. [...]

Вот еще картина гибели и разложения великого человека. Знаменитый немецкий химик Либих (1803-1873) к 30 годам, крайне переутомленный напряженной мозговой работой, уже чувствовал полнейший упадок сил.

Он писал друзьям: "...я почти устал от своей жизни и могу представить себе, что в иных случаях выстрел или веревка являются прохладительными средствами".

Вот другое письмо, которое писалось в 35-летнем возрасте: "...не будь я женат и не имей я троих детей - порция синильной кислоты была бы мне приятнее, чем жизнь..."

Тем не менее человек прожил до 70 лет. К 40 годам прекращается его карьера как экспериментатора в области науки.

Главные его открытия и исследования были сделаны до 37-летнего возраста.

Во второй половине жизни он кое-как работал над практическим применением своих открытий. Эти работы, однако, практического применения не имели и не получили никакого распространения. Суп для грудных детей, порошок для печения хлеба, кофейный экстракт - вот чем 30 лет занят был великий человек. Тут произошла (как у Дэви), по-видимому, какая-то физиологическая затрата тех частей мозга, которые особенно напрягались при творческой работе.

Шуман, Гофман, Леонид Андреев закончили свою деятельность примерно к 36 годам.

В 36 лет Л. Андреев писал в письме:

"Началась бессонница. Все не сплю - в голове клейстер. Я нездоров. Вдруг сразу начинает отказываться вся машина. Видимых причин как будто и нет. Невидимые - где-то глубоко, в душе. Все болит, работать не могу, бросаю начатое".

И в 38 лет:

"Теперь совсем расхворался. Что-то с нервами, что-то с сердцем, что-то с головой. Все болит, и в особенности распроклятая голова..."

С этих лет Андреев перестал существовать как замечательный писатель. Произведения последних лет были посредственны и даже как бы вымучены.

Причины были, говоря идеалистическим языком Андреева, "где-то глубоко, в душе".

Блестящий сатирический английский поэт Вордсворт (1770-1851) прожил 81 год. Англия считала его одним из величайших поэтов и называла его именем целую эпоху английской литературы, ту эпоху, в которой блистали имена Байрона, Шелли, В. Скотта. Вордсворт пользовался в Англии большей популярностью, чем даже Байрон. Однако все ценное сделано было Вордсвортом до 40 лет. После чего, как отмечала история литературы, "он исписался и в течение 40 лет повторял самого себя...".

Другой замечательный поэт Англии, Колридж, жил до 62 лет, но в 30 лет оставил поэзию, как сказано у биографа - по болезни, и выступал в дальнейшем только в качестве критика, а еще позже - в качестве философа и богослова.

Чрезвычайно любопытна жизнь и гибель нашего писателя Фонвизина. Литературная его карьера закончилась в 37 лет. В 40 лет его разбил паралич. Причины этой болезни врачи установить не могли. Однако сам Фонвизин приписывал это исключительно усиленной литературной деятельности.

Разбитого параличом Фонвизина возили в колясочке, причем он не раз приказывал лакею остановить свою коляску на набережной, около Академии наук (там был тогда университет), и, когда студенты выходили из университета, Фонвизин махал рукой и кричал им: "Не пишите, молодые люди, не пишите. Вот что сделала со мной литература".

Он умер на 48-м году жизни.

Напряженная мозговая работа подорвала даже такие великолепные, даже сказочные силы, как у Наполеона.

На 36-м году жизни Наполеон делает первую грубейшую ошибку. Он впервые выказывает страх (то есть, попросту, слабость нервов) перед Бурбонами - арестовывает на нейтральной зоне герцога Энгиенского и расстреливает его.

Про эту ошибку наполеоновский министр полиции Фуше остроумно сказал: "Это было больше, чем преступление, - это была ошибка".

В 1808 году Наполеон начинает самую бесполезную и даже бессмысленную войну против Испании. Один из биографов, говоря об этой войне, отмечает: "Разум Наполеона утратил сознание меры".

После первых неудач нервы Наполеона уже заметно стали сдавать. Вернее - нервы Наполеона стали сдавать, и тогда начались первые неудачи. После 1808 года Наполеон стал не только раздражительным, но он буквально приходил в бешенство при малейшем раздражении.

