Автор очерка Дэвид Холлоуэй (Holloway) - историк науки, профессор Станфордского университета (Калифорния, США). Известен работами по истории холодной войны, советско-американских отношений в период гонки вооружений и др. Особый интерес в широких кругах вызвала его книга “Сталин и бомба”, вышедшая сначала в Америке, а затем переведенная на русский и опубликованная в нашей стране (Новосибирск, 1997). Предлагаемый читателю текст - это согласованный с автором журнальный вариант статьи, которая будет включена во 2-е издание книги “Юлий Борисович Харитон. Путь длиною в век”, выходящей в издательстве “Наука”.

Юлия Борисовича Харитона иногда называют “советским Оппенгеймером”, поскольку он стоял во главе первого советского проекта ядерного оружия. В 1995 г. Мемориальный комитет Роберта Оппенгеймера пригласил Харитона прочитать в Нью-Мексико лекцию, посвященную памяти Оппенгеймера. Он очень хотел принять это приглашение, однако здоровье не позволило ему приехать, и он направил в комитет письмо, в котором, в частности, писал: “К сожалению, мне известно не очень многое о личности Роберта Оппенгеймера, но то, что известно, заставляет меня относиться к нему с глубоким уважением. Читая о его жизни, я обратил внимание на несколько забавных совпадений в наших биографиях. Юлиус Роберт Оппенгеймер (его первое имя совпадает с моим первым) родился в том же 1904 году, что и я. Его мать, как и моя, имела отношение к искусству, и, по-видимому, привила ему интерес к музыке, живописи и поэзии. В 1926 году Оппенгеймер ненадолго оказался в Кембридже в лаборатории Резерфорда, где я работал с 1926 по 1928 год. К сожалению, я не запомнил его” [1].

Список параллелей или, если угодно, совпадений можно продолжить. Оба, Оппенгеймер и Харитон, были в своих странах первыми руководителями лабораторий, занимавшихся созданием ядерного оружия, - в Лос-Аламосе и Сарове *. Оба были выходцами из высокообразованных ассимилированных еврейских семей. И, если верить последним документальным находкам, касающимся Оппенгеймера, оба были членами коммунистических партий. Харитон вступил в КПСС в 1956 г., будучи уже в течение 10 лет научным руководителем ядерного центра в Сарове. Если верить гипотезе о членстве Оппенгеймера в Компартии США, то время его пребывания в ней датируется приблизительно периодом с 1938 по 1942 г.

* Для проведения секретных работ в районе Нижнего Новгорода (тогда Горький) был построен закрытый научный центр Арзамас-16. Теперь это город Саров - там расположен старинный Саровский монастырь. - Примеч. ред.

В этом очерке я отмечаю некоторые параллели и различия в жизни и профессиональной деятельности Харитона и Оппенгеймера. Сходства представляются особенно поразительными, если их рассматривать на фоне контраста социально-политических систем и противостояния США и Советского Союза в холодной войне.

Биографическая справка

Харитон родился 27 февраля 1904 г. в Санкт-Петербурге, на два месяца раньше Оппенгеймера, появившегося на свет 22 апреля 1904 г. в Нью-Йорке. Отец Харитона, Борис Осипович Харитон, был известным журналистом, редактором кадетской газеты “Речь”, а мать, Мирра Яковлевна Биренс, - актрисой Московского художественного театра. Родители расстались, когда Юлий был еще ребенком *.

* О детстве и юности Юлия Борисовича и его родителях рассказывалось в нашем журнале. См.: Природа. 2004. №6. С.67-74.

До 11 лет Харитон учился дома. В 1920 г. он поступил на физико-механический факультет Петроградского политехнического института (который окончил в 1925 г.), но по приглашению Н.Н.Семенова с первого же курса стал одновременно работать в его лаборатории при Физико-техническом институте, созданном Иоффе. Семенов высоко оценил способности Харитона.

В 1911 г. Оппенгеймер поступил на второй курс Школы этической культуры в Нью-Йорке и окончил ее в 1921 г. Его выделяли среди одноклассников как блестящего ученика. Осенью того же года он собирался начать обучение в Гарварде, однако серьезно заболел, путешествуя летом по Богемии, куда ездил для изучения геологических пород в старых шахтах Йоахимсталя (минералогия была его юношеским увлечением). Большую часть времени в течение 1921-1922 гг. он занимался восстановлением здоровья и поступил в Гарвардский университет осенью 1922 г. Его специальностью в Гарварде стала химия. По этой дисциплине он и защитил диплом с отличием в 1925 г.

