Поиски Империи

Содержание

Поиски четвертого имперского цикла в Британии, казалось бы, вели в тупик. Поиски общепринятых революций были бессмысленными, последние революции в Англии отгремели в XVII веке. Попытки выделить длительные периоды чьего-либо правления также были обречены на провал: короли уже ничего не значили, а премьер-министры менялись столь часто, что не только понять что-либо в их чередовании, но просто запомнить не представлялось возможным.

Однако страхи оказались необоснованными — датировка периодов английской истории конца XVIII и XIX веков оказалась достаточно хорошо разработанной, революции вполне заменяли парламентские реформы. Самое же главное — достаточно подробно зафиксирован смысл всего 144-летнего цикла: промышленный переворот, победа капитализма в одной отдельно взятой стране.

И все-таки, несмотря на сравнительную легкость в поисках дат четвертого английского имперского цикла, необходимо сказать, что во многом этот цикл парадоксален и не вписывается в привычные рамки представлений об империи как антипарламентском и антирыночном образовании. Напротив, в этом цикле именно власть парламента и власть рынка стали символом имперского беспредела.

Для нас же важно то, что только в имперском цикле можно разрушить старый образ жизни и создать новый. Созданный до 1905 года англичанами новый мир стал, по сути, общепринятым для всего мира и будет таковым до тех пор, пока новый мир не создаст четвертая Россия.

Как всегда, самое непостижимое и необъяснимое — это дата начала очередного имперского цикла. Ну кто бы мог подумать, что, не дожив до своего конца всего четырех лет, западный цикл скончается, уступив место имперскому циклу. Напоминаем, что объяснить это событие волей одного человека или группы людей невозможно. Решение принимает государство — субстанция, живущая по своим законам, очень далеким от законов человеческих.

Возможно, что переходом в более мощный ритм Англия всего-навсего хотела одним ударом выиграть Семилетнюю войну, начатую ею очень неудачно. И действительно, уныние было столь велико, что даже бесстрастный Честерфилд воскликнул в отчаянии: «Как нация мы больше не существуем!» Это было в 1756 году, а уже через 7 лет Англия праздновала победу.

С победы в Семилетней войне начинается величие Англии. «Она завладела Северной Америкой, подготовила себе владычество в Индии, стала считать своей собственностью господство над морями; все это вдруг высоко поставило Британию над другими странами, расположенными на одном материке и осужденными поэтому играть сравнительно незначительную роль в последующей истории мира» (Дж. Грин).

Впрочем, не будем переоценивать фактор войны. Внушительные победы Англии в войне начались еще до имперского ритма (1759). Другое дело, что воспользоваться победами этой войны дано было только Империи.

Гораздо важнее для нас соотнести даты имперского цикла с предполагаемой датой начала промышленной и сельскохозяйственной революции. Крупнейший специалист по этому вопросу Арнольд Тойнби (1852—1883) не сомневается в этой дате: «До 1760 года в Англии держалась старая промышленная система; ни одно великое изобретение не было еще введено; аграрные изменения лежали еще в будущем».

Эта дата (1760) стала общим местом для многих книг и даже энциклопедий. У нас этому единодушию во многом способствовал Карл Маркс, согласившийся с тем, что с этого года «вялый ход развития времен мануфактуры» сменился движением на небывалых скоростях.

Первая половина XVIII века. «В Англии это был век аристократии и свободы; век правления закона и отсутствия реформ; век индивидуальной инициативы и упадка учреждений... век роста гуманных и филантропических чувств и усилий. Такой век не стремится к прогрессу, хотя на деле он может быть прогрессирующим; он смотрит на себя не как на отправляющегося в путь, а как на прибывающего; он благодарен за то, что имеет, и наслаждается жизнью без глубоких размышлений, которые приводят к бесконечным огорчениям» (Дж. Тревельян). Ничего плохого во всем этом нет, так же как ничего особенно хорошего; это всего-навсего изумительно точная характеристика западного ритма. Нам эти характеристики нужны для контраста с ближайшим будущим страны.

«По сравнению с самодовольством середины XVIII века общеизвестное самодовольство викторианцев (конец XIX века. — Авт.) — это сама скромность, т.к. викторианцы были в определенных пределах пылкими и удачливыми реформаторами, восхищались теми улучшениями, которые они сами и провели» (Дж. Тревельян). Прямо болото какое-то, и это в той самой Англии, что всегда шла впереди планеты всей. В довершение к самодовольству и успокоению еще и промышленная депрессия, которая шла по одним данным с 1720 по 1740 год, по другим данным — до 1748 года.