С этих лет он уже подряд проигрывает почти все сражения. Он затевает плохо продуманный поход в Россию. Он становится чувствительным и даже малодушным. В период "Ста дней" он проявляет признаки крайнего безволия - он плачет над портретом сына и в ответственнейший момент не едет сам к войскам, а посылает своего генерала.

Можно смело сказать, что после 39 лет жизни Наполеон как бы не существует.

О Наполеоне 1815 года биограф пишет: "Не физическая, а душевная усталость свинцовой тяжестью приковывает его даже днем на целые часы к кровати".

Истощенный, перераздраженный мозг разрушил этого великого и необычайно умного человека, быть может, - одного из умнейших людей.

Вот небольшая сценка, которая показывает, насколько Наполеон был умен и насколько понимал физическую сущность вещей.

В 1810 году он посетил лагерь зачумленных. Он хотел показать пример мужества и бесстрашия. Обойдя лагерь, он сказал своим приближенным: "Кто способен побороть страх, тот может побороть и чуму".

И в самом деле. Страх - это такое нервное состояние (слабость, бездеятельность многих нервных центров), при котором организм особенно восприимчив к болезням.

Закат Наполеона был не случаен. Он был, кроме того, неизбежен. Положение обязывало затрачивать колоссальную энергию.

Здесь уделено столько места М. Зощенко по той причине, что его метод - это фактически предвестник методов структурного гороскопа: исследуется не только и не столько обычный, рядовой человек, сколько люди великие, жившие на пределе сил, на высочайших, доступных человеку энергиях. Потому что только при больших энергиях реализуются основные законы человеческой жизни.

В частности, опаснейший возрастной переход 42 лет проявлен в первую очередь у тех, кто очень много работал, был самостоятелен, стал личностью. Можно и не дожить до 42 лет, если превращение в большого человека началось раньше 31 года и сил на напряженный возраст Собаки уже не хватает. Джек Лондон начал писать в возрасте Кабана (24 года), на то время приходится и пик его активности, тогда написаны самые оптимистические его произведения. При переходе в возраст Собаки оптимизм резко исчезает, Лондон пишет роман "Мартин Иден" (в 33 года), "Воспоминания алкоголика" (37 лет). Что уж говорить о Пушкине, никогда не знавшем настоящего отдыха, при переходе в возраст Собаки (Болдинская осень) взявшем еще более высокий темп, который отобрал все его силы.

В этом смысле выводы Зощенко блестящи, а его аналогия с внезапно остановившимся автомобилем настолько очевидна, что оказалась в структурном гороскопе еще до его встречи с Зощенко.

Конечно, структурному гороскопу есть что добавить к выводам Зощенко. До трагического конца многих доводит сочетание преждевременного дебюта с низкой энергетикой своего знака (Пушкин - Коза, Лондон - Крыса, Маяковский - Змея, все черные знаки). Губительно влияние векторного кольца в отношениях с женщиной (это и у Шопена, и у Маяковского)...

Пример же Гоголя без теории возрастного гороскопа просто необъясним. Гоголь не смог пережить самого перехода в возраст Змеи, если бы ему хоть немного помогли, можно не сомневаться, что Гоголь остался бы жив и в своем возрасте (а по знаку он - Змея) поднялся на невероятную высоту. Его, как легко догадаться, тоже подвел слишком ранний дебют - уже к концу возраста Крысы (22 года) он написал "Вечера на хуторе близ Диканьки".

Очень странное и сомнительное стихотворение. Почему это душа должна трудиться, идти от дома к дому? По нормам русского языка можно быть с кем-то душой, в ком-то души не чаять... Душа может болеть, греться, быть нараспашку, в конце концов, в душу могут плюнуть, но про работающую душу слышать не приходилось.

Длительное время стихотворение казалось ошибочным, слабым. А теперь даже термин появился в возрастном гороскопе - работающая душа (о сформировавшейся душе возраста Тигра). И все же вопрос остается: это ли имел в виду Заболоцкий в своем стихотворении? Написано оно незадолго до смерти, в переходе из возраста Змеи в возраст Дракона (55 лет).