Отец Юлия Харитона, Борис Харитон, был хорошо известен в литературных кругах послереволюционного Петрограда. Когда кадетская газета была закрыта большевистской цензурой, Борис Харитон стал директором Дома литераторов. Харитон вспоминал, как слушал Маяковского, читавшего там свои стихи - по его словам, поэт производил потрясающее интеллектуальное впечатление. В августе 1922 г. сотрудники ГПУ окружили здание Дома литераторов и арестовали руководителей, в том числе Бориса Харитона. Позже он будет выслан из страны вместе с теми, кто вошел в группу примерно двухсот так называемых “идеологически чуждых” интеллигентов. Автором идеи депортации был Ленин. Высылка этой группы продемонстрировала, что большевики не будут терпеть независимую, критически настроенную интеллигенцию в Советской России [3].

Кембридж

Харитон и Оппенгеймер учились в Кембридже в середине 1920-х годов, но не были знакомы. Оппенгеймер провел там один академический год (1925-1926). Сперва Резерфорд был против того, чтобы принять его в Кавендишскую лабораторию. Рекомендательное письмо профессора Перси Бриджмена, преподававшего Оппенгеймеру физику в Гарварде, объясняет сомнения Резерфорда. “Мне кажется, - писал Бриджмен, - что это своего рода лотерея: сможет ли Оппенгеймер когда-либо внести сколько-нибудь существенный вклад в науку? Но если из него выйдет хоть какой-нибудь толк, я уверен, что результат будет необычным. Посему, если вы склонны заключить это маленькое пари без особого ущерба для себя, мне кажется, вряд ли вам еще придется получить такое заманчивое, хотя и спорное предложение” [2. С.77].

Все же Оппенгеймер произвел благоприятное впечатление на Резерфорда и вскоре занял свое место в Кавендишской лаборатории.

Оппенгеймеру не нравилось в Кембридже. Причиной стали личные мотивы и потребность найти свою собственную нишу в физике. Ему было поручено работать с нобелевским лауреатом Дж.Дж.Томсоном, которому было далеко за семьдесят. “В годы моей работы в Кавендишской лаборатории, - писал Харитон, - у Томсона была там небольшая комната, в которой работали два или три молодых человека. Но то, что у него делалось, было как-то в стороне от основного русла физики того времени” [4]. Несмотря на неудовольствие по поводу экспериментальной работы, за год обучения в Кембридже “Оппенгеймер начал развивать свой собственный стиль в науке” [2. С.96]. Он посещал семинары и ходил на собрания в “Клуб Капицы”. Окончательно осознав, что хочет заниматься именно теоретической физикой, Оппенгеймер принял приглашение Макса Борна продолжить работу в Германии, в Геттингене, и в конце лета 1926 г. покинул Кембридж.

Харитону попасть в Кембридж помог Капица *. Во время поездки в Ленинград в начале 1926 г. он присутствовал на докладе Харитона об окислении паров фосфора при низких давлениях - работе, которую он проводил в лаборатории Семенова, и предложил Харитону приехать в Кембридж для получения ученой степени. Осенью 1926 г. Харитон отправился в Англию, чтобы провести там два года. Оппенгеймер же покинул Кембридж незадолго до того, как в начале ноября там появился Харитон.

* К 100-летию П.Л.Капицы и Н.Н.Семенова были выпущены специальные номера нашего журнала, где, в частности, описывался и этот сюжет. См.: Природа. 1994. №4; 1996. №6. - Примеч. ред.

В Кембридже Харитон работал с Джеймсом Чедвиком и занимался изучением чувствительности глаза к воздействию слабых световых импульсов и a-излучением. В 1928 г. он получил степень доктора философии. Его до глубины души поражало, с какой простотой и изяществом решались в Кавендише вопросы экспериментального характера. Видимо, этот опыт и послужил Харитону основой для развития собственного почерка в проведении физических экспериментов. Он сблизился с Капицей, и они оставались друзьями до кончины Петра Капицы в 1984 г.