И все же ничего не происходит на пустом месте. Тихий эволюционный западный ритм, развивший великие достижения третьей Англии, подготовил почву для промышленной революции. В первую очередь, речь идет о естественных и точных науках, основу которых заложил Френсис Бэкон и так удачно развили Исаак Ньютон и другие ученые. Именно наука — основа техники, которой суждено было перевернуть весь строй жизни. Во вторую очередь, речь идет о достижениях медицины, позволивших значительно снизить смертность и резко увеличить население Англии.

Итак, «вторая половина XVIII столетия рассматривается как время, когда изменения в промышленности, стимулируемые научными изобретениями и ростом населения, стали совершаться с неудержимостью и быстротой...» (Дж.Тревельян).

Нам, детям, а точнее, внукам технического прогресса, трудно представить, с чего все начиналось. Быть может, кому-то покажется неинтересным и неромантичным появление каких-то дурацких станков. Но, поверьте, без тех станков не было бы той удобной и комфортной жизни, к которой мы уже давно привыкли.

Освежим некоторые даты промышленного переворота. Механическая прялка «Дженни» — 1765 год, прядильная машина с водяным двигателем — 1767 год, так называемая мюль-машина — 1779 год, изобретение прокатного стана — 1784 год. В 1784 году Дж.Уатт получил патент на универсальный паровой двигатель... Роковым для домашней промышленности стал механический ткацкий станок Картрайта (1785). «В последовавшие за 1760 годом 25 лет было выдано больше патентов, чем за предыдущие полтора столетия» (Дж.Тревельян).

Как грибы после дождя начинают расти фабрики, фабричные города. В царствование Георга II (1727—1760) мануфактурное производство стояло по деревням. Города же были лишь торговыми центрами. Теперь город становится средоточием производства. Однако где взять рабочих? По русской истории нам хорошо известно, сколь мучительно шел процесс отрыва крестьян от земли. В Англии все было несколько иначе, ибо одновременно с промышленным переворотом там произошел и сельскохозяйственный переворот.

«Действительно, связь сельскохозяйственного и промышленного переворотов была чем-то большим, чем простым совпадением во времени. Один способствовал другому. Их действительно можно рассматривать как единое усилие, которым общество было реконструировано настолько, чтобы быть в состоянии прокормить и обеспечить население, численность которого благодаря улучшению медусловий возрастала с беспримерной быстротой» (Дж. Тревельян).

Основные события означенного переворота вновь крутились вокруг «огораживания». Отныне благодаря имперским законам, а точнее, имперскому беззаконию, процедура укрупнения земельных владений не требовала согласия бывшего собственника. Через парламент пачками стали проходить частные законы, утверждавшие, по сути, насильственное изгнание крестьян с земли. Изгоняемый должен был довольствоваться компенсацией, назначенной ему парламентскими комиссарами.

В Тюдоровской Англии огораживание рассматривалось как общественное преступление, теперь его рассматривали как общественный долг. По сути, «огораживание» стало государственной политикой. Быть может, именно это отличие (в российской первой фазе с 1881 по 1917 год крестьянство выжило) сделало английскую историю менее кровавой и жестокой. России для уничтожения крестьянства пришлось наворачивать много всякого зверства (коллективизация, раскулачивание и пр.), ведь уничтожалось крестьянство во второй (насильственной) фазе. Англичанам хватило парламентской процедуры. Впрочем, даже мягкое насилие первой имперской фазы поражает своей грандиозностью.

«Человек, незнакомый с нашей (английской.— Авт.) историей за промежуточный период, мог бы подумать, что произошла какая-нибудь истребительная война или насильственная революция, вызвавшая переход земельной собственности от одного класса к другому. Но хотя предположение, сделанное в такой форме, и неверно, тем не менее можно сказать, что действительно произошла революция хотя и бесшумная, но столь же значительная, как политическая революция 1831 года» (Арн. Тойнби).

Разумеется, такой процесс не может иметь точной даты, в отличие от наших кампаний по раскулачиванию и коллективизации, однако Арн. Тойнби пишет, что «быстрым этот процесс стал не ранее 1760 года».

Тем, кто, забыв о времени, пытается думать об английском или русском народе как о чем-то постоянном, не подверженном времени, важно понять, что во время имперских циклов старый народ фактически исчезал, уступая место новому. Нет русского народа, состоящего из дворян и крестьян, его место занял другой русский народ. Перерождаться мучительно и внезапно — судьба тех народов, кто, оставив эволюционные ритмы, вступил на имперский путь.