Вроде бы рано душе отделяться от тела и путешествовать от дома к дому, но не будем забывать, что Заболоцкий родился в год Кота и взлетности, а стало быть, путешествиям во времени и пространстве обучен с детства. И вновь:

Вот список великих людей, здоровье и долголетняя жизнь которых были, по мнению автора, организованы собственными руками:

Кант - 81, Толстой - 82, Галилей - 79, Гоббс - 92, Шеллинг - 80, Пифагор - 76, Сенека - 70, Гёте - 82, Ньютон - 84, Фарадей - 77, Пастер - 74, Гарвей - 80, Дарвин - 73, Спенсер - 83, Смайльс - 90, Платон - 81, Сен-Симон - 80, Эдисон - 82.

Здесь наиболее всего характерны следующие при-меры.

Кант (1724-1805) нередко говорил (и писал), что он сам собственными руками сделал себе здоровье и удлинил свою жизнь.

К этому относились как к некоторому чудачеству великого философа.

Между тем Кант, как мы увидим, на самом деле "сделал себя", и даже сделал, если можно так сказать, из материала не совсем "доброкачественного".

В молодые годы Кант отличался весьма плохим здоровьем. Многочисленные болезни, нервные припадки и наклонность к меланхолии предсказывали непродолжительную жизнь.

"Это был слабенький мальчик, - писал его биограф, - с нежным, бессильным сложением, с плоской, вдавленной грудью".

Другой биограф (Куно Фишер) говорил о Канте: "Человек со слабым здоровьем, причинявшим ему всякого рода беспокойства и затруднения при умственной работе".

И, наконец, сам Кант писал: "У меня имелась наклонность к ипохондрии, граничащая с пресыщением жизнью".

Бессильный, даже болезненный от природы, он между тем достиг глубокой старости. К 40 годам здоровье его укрепляется все больше и больше, и до по-следних двух лет его жизни он не знает никаких бо-лезней.

"Его хорошее телесное состояние (сообщает биограф) было следствием осторожности. Он никогда не болел (кроме молодых лет) и никогда не нуждался в медицинской помощи".

Продолжительную свою жизнь он считал делом своих рук. Он вел специальную запись рано умерших людей и ежегодно читал и внимательно изучал таблицы смертности, которые по его просьбе всегда присылались ему кёнигсбергской полицией.

Вся его жизнь была размерена, высчитана и уподоблена точнейшему хронометру. Ровно в десять часов он ложился в постель, ровно в пять он вставал. И в продолжение 30 лет он ни разу не встал не вовремя. Ровно в семь часов он выходил на прогулку. Жители Кёнигсберга проверяли по нем свои часы.

Все в его жизни было размерено, заранее решено, и все было продумано до самой маленькой подробности, до ежедневной росписи кушаньям и до цвета каждой отдельной одежды. [...]

Во всяком случае, всю свою жизнь Кант подчинил строжайшей системе гигиенических правил, выработанной им самим и основанной на продолжительном и чрезвычайно тщательном наблюдении над своим телом и настроением.

Он в совершенстве изучил свое телесное устройство, свою машину, свой организм, и он наблюдал за ним, как химик наблюдает за каким-нибудь химическим соединением, добавляя туда то один, то другой элемент.

И это искусство сохранять жизнь, оберегать и продолжать ее основано на чистом разуме.

Силой разума и воли он прекращал целый ряд болезненных явлений, которые подчас у него начинались.

Ему удавалось даже, как утверждали биографы, приостановить в себе простуду и насморк.

Его здоровье было, так сказать, собственным, хорошо продуманным творчеством.

Психическую силу воли он считал верховным правителем тела.

Автор не считает идеалом такую жизнь, похожую на работу машины. Надо все же сказать, что опыт Канта удался, и продолжительная жизнь и громадная трудоспособность его блестяще это доказывают.

Это был изумительный опыт человека, приравнявшего свой организм к точнейшей машине. В этом было, конечно, много справедливого. Но в этом была и ошибка, о которой будем говорить в дальнейшем.

Пастер (1822-1895). Знаменитый натуралист и профессор химии на 40-м году был разбит параличом. У него было кровоизлияние в мозг от чрезвычайно большой, напряженной работы, которая велась, так сказать, запоем, без всякого элементарного соблюдения гигиенических правил.

И - случай исключительный и даже беспримерный: он прожил почти до 74 лет. То есть после удара он прожил с лишком 30 лет, причем в эти 30 лет отличался исключительным здоровьем и необычайной нервной свежестью. Больше того: наиболее ценные работы и открытия были сделаны именно в этой второй половине жизни этого гениального человека.