Что бы вышло, если бы судьбы Оппенгеймера и Харитона пересеклись тогда, в Кембридже? Стали бы два 22-летних молодых человека друзьями? Советский Союз и Соединенные Штаты, естественно, разделяла колоссальная пропасть различий, однако в происхождении и личной истории этих юных ученых было столько общего! Они были неофитами науки на том ее витке, когда физика поистине становилась научным клубом международного масштаба. Одним из ее узловых научных центров стал Кембридж. В то же время научные интересы Оппенгеймера и Харитона в физике не совпадали, да и характеры резко различались. Оппенгеймер, особенно во время пребывания в Кембридже, казался нервным и сложным человеком. Харитон выглядел гораздо более уравновешенным и самодостаточным. Оба они умели дружить. Оппенгеймер прекрасно находил общий язык с людьми совершенно противоположного ему склада, показательный тому пример - его общение с Эрнестом Лоуренсом. Харитон также умел сходиться с людьми совсем непохожими на него самого, например с Игорем Курчатовым. Рудольф Пайерлз, который, как и Харитон, отличался скромностью и прекрасным характером, превосходно сотрудничал с Оппенгеймером в годы второй мировой войны и восхищался им. Вполне вероятно, что, столкнись Оппенгеймер и Харитон в жизни, из них вполне мог получиться дружеский дуэт.

Научные исследования

Харитон возвращался в Советский Союз в 1928 г. через Берлин, где остановился ненадолго, чтобы повидаться с матерью и ее мужем. Подъем нацизма в Германии произвел на него чудовищное впечатление. Вскоре после возвращения в Ленинград Харитон основал лабораторию по исследованию взрывчатых веществ, которая вошла в состав Института химической физики, созданного в 1931 г. под руководством Семенова. Выбор научного направления был отчасти продиктован опасениями, что рост влияния нацизма может привести к глобальной войне. Лаборатория работала над исследованием физических и химических проблем, связанных с процессами детонации и горения. Помимо оборонного, результаты исследований имели практическое значение для угольной и нефтяной промышленности [5].

Научная карьера Оппенгеймера была совершенно иной. Он получил докторскую степень в Геттингене весной 1927 г. по теме применения квантовой теории для анализа переходов в непрерывном спектре. Как и Харитон, Оппенгеймер был напуган политическими настроениями, господствовавшими в Германии в конце 20-х годов. Позднее он вспоминал “нищету, господствовавшие среди немцев настроения крайней униженности, горечи, беспросветности, протеста и гнева, которые послужили впоследствии причиной ужасной катастрофы...” [2. С.32-37]. Оппенгеймер переехал в Соединенные Штаты летом 1927 г., однако еще раз вернулся в Европу в 1928 г., получив стипендию на девятимесячную научную программу в Лейдене, Утрехте и Цюрихе. В том же году он возвратился в США, где ему поступило предложение работать одновременно в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене и в Калифорнийском университете в Беркли. Там ему предстояло стать ключевой фигурой в создании и развитии американской школы теоретической физики.

Харитон был в первую очередь физиком-экспериментатором, Оппенгеймер же - теоретиком. Они разрабатывали разные ветви физики в 30-х годах, однако их научные интересы начали сходиться, когда стало известно об открытии расщепления атомного ядра. Оппенгеймер немедленно загорелся новыми идеями. “Уран - это что-то потрясающее!!” - писал он своему коллеге в 1939 г. Он ничего не публиковал по этой теме, но “постоянно участвовал в связанных с ней теоретических спорах и дискуссиях” [2. С.207]. Он был одним из ближайших коллег Эрнеста Лоуренса в Беркли и сотрудничал с ним в области применения электромагнитных процессов для разделения изотопов урана. Однако вплоть до октября 1941 г. Оппенгеймер не участвовал непосредственно в работах по изучению реакций на быстрых нейтронах.

В январе 1942 г. Оппенгеймеру предложили возглавить научную группу по исследованию реакций на быстрых нейтронах в Беркли. В мае того же года ему дают задание возглавить все научные разработки по исследованию реакций на быстрых нейтронах; вскоре все это будет объединено в научный конгломерат под названием Манхэттенский проект. В конце года генерал Лесли Гроувз, возглавлявший администрацию проекта, назначил Оппенгеймера директором лаборатории в Лос-Аламосе, где предстояло спроектировать и создать атомную бомбу. Лос-Аламос начал работать в марте 1943 г., когда туда прибыли первые ученые-физики.