«Фригольдеры и их сыновья, хорошо вооруженные внутри своей чистой совестью, а снаружи своим железным оружием, стойкие в сопротивлении и бешеные в атаке,— этот набожный класс, сломивший в гражданскую войну власть короля и дворян, через какую-нибудь сотню лет сам оказался сломленным, развеянным и согнанным со своей земли» (Арн. Тойнби).

Массовый исход крестьян из деревни в город в России оставил землю без настоящего хозяина. В Англии, разумеется, все произошло более рационально, как теперь нам кажется. «Фермер производит теперь хлеб и мясо прежде всего для городского рынка и только во вторую очередь Для себя» (Дж. Тревельян). Разумеется, город не остается в долгу, снабжая село тем, что оно раньше делало само. «Деревенские портные, плотники, пивовары, мельники и шорники потеряли в связи с этим свой заработок» (Дж. Тревельян). Так рождалась современная система разделения труда между городом и деревней, связанная с резко возросшей рентабельностью как промышленного производства, так и сельского (новые культуры, научные методы обработки земли).

Третьей составляющей имперского перерождения Англии стали могучие и внезапные транспортные преобразования. В этом полное сходство первой английской фазы и первой российской фазы (1881 — 1917), также прославившейся дорожным строительством. Действительно, как еще осуществить промышленную революцию без развитой сети дорог. Однако не надо искать здесь причинно-следственных связок, транспортная революция началась раньше, чем появилась потребность в ней. Просто идея транспортных связей так же органична для первой фазы, как идея строительства для четвертой фазы. Дороги строят не потому, что они кем-то заказаны, а потому, что этой идеей пропитан весь воздух.

Вместо всадников по Англии разъезжают теперь кареты, коляски, фаэтоны, однако главные события транспортного мира происходили во внутреннем судоходстве (опять вода!). Здесь «весну» сделала практически одна ласточка — отец английских каналов герцог Бриджуотер.

«Этот вельможа в 1759 году объединил свое парламентское влияние и свой капитал с гением полуграмотного инженера Бридли. Это знаменательное сотрудничество, настолько же характерное для английской знати, насколько оно противоречило обычаям знати на континенте, положило начало тому движению, которое в ближайшие 50 лет покрыло всю Англию сетью водных путей» (Дж. Тревельян).

Именно транспортный прорыв сделал Англию единым рынком и производства, и потребления. Такие экзотические еще недавно продукты, как сахар и чай, стали обыденными в любом месте. Чай даже потеснил пиво и спирт («напиток веселящий, но не опьяняющий»).

Перед тем как обратиться к ужасам второй фазы, так приятно вспоминать благополучие первой. В нашей истории, когда хотели доказать негативную роль большевиков, всегда говорили о прекрасных временах Александра Ш, при котором высочайшие темпы индустриализации еще не несли никакого горя. Поверьте, у англичан было то же самое — во второй (1797—1833) и даже в третьей (1833— 1869) фазах они с большим сожалением говорили об ушедших прелестях первой фазы. Лишь четвертая фаза несколько успокоила растревоженную память.

Производительность росла, зарплата на первых порах тоже росла, пища и жилье были достаточно дешевы... Разумеется, не менее благоприятной была жизнь высших классов. «Может быть, с тех пор как стал существовать мир, ни одно общество мужчин и женщин не наслаждалось жизнью в такой степени и так разносторонне, как английский высший класс в этот период. Литературные, светские и политические круги состояли из одних и тех же лиц» (Дж. Тревельян).

Однако благополучие первой фазы — это сон. Атмосфера сгущается, слышны раскаты грома, сверкают зарницы, но никто не берет зонтики, уверяя друг друга, что небо чисто и светит солнце.

В тот момент, когда страна прозревает, спасти былое благополучие уже невозможно — вовсю бушует буря. В истории России такая буря началась в 1914 году, когда до начала второй фазы оставалось три года. В Англии буря началась в 1793 году, когда до начала второй фазы оставалось четыре года.

«Англию классического мира XVIII столетия с его самоуверенностью и самодовольством отделяют от беспокойной Англии времен «Питерлоо» и Сожжения скирд, времен Байрона и Коббета двадцать лет войны с революционной и наполеоновской Францией (1793—1815)» (Дж. Тревельян).

Еще одна аналогия между Россией и Англией первых фаз четвертых имперских циклов. И там и там монархи пытаются возродить свое влияние и власть. Они чувствуют наступление политического величия их стран, но не понимают, что это величие никак не связано с монархией.

«В первый и последний раз с появлением Ганноверского дома Англия увидела короля, имевшего намерение играть роль в английской политике. И несомненно