Биографы вскользь указывают, что Пастер, медленно оправляясь от удара, обложил себя медицинскими книгами от домашнего лечебника до Смайльса и, изучая себя и свою болезнь, шаг за шагом сумел возвратить свое здоровье и молодость. Правда, до конца жизни Пастер слегка волочил левую ногу, но тут, вероятно, оставалось механическое повреждение тканей мозга, и изменить это было не в силах человека.

Гёте (1749-1831) так же, как и Кант, стремился к точности и порядку. Так же, как и Кант, он не имел в молодости здоровья. И это здоровье он создал собственной волей и тщательным изучением своего тела.

В 19 лет у него было кровотечение из легких. В 21 год он был, казалось бы, конченый неврастеник с крайне расшатанным здоровьем и нервной системой.

Он не мог переносить даже малейшего шума. Каждый шум приводил его в бешенство и исступление. Сильные головокружения и обмороки мешали ему заниматься умственным трудом.

Изучив себя, Гёте шаг за шагом вернул и сделал себе блестящее здоровье, которое не покидало его почти до конца его продолжительной жизни. (Он умер 82 лет.)

Он боролся со своим нездоровьем, со своей неврастенией и психической слабостью чрезвычайно настойчиво и обдуманно.

Признавая, что хотя бы отвращение к шуму есть не только физическое, но и психологическое состояние, он стал преодолевать это отвращение несколько, казалось бы, странным, но, несомненно, верным путем. Он приходил в казармы, где бьют в барабан, и подолгу заставлял себя слушать этот шум. Иной раз он, будучи штатским человеком, шагал вместе с воинскими частями, заставляя себя маршировать под барабанный бой.

Чтобы побороть свою привычку к частым голово-кружениям, он нередко заставлял себя подниматься на соборную колокольню. Он стал посещать больницы, следил за операциями и этим необычным способом укрепил свои нервы и свою психику и до конца дней остался крепким, мужественным и исключительно работоспособным человеком.

Эти в сущности небольшие сведения о его борьбе за здоровье показывают все же и заставляют предполагать, что в дальнейшем была громадная борьба за здоровье и за свою жизнь, при тщательном изучении самого себя. Эта борьба закончилась полнейшей победой. Гёте прожил до глубокой старости и до глубокой старости не потерял творческих способностей.

Этот великий человек был одним из очень немногих, который, прожив 82 года, не имел даже дряхлости.

"И когда он умер, - сообщает Эккерман, - и с него сняли платье, чтоб переодеть, оказалось, что его 82-летнее тело было юношески молодым, свежим и даже прекрасным".

Да, правда, по нашему мнению, Гёте пошел на некоторый компромисс. Он не пошел на борьбу и сделался блестящим придворным министром, выкинув всю двойственность, которая, несомненно, расшатывала его здоровье и его личность в молодые годы. Он сделался консерватором и "своим человеком" при герцогском дворе, чего, например, не мог сделать Пушкин.

Между прочим, смерть, по мнению Гёте, зависит от воли человека.

Гёте, будучи 68-летним стариком, писал в письме по поводу смерти своего знакомого:

"Вот умер З., едва дожив до 75 лет. Что за несчастные создания люди - у них нет смелости прожить дольше".

Секретарь Гёте Эккерман, оставивший после себя записки, приводит такой разговор с Гёте:

"- Вы говорите о смерти, как будто она зависит от нашего произвола?

- Да, - отвечал Гёте, - я часто позволяю себе так думать".

Стало быть, как и Кант, Гёте признавал за психикой верховное управление.

"Просто невероятно, - писал Гёте, - какое влияние может оказать дух (то есть мозги, психика) на поддержание тела... Главное, надо научиться властвовать над самим собой".

И однажды, когда Гёте заболел, поранив палец, он приписал излечение собственной своей воле: "Я неминуемо заразился бы гнилой горячкой, если б не устранил от себя болезнь твердой волей. Просто невероятно, что может сделать нравственная воля. Она проникает во все тело и приводит его в деятельность, которая не допускает вредных влияний".

Порядок и точность во всем были главные правила поведения Гёте.