Харитона также затронуло открытие деления ядра. Его коллегой по изучению условий возникновения цепной реакции деления урана стал Яков Зельдович, тоже работавший в Институте химической физики. Они достигли существенного успеха в определении этих условий и опубликовали несколько статей на эту тему незадолго до начала фашистской агрессии. Остальные научные работы увидели свет много лет спустя. Эти труды содержат, пожалуй, наиболее полный (для того времени) анализ процесса цепной ядерной реакции. В марте 1940 г. Отто Фриш и Рудольф Пайерлз, два беженца из фашистской Германии, скрывшиеся в Британии, совершили крупный научный прорыв, доказав, что для инициации взрывной ядерной цепной реакции достаточно лишь малого количества чистого урана-235. Британское правительство создало специальный орган (Комитет Мод) для изучения результатов Фриша и Пайерлза. В июле 1941 г. комитет представил заключение, согласно которому для создания бомбы достаточно 10 кг урана-235 [6]. Харитон и Зельдович, в сотрудничестве с Исаем Гуревичем, пришли к аналогичному результату весной того же года.

Немецкое вторжение в СССР, начавшееся 22 июня 1941 г., привело к прекращению исследований Харитона и Зельдовича. Оба они стали разрабатывать твердое топливо для реактивной артиллерийской установки “Катюша”, а позднее Харитон участвовал в создании противотанковых мин и дешевых суррогатных взрывчатых веществ. Харитон стал участником советского ядерного проекта в 1943 г. как совместитель - в качестве ответственного за проведение экспериментов по цепным реакциям на быстрых нейтронах. После окончания войны его все больше привлекают к проекту, и уже летом 1946 г. он становится научным руководителем специального конструкторского бюро (КБ-11) в Арзамасе-16, которому предстоит стать местом рождения атомной бомбы.

Руководители

В конце 30-х годов Оппенгеймер увлекся леворадикальными политическими идеями. Он, в частности, поддерживал испанских республиканцев и движение калифорнийских фермеров. Он оказал содействие в создании Американской ассоциации преподавателей в Беркли, а также регулярно посещал заседания группы, обсуждавшей острейшие текущие политические события. Позднее Оппенгеймер утверждал, что это была дискуссионная группа, другой очевидец описывал ее как “секретную ячейку Коммунистической партии” [7]. Оппенгеймер никогда не отрицал своих симпатий к левым политическим взглядам, однако последовательно и твердо отрицал свое членство в коммунистических организациях. Прошлая общественная деятельность Оппенгеймера вызывала подозрения среди высоких армейских чинов, однако генерал Лесли Гроувз отклонил возражения при назначении Оппенгеймера на пост директора Лос-Аламоса.
 

Оппенгеймер в последние годы жизни.

С точки зрения сталинской идеологии, политическое досье Юлия Харитона также вызывало множество вопросов. После изгнания из Советской России его отец Борис Харитон провел некоторое время в Берлине, потом переехал в Ригу, где работал в редакции русской эмигрантской газеты. Вскоре после аннексии страны, в октябре 1940 г., он был арестован НКВД и спустя два месяца осужден на 7 лет лагерей и 3 года ссылки. Он умер в 1941 г. либо на пути к месту заключения, либо уже в лагере. Юлий Харитон потерял контакт с отцом в конце 1920-х или в начале 1930-х годов. Он был лишен права переписки с отцом с момента, когда стал заниматься “закрытыми” работами. Участь Бориса Харитона, без сомнения, легла темным пятном на личную характеристику его сына. В довершение всего властям было известно, что мать Юлия Харитона с середины 30-х жила в Палестине. К концу 40-х годов, когда достигла своего пика кампания гонений на “космополитов”, еврейское происхождение Харитона играло против него, а годы, проведенные в Кембридже, должны были усугублять подозрительность властей.

В обеих странах, в Советском Союзе и в Соединенных Штатах, для руководства стратегически важной задачей по созданию бомбы были избраны два человека, темпераменты и политические портреты которых никак не соответствовали идеальным требованиям к личностям руководителей такого уровня. И все же история доказала правильность выбора: исключительно высокая эффективность руководства проектами в обоих случаях - факт общепризнанный.

До момента назначения на пост директора Лос-Аламоса у Оппенгеймера не было никакого опыта руководящей работы. Ему даже не предлагали стать деканом физического факультета. Тем не менее черты характера, предопределившие его успех в Лос-Аламосе, ярко проявились еще до войны - “быстрый и разносторонний интеллект, высокая работоспособность, личная харизма и забота об окружающих” [2. С.221]. Он продемонстрировал исключительную самодисциплину во время работы над созданием атомной бомбы. Быстро стал естественным лидером команды. “Что бы он ни говорил, всем нам было ясно, - сказал на панихиде по Оппенгеймеру Ганс Бете, - что ему было известно все самое важное, что касалось технических проблем работы лаборатории, и он каким-то образом мог прекрасно держать их в голове. Но он никогда не доминировал и никогда не диктовал окружающим свои условия. Он вызывал в нас все самое лучшее. Его можно сравнить с радушным хозяином, который старается уделить каждому из гостей максимум внимания. А так как Оппенгеймер исполнял свои обязанности настолько совершенно, что это было очевидно и для окружающих, мы все тоже старались работать как можно результативнее” 2. С.264].

Оппенгеймер пользовался уважением всей обширной группы ученых, собранных в Лос-Аламосе. Он управлял сложнейшим системным научным исследованием, удачно завершившимся в крайне сжатые сроки. Безусловно, решение о бомбардировке Японии принял не Оппенгеймер, а президент Трумэн, однако Оппенгеймер не высказывал возражений и не настаивал на альтернативных военных решениях, хотя подобной возможностью располагал. Можно было, например, провести демонстрационный взрыв на полигоне.

Он оставил пост директора Лос-Аламоса в октябре 1945 г., через три года после официального назначения.

Советский исторический контекст событий кардинально отличался от американского. Первое отличие: Харитон работал в тесном сотрудничестве с Курчатовым, научным руководителем всего ядерного комплекса. Должность Курчатова не имела прямого аналога в Манхэттенском проекте. Руководящие должности в последнем занимали несколько ведущих ученых - прежде всего Джеймс Конант и Ванневар Буш, но ни один из них не был напрямую вовлечен в процесс руководства в такой степени, как Курчатов. Второе отличие: по просьбе Харитона заместитель Сталина Берия учредил пост директора КБ-11, оставив за Харитоном должность научного руководителя. Таким образом, с Харитона была снята часть административных обязанностей, и это обеспечило ему возможность сконцентрировать усилия на решении научных и инженерных задач. Третье, и, скорее всего, самое главное отличие: без сомнения, быть подотчетным Берии не шло ни в какое сравнение по уровню стресса с необходимостью докладывать генералу Гроувзу.

Именно поэтому представляется особенно интересным, что черты характера Харитона и Оппенгеймера, согласно воспоминаниям современников, во многом совпадают. Все в первую очередь отмечают их стремление добраться до истины в науке. Как и Оппенгеймер в Лос-Аламосе, Харитон досконально знал обо всех исследованиях, проводимых в Сарове. Он задавал много сложных и каверзных вопросов. У него был девиз, известный всем его сотрудникам: “Мы должны знать в десять раз больше того, что мы делаем”. Создание бомбы не сводилось только к производству инженерного устройства: проект основывался на глубинном научном понимании происходящих процессов.

Коллеги Харитона подчеркивали его внимательность и педантизм. Опыт, полученный в Кавендишской лаборатории, задал ему высокий стандарт ответственности за все, что происходит в научной работе Института. В мемуарах о Харитоне также неоднократно звучат отзывы о его интеллигентности, личном обаянии и учтивости, а также о его высоких моральных принципах. Харитон, с его манерой тихой речи, с его вежливостью и скромностью, был бесконечно далек от стандартов жесткого советского стиля управления путем “завинчивания гаек”.

Параллели в стиле лидерства Оппенгеймера и Харитона - глубокое понимание научных и технических аспектов их работы, а также руководство посредством дискуссии и искусства верной постановки вопроса в противоположность “диктату” - в равной степени предопределялись как природой возглавляемых ими проектов, так и сходством их индивидуальностей. Обоих ученых коллеги высоко ценили за остроту интеллекта и глубокое понимание как научной, так и инженерной областей ядерной физики. Именно эти качества - неоспоримые требования для достижения успеха в подобных областях знания. Однако и Оппенгеймер, и Харитон были в достаточной степени твердыми и последовательными людьми, умевшими отстоять правильность выбранного ими метода; в противном случае они не смогли бы работать в условиях неимоверного давления.