"Вести беспорядочную жизнь доступно каждому", - писал Гёте.

И, будучи министром, говорил:

"Лучше несправедливость, чем беспорядок".

Л.Н. Толстой прожил 82 года. Его длительная жизнь не была случайностью.

Он прожил долго не потому, что его жизнь была жизнью графа и помещика - благоустроенная и обеспеченная. Конечно, это отчасти ему помогло, но зато отчасти это его и губило, создавая целый ряд противоречий, которые расшатывали его нервы и здоровье. Как известно, эти противоречия и явились причиной его смерти - великий старик, порвав эту барскую жизнь, ушел из дома и вскоре в пути умер.

Обычные представления о Толстом как о человеке с прекрасным здоровьем неверны. В молодые годы он болел легкими и даже лечился от начавшегося туберкулеза. А начиная с 40 лет он страдал тяжелой неврастенией и большим упадком сил. С этой неврастенией он упорно боролся в течение многих лет. Эта борьба была успешна. Бросив художественную литературу и занявшись философией, Толстой сумел вернуться к прежней работе, возвратив себе потерянные силы.

В период болезни он писал об этом болезненном состоянии своим друзьям и родным. Эти письма удивительно читать, настолько они по своему настроению не совпадают с обычными нашими представлениями о Толстом, который в 75 лет научился ездить на велосипеде и в 80 лет гарцевал на лошади и делал на ней рысью по двадцать верст.

Вот, например, он писал Стахову: "Сплю духовно и не могу проснуться. Нездоров. Уныние. Отчаяние в своих силах. Думать даже - и к тому нет энергии".

Из писем к Фету: "...я был нездоров и не в духе и теперь так же. Нынче чувствую себя совсем больным...

...Не сплю, как надо, и потому нервы слабы и голова, и не могу работать, писать".

Из писем к жене (1869)⁷ :

"Третьего дня я ночевал в Арзамасе... Было два часа ночи. Я устал страшно, хотелось спать, ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас - такие, каких я никогда не испытывал. Я вскочил, велел закладывать. Пока закладывали, я заснул и проснулся здоровым".

Такого рода выдержек из писем можно привести целое множество. По этим письмам можно восстановить картину физического упадка и нервной болезни Л.Н. Тол-стого.

Интересно проследить, как Л.Н. Толстой боролся за свои нервы и каким путем он восстанавливал свое здоровье. Понимая, что какие-то участки его мозга переутомлены литературным трудом, он не бросал вовсе работы (что, несомненно, его погубило бы), а переключал свою энергию на другое. То он начинал заниматься греческим языком, то хозяйством, входя в каждую мелочь, то составлял азбуку для крестьян, то, наконец, брался за философию и писал статьи по религиозным и нравственным вопросам.

В сущности, вся философия Толстого - философия чрезвычайно неврастеничная, "удобная", если так можно сказать, для того физического состояния, в котором находился писатель, когда об этом писал. Все философские выводы и правила поведения были сделаны как лечебник здоровья - как быть здоровым, и что именно для этого следует делать, и каково должно быть отношение к окружающим вещам, людям и обстоятельствам. Эта философия была главным образом пригодна для самого Толстого с его характером, с его особенностями и с его неврастенией.

И в создании этой философии было стремление организовать себя, защитить себя от болезней, которые расшатывали его волю и тело. И трудно представить, что это было иначе. Толстой был слишком умен, чтобы видеть всех людей похожими на себя, и вряд ли он мог думать, что его философская система, его система непротивленчества и пассивная покорность пригодны для всех, и даже здоровых, стойких, энергичных людей.

Автор не имеет намерения унизить гениального писателя. По всей вероятности, Толстой и не думал о себе, когда писал свои статьи. В этих философских статьях было стремление помочь страждущим и больным людям, но, вероятно, подсознательно это было стремление найти такое отношение к вещам, при котором можно было бы продолжить свою жизнь и не разрушать своего здоровья.

Эта философская система для многих закончилась катастрофически. Было несколько самоубийств среди последователей Толстого и много испорченных жизней.

Вспоминается известное самоубийство некоего толстовца, кажется Леонтьева, который, раздав свое имущество и разуверившись в учении, застрелился на 43-м году своей жизни.