Проведение бесконечных параллелей может несколько затуманить картину исторической ретроспективы. Харитон следовал за Оппенгеймером, а не шел с ним параллельным курсом. В середине 1941 г. представления Харитона о возможности создания атомной бомбы были, пожалуй, более глубокими, чем представления Оппенгеймера. Однако Манхэттенский проект развивался с головокружительной быстротой, а бомбардировка Хиросимы и Нагасаки в августе 1945 года наглядно продемонстрировала всему миру техническую исполнимость этой идеи и огромную мощь ядерного оружия.

Советский Союз получал существенную информацию из Лос-Аламоса о конструкции атомной бомбы, главным образом благодаря Клаусу Фуксу. Курчатов и Харитон заранее решили, что самым быстрым путем создания советской бомбы будет копирование американской плутониевой бомбы. Это не значит, что следует преуменьшать значение работы, которая была выполнена советскими учеными и инженерами, и отрицать, что столь быстрое создание советской бомбы было значительным достижением. Однако это значит, что Харитон шел вслед за Оппенгеймером.

Попытки Советской стороны получить разведывательную информацию о развитии американского ядерного проекта выявили еще одно любопытное обстоятельство, связанное с Оппенгеймером и Харитоном. В конце 1942 г. третий секретарь советского консульства в Сан-Франциско Петр Иванов сообщил английскому инженеру Джорджу Элтентону, работавшему в корпорации “Шелл”, что в радиационной лаборатории в Беркли проводятся исследования, связанные с атомной энергией. Элтентон провел в свое время несколько лет в Ленинграде, работая по приглашению Харитона в Институте химической физики, но в 1938 году переехал из Советского Союза в Соединенные Штаты. Иванов интересовался, насколько хорошо Элтентон знаком с Лоуренсом и Оппенгеймером. Элтентон, симпатизировавший коммунистам, предложил Иванову, что может попросить Хаакона Шевалье (профессора университета в Беркли), друга Оппенгеймера, поговорить на эту тему с Оппенгеймером. В начале 1943 г. Шевалье имел короткую беседу с Оппенгеймером (а может быть, и с его братом Фрэнком), в которой намекнул, что у Элтентона есть каналы передачи информации в Советский Союз. Позже Оппенгеймер и Шевалье представят разные версии этого разговора, однако из обеих версий совершенно ясно, что Оппенгеймер жестко отклонил саму возможность подобных контактов. Оппенгеймер не стал немедленно докладывать секретным службам об этой беседе, но когда ему все-таки пришлось о ней рассказать, то он несколько раз менял версии собственных показаний, и это нанесло вред как ему самому, так и его окружению [7. С.91-92, 111, 114, 160-162].

Элтентон симпатизировал Советскому Союзу и хотел помочь советскому консульству в Сан-Франциско заполучить контакты, потенциально полезные с разведывательной точки зрения. Однако нет никаких указаний на то, что Харитон имел какое-либо отношение к Элтентону во время пребывания того в Сан-Франциско или к попытке его контакта с Оппенгеймером. Равно как нет и доказательств того, что Оппенгеймер передавал сведения об американском проекте Советскому Союзу.

Общественная деятельность

Основным различием между Оппенгеймером и Харитоном было то, что Оппенгеймер с 1945 г. и до самой смерти в 1967 г. был общественным деятелем и ассоциировался в общественном сознании с началом атомного века, в то время как Харитон оставался в тени вплоть до 1980-х годов. Личность Оппенгеймера стала широко известной, а его взгляды на ядерное оружие широко цитировались и обсуждались. Он никогда не выражал сожалений по поводу того, что ему пришлось работать над бомбой, равно как и не считал ошибочной бомбардировку Японии. Что его действительно волновало по-настоящему, так это глобальная угроза всей человеческой цивилизации, связанная с существованием атомного оружия. 16 октября 1945 г., в его последний день на посту директора Лос-Аламоса, он сказал следующее: “Если ядерную бомбу поставят на вооружение наравне с обычными видами оружия, которыми располагает воюющее государство, или государство, готовящееся к войне, - придет час, когда все человечество проклянет слова Лос-Аламос и Хиросима. Народы мира должны объединиться, иначе они погибнут” [8]. Атомная бомба появилась в мире, в котором широкомасштабные войны - вещь “естественная” и регулярно повторяющаяся. Как же предотвратить угрозу мировой ядерной войны?