Как бы там ни было - Толстой одержал победу. Он вернул свое потерянное здоровье, вернул способность к творчеству и почти до конца своих дней не имел ни дряхлости, ни упадка.

В. Булгаков пишет о 82-летнем Толстом:

"Л.Н. ехал такой крупной рысью, что мне пришлось поспевать за ним галопом".

И после того как Толстой проехал верхом шесть верст, Булгаков спросил:

"Вы устали, Лев Николаевич?"

Толстой ответил:

"Нет, ни крошечки".

Вот еще один замечательный человек, который вернул себе свою потерянную молодость и создал себе продолжительную жизнь, с которой он, впрочем, без сожаления расстался. Это философ, воспитатель Нерона - знаменитый Сенека (род. в 3 году до нашей эры).

Сенека в молодые годы дважды пытался покончить с собою, ибо его здоровье было столь печально, что не оставалось никакого желания жить. Об этом он сам писал в своих письмах.

Он не покончил с собой исключительно из жалости к отцу.

Сколько можно понять из биографии и из писем, Сенека был болен жесточайшей неврастенией и ипохондрией, а также неврозом желудка, что вовсе лишало его возможности поддерживать свои истощенные силы.

И любопытное обстоятельство: философ в этот период своей жизни навлек на себя гнев императора Калигулы. Император не скрывал своих чувств - он завидовал огромному красноречию и уму молодого Сенеки.

Он отдал приказ - убить философа. Однако приближенные императора заявили, что убивать философа не стоит, так как он все равно не сегодня-завтра умрет по причине своей крайней болезненности.

Тогда император отменил решение и предоставил дело природе.

Однако философ не умер. И через несколько лет сумел полностью вернуть свое потерянное здоровье. Причем это не было случайностью. Это была огромная работа над собой. Это была переделка всей психики. И философ не без основания мог написать в своем письме: "Прожить сколько нужно - всегда в нашей власти".

Свое здоровье, продолжительную жизнь, свою не-обычайную силу воли и твердость психики философ сумел создать при самых неблагоприятных обстоятельствах. Три императора (Калигула, Клавдий и Нерон) пытались раздавить его своей властью.

В царствование Клавдия (когда Сенеке было 40 лет) он был сослан на остров Корсику и 8 лет провел в изгнании, которое еще более укрепило его силу воли и здоровье.

Его вернули из ссылки и назначили воспитателем Нерона.

Свою необычайную твердость воли и силу ума Сенека сохранил до последних минут своей жизни.

Он умер около 70 лет в полнейшем и великолепном здоровье. Возможно, что он прожил бы и до 90 лет, если бы Нерон не приговорил его к смерти.

В 65 году против Нерона был составлен заговор. Сенека был замешан в заговоре и приговорен к смертной казни. Причем, в виде особой милости, император Нерон предоставил своему бывшему воспитателю право покончить жизнь самоубийством.

Это самоубийство произошло при таких необычайных обстоятельствах и настолько показало мужество и волю этого великого старика, что стоит полностью привести описание последних часов философа. Это самоубийство описано Тацитом:

"Получив известие о приговоре, Сенека хотел сделать завещание, однако ему в этом отказали.

Тогда обратившись к своим друзьям, философ сказал, что, так как ему не позволено завещать им его имущество, у него все же остается одна вещь, может быть - самая драгоценная, а именно - образ его жизни, любовь к науке и привязанность к друзьям. Философ утешал друзей и уговаривал их не плакать, напоминал об уроках стоической философии, проповедовавшей сдержанность и твердость.

Он обратился затем к своей жене и умолял ее умерить свою печаль, не сокрушаться долго и позволить себе некоторые развлечения.

Паулина протестовала, уверяя, что смертный при-говор касается их обоих, и тоже велела открыть себе жилы.

Сенека не противился столь благородному решению ее сколько из любви к своей жене, столько же и из боязни тех обид, которым она может подвергнуться, когда его не будет.

Затем Сенека открыл себе жилы на руках. Однако, увидя, что старческая его кровь вытекает медленно, он перерезал также артерии и на ногах.

Опасаясь, чтобы вид его не смутил жены, он велел перенести себя в другое помещение. Однако смерть все не приходила. Тогда Сенека приказал дать себе яду, но и яд не подействовал.

Тогда философ приказал посадить себя в горячую ванну. Он сделал возлияние Юпитеру-освободителю и вскоре испустил дух".

Повторяю, нам просто трудно представить всю силу и твердость этого человека. Надо было иметь железные нервы, чтобы так мужественно вести себя. Это сделал человек, который в молодые годы погибал от крайнего расстройства нервов.

Кстати сказать, жена Сенеки, Паулина, была спасена. Нерон опасался, что эта смерть вызовет разговоры об его излишней жестокости, и потому велел спасти ее. Ей успели перевязать вены, и хотя она потеряла много крови, однако осталась жива.

Смерть Сенеки была случайна. Он мог бы прожить значительно дольше.

Идея продления жизни... Она кажется очевидной, чем дольше жизнь, тем лучше. Однако важна и другая идея: не просто долгая жизнь, но старость без дряхлости. А еще важнее третья идея: нам дано несколько самостоятельных участков жизни, и если не заладилось со здоровьем или еще чем-то на одном участке, то все можно восстановить на другом. От этой идеи до возрастного гороскопа, его философии - один шаг.

Интересен, как всегда, подбор знаков в зощенков-ском списке людей, исправивших здоровье. Трое - Драконы (Кант, Спенсер, Сен-Симон), трое - Крысы (Толстой, Галилей, Гоббс), по два представителя еще от четырех знаков - Змея (Гёте, Дарвин), Лошадь (Ньютон, Пастер), Коза (Шеллинг, Эдисон), Тигр (Гарвей, Платон), один Кабан (Фарадей). Год рождения Пифагора вряд ли скоро всплывет, Сенека, скорее всего, Лошадь. Не попали в список Обезьяны, Петухи, Собаки, Быки, Коты.

Очень важно отметить, что в этом списке в основном представлены философы, писатели и ученые, склонные к философствованию, врачи.

Так пресекается нить жизни, зря перед собою смерть. Но верующий во Христа, по Его обетованию, не умрет и не узрит смерти вовеки. Последнее должно быть понимаемо буквально: смерть не будет предстоять его одру. Она приходит вообще не бесцельно; следовательно, в данном случае душа не имеет нужды быть принятой и повитой. А это может значить только одно - что она родилась уже в иную жизнь и, быв еще в теле, дышала воздухом иного мира.

У этой души нет живой пуповины, связывающей ее с миром дольним, разрывание которой вызывает в человеке величайший ужас и инстинктивное противоборство всем существом. А следовательно, переходя отсюда в иную жизнь, представляясь или переставляясь, он не испытывает качественного скачка в своей судьбе. Еще будучи в теле, он выглядывал уже, правда через окно, на тот мир, где теперь может ходить и летать. Он провеивается воздухом, который и ранее был его дыха-нием...

Когда младенец, получавший дыхание и питание от матери, а сам никак не причастный к этим жизнедеятельностям, впервые глотает воду или молоко, в его существовании происходит разрыв. Хотя и предназначенные его организацией, но доселе пассивные, в нем появляются новые способности и новые деятельности, тогда как прежние, безусловно, утрачиваются, лишь только он отделен от матери.

На поверхностный взгляд, младенец, еще не вскрикнувший, и младенец несколько мгновений спустя почти неотличимы. Но по существу они бесконечно различны, ибо в момент первого крика, из части материнского организма, младенец делается самостоятельным человеком, сам собою живущим, как бы ни был он беспомощен: источник жизни мгновенно перескочил из матери в него самого.

Поднесенная к зажженной свече свечка сама зажглась, и теперь уже не пассивно пользуется теплотой той, но сама распространяет тепло и свет.

Вот почему астрологическая практика, устанавливая генитуру в момент первого крика, имеет глубокие основания: с первым криком младенец впервые воспринял воздействие внешнего мира и стал самостоятельным членом вселенной. Рождение есть внезапный провал и внезапный подъем, как угодно, в зависимости от того, что утверждается как главное.

Если питание и дыхание через материнский инстинкт есть главное, то тогда рождение есть потеря этого главного и провал; а если бы младенец связывал с этим способом жизни все свои упования, то рождение было бы для него "черной толстовской дырой", где он теряет решительно все. Напротив, если бы он понял преимущество и радость дыхания свежим воздухом и красоту солнечного заката, то свой, хотя и мучительный, выход из материнской утробы он благословил бы как освобождение и видел бы в нем взлет.