Оппенгеймер был вдохновителем доклада Ачесона-Лилиенталя о международном контроле над атомной энергией, который был опубликован в Вашингтоне в марте 1946 г. Соединенные Штаты и Советский Союз договорились вступить в диалог по международному контролю над атомной энергией, и Государственный секретарь США Джеймс Бирнс создал комитет под руководством Дина Ачесона для выработки позиции США на этих переговорах. Ачесон, в свою очередь, учредил Консультативный Совет, возглавляемый Дэвидом Лилиенталем (отсюда название “доклад Ачесона-Лилиенталя”); членом Совета был и Оппенгеймер. В докладе предлагалась смелая идея создать международное агентство по контролю за “опасными” видами деятельности, связанными с ядерной энергией, в то время как “безопасные” исследования считать внутренним делом самих государств. В категорию опасных видов деятельности вошли те, которые обеспечивали решение одной из трех задач: добыча радиоактивного сырья, производство плутония и урана-235 и их использование для производства атомных бомб. Оппенгеймер надеялся, что эти меры позволят положить конец использованию атомной бомбы в качестве козыря в международной политике и обеспечить использование атомной энергии в мирных целях. “План Баруха”, представленный Соединенными Штатами на переговорах в июне 1946 г., представлял собой модернизированный вариант доклада Ачесона-Лилиенталя. Советский Союз отклонил его, поскольку предполагал создать собственное ядерное оружие. Переговоры по контролю над использованием атомной энергии потерпели фиаско.

Будучи председателем Генерального консультативного совета при Правительственной комиссии по атомной энергии, Оппенгеймер продолжал оказывать влияние на политику США в области ядерных вооружений. После того, как в конце 1949 г. Советский Союз произвел испытание собственной атомной бомбы, в правительстве США начались интенсивные дебаты о необходимости начала разработки водородной бомбы. В октябре 1949 г. Генеральный консультативный совет высказался против разработки водородной бомбы. Большинство членов комитета, включая Оппенгеймера, настаивали на том, что Соединенные Штаты не должны заниматься водородной бомбой, поскольку она “принципиально отличается от атомной бомбы” и может стать “оружием тотального уничтожения”. И тем не менее Трумэн принял решение начать проект - официальное заявление об этом прозвучало 31 января 1950 г. [9].

Оппозиция Оппенгеймера по отношению к разработке водородной бомбы была встречена жестким сопротивлением со стороны сил, защищавших планы Правительства. В их число входил Эдвард Теллер, наиболее последовательный сторонник проекта. Это стало одной из причин, по которым Комиссия по атомной энергии в декабре 1953 г. выдвинула против Оппенгеймера обвинения в нарушении секретности. Весной 1954 г. комиссия по рассмотрению личных дел провела заседание, на котором были заслушаны свидетельства как в поддержку обвинения против Оппенгеймера, так и в его защиту. На суд комиссии был вынесен факт умолчания и лжесвидетельства Оппенгеймера по поводу инцидента с Шевалье. Оппенгеймер был лишен доступа к секретным разработкам, что он очень тяжело переживал. За ним оставили пост директора Института высших исследований в Принстоне, однако его влиянию в Вашингтоне пришел конец.

Харитон не играл в общественном сознании роли, подобной роли Оппенгеймера. Он исполнял обязанности научного руководителя Научно-исследовательского института экспериментальной физики в Сарове вплоть до 1992 г. - целых 46 лет против трех лет директорства Оппенгеймера. Вне всяких сомнений, Харитон оказывал исключительно важное влияние на советскую ядерную политику тех лет, но мы располагаем лишь минимумом свидетельств о характере его взаимодействия с властями по поводу разработки, испытаний и контроля над ядерными вооружениями. Однако очевидно, что он, в отличие от Оппенгеймера, не выступал против создания водородной бомбы. Для участия в разработке водородной бомбы в 1950 г. в Саров приехал Андрей Сахаров, который оставался там вплоть до 1968 г. “В 40-е - 50-е годы мне гораздо ближе была позиция Теллера, являвшаяся практически зеркальным отражением моей собственной, - писал Сахаров в своих мемуарах. - В отличие от Теллера, в те годы мне не приходилось двигаться “против течения” и не грозило быть подвергнутым остракизму со стороны коллег”. Слова Сахарова свидетельствуют о том, что советские разработчики ядерного оружия были твердо настроены в пользу создания водородной бомбы.