Но и так и сяк этот выход не мог бы не быть качественно новым, прерывно наступившим отделом его биографии.

Таким же, если не большим, новым отделом нашей биографии бывает кончина, и мы, большинство людей, проваливаемся или взлетаем, - то или другое слово определяется нашей оценкой дольней жизни.

Смерть, на радость или на скорбь, не есть, однако, единственный способ кончины. Наряду со скачком в иную жизнь мыслим и существует плавный переход в нее, подобный приближению к местности, давно человеку знакомой.

Это быстрый "въезд в город", который уже давно был виден путнику с перевала жизненного пути и в который он давно уже перенес свои мысли и чувства, видя издали близких, там обитающих, и сносясь с ними, когда они посещали его. Хотя и находясь вне городских стен, он, однако, принимал в жизни города живое участие. Но вот он уже совсем близко от городских ворот, его встречают, и вышедшие навстречу кажутся ему не чужими людьми непонятной для него внутренней жизни, а такими же, как и сам он.

Относительно элевзинских мистерий древние говорили, что смысл их - научить географии иного мира так, чтобы, попадая туда после кончины, душа не растерялась и не заблудилась, но пошла как по знакомой местности. Эта мысль должна быть, однако, углублена и усилена.

Духовное воспитание должно дать не карту иного мира, а укрепить жизненные связи с ним. Кого постигла смерть, тот после провала не может не ощущать себя оглушенным и растерянным; при добрых задатках он найдет в себе некоторые, хотя и полуосознанные, отправные точки, с которыми может соотнести созер- цаемую им новую жизнь, и рано или поздно войдет в нее.

Но если этих зачатков духовности в нем не сложилось, мало того, если он вытравил в себе и естественные возможности, полученные с рождением, он не сумеет соотнести с собою окружившее его, и не только не сумеет, но и не захочет, оставаясь той жизни чужд, замыкаясь от нее в субъективные мечтания, которые сделались для него второй природой.

Окруженный духовным миром, он не будет сознавать его и, следовательно, будет вне его, кроме него.

Но тот путник, который еще здесь вошел в иную жизнь, не претерпит и мгновенной спутанности сознания, напротив, почувствует при кончине высшую ясность и полную уверенность, подобно географу, попавшему в страну, о которой он судил до сих пор по далекому виду и по отдельным животным и растениям, попадавшим ему в руки. Самое большое он заснет, чтобы проснуться уже в ином царстве.

Это не глубокий обморок людей малодуховных, а естественная психологическая граница, разделяющая два мира. Он проснется как человек, за ночь приехавший в уже знакомую ему местность, и не удивится, а лишь обрадуется.

О таком разве не правильно сказать, что смерти он не видел?

Уже давно отсохли и отвалились все сырые, кропотные и неодухотворенные привязанности к жизни. Смерти нечего было перерезать в нем. Он не умер, а уснул.

Язык давно различил эти два вида кончины: "смерть" или "успение" как нечто глубоко несходное, какими бы близкими ни казались физиологически стороннему наблюдателю. Извне они, может быть, и кажутся трудноразличимыми, то есть для окружающих, кто сам не умирает, но изнутри, в сознании того, кто наиболее глубоко заинтересован совершающимся, это существенно различные процессы. Те, кто умер при жизни и в ком уже произошло таинственное рождение, они не видят смерти и не умирают.

Конечно, сравнить смерть и рождение не так уж и трудно - в них всегда можно найти много общего, как в явлениях с очевидными признаками фазового перехода. Главное то, что Флоренский смог разглядеть в самой смерти многовариантность. Рассуждения об окне в иную жизнь практически тождественны положению возрастного гороскопа о двухтерриториальности последнего возраста человека, в котором душа имеет возможность путешествовать в мир иной еще при жизни.

Очень близки рассуждения Флоренского и к понятию инфантильности, используемому в возрастном гороскопе. Человек, не сумевший в земной жизни обрести духовную самостоятельность, и на том свете не будет иметь своего интереса.

Ну и, конечно, очень важно, что Флоренский соединяет многовариантность смерти не с умом или величием в земной жизни, а именно с духовностью, что опять же чрезвычайно близко структурной теории.