Харитон был практически полностью погружен в научное руководство саровским Институтом. Тем не менее он вмешивался в решение некоторых вопросов, затрагивавших судьбы науки в Советском Союзе. Физики старались использовать свой немалый авторитет, заработанный благодаря успехам в ядерных делах, для улучшения общей ситуации в советской науке. В 1952 г. Харитон поставил подпись под письмом к Берии, в котором группа физиков выражала протест против публикаций, бичующих теорию относительности и квантовую механику. Три года спустя Харитон вместе с другими физиками направил письмо Хрущеву, в котором высказывалась озабоченность масштабами вреда, который нанес Лысенко развитию советской науки. В 1966 г. вместе с Н.Н.Семеновым и А.П.Александровым Харитон написал обращение к Брежневу, в котором пытался предостеречь против попыток реабилитации Сталина на XXIII съезде партии.

Однако возможности Харитона с учетом его положения были ограничены. Сахаров, ставший заместителем Харитона как научного руководителя саровского института, в 1968 г. был вынужден уехать из Сарова и оставить секретную работу после того, как за рубежом была опубликована его статья “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”. В 1973 г. Харитон подписал коллективное письмо, содержащее осуждение общественной деятельности Сахарова. Это было очень непростое решение для Харитона - оно внесло раскол в его семью, и впоследствии он сожалел об этом. Очевидно, он опасался, что в случае отказа его лишат руководства институтом, в котором ему хотелось еще многое успеть сделать.

Заключение

Я пытался найти черты сходства и связей между Оппенгеймером и Харитоном, однако мало затронул очевидную разницу политических условий, в которых они работали. Их объединяло сходное происхождение и уровень культуры, и оба стали учеными на фоне революционного прорыва в развитии физики. Они принадлежали к сообществу физиков, становившемуся в это время истинно интернациональным, хотя Советский Союз был отрезан от этого сообщества с середины 1930-х до середины 1950-х годов. У каждого из них было свое направление в науке, но открытие ядерного распада взволновало и заинтересовало их обоих. Они были назначены в своих странах на исключительно ответственные и требующие полной самоотдачи посты, несмотря на то, что личные досье свидетельствовали против их назначений. Они были главными действующими лицами самых судьбоносных научно-технических проектов XX в.

После второй мировой войны Оппенгеймер сосредоточился на политических последствиях создания бомбы. Он искал возможности влияния на политику США с тем, чтобы добиться международного контроля над использованием ядерной энергии. В ранге советника правительства он консультировал в области разработки вооружений и накопления стратегического ядерного запаса. Харитон же никогда не был открытой общественной фигурой. Причиной тому - очевидное отсутствие возможности начать в Советском Союзе общественную дискуссию по этим вопросам.

Оба они столкнулись с вопросом этической ответственности ученого за технологии, развитию которых они способствовали. Оппенгеймер имел возможность объяснить политическим лидерам и широкой общественности сущность угрозы, которую несет с собой ядерное оружие, ибо прекрасно понимал серьезность проблемы. У Харитона возможности играть подобную роль практически не было, хотя необычайно интересно узнать существенно больше о том, какие рекомендации он давал политическому руководству страны и каким образом ставил вопросы о разработке и безопасности ядерного оружия. Роль независимого публичного представителя интеллектуальной элиты взял на себя близкий соратник Харитона Андрей Сахаров, посвятивший проблеме ядерного оружия свое эссе 1968 г. Поразительно, что Харитон - на примере высылки своего отца - был свидетелем решения Ленина подавить независимость интеллигенции и - на примере своего коллеги Сахарова - свидетелем судьбоносной попытки вернуть эту независимость.

Харитон, естественно, знал об Оппенгеймере после 1945 г. и глубоко интересовался историей Манхэттенского проекта. Знал ли Оппенгеймер о Харитоне и его роли в Советском ядерном проекте? Подобными свидетельствами мы не располагаем. Любопытно, что Оппенгеймера, похоже, вообще мало интересовал Советский Союз, даже несмотря на то, что во второй половине 1930-х годов он симпатизировал советской политике.

9. York H. The Advisors: Oppenheimer, Teller and the Superbomb. San Francisco, 1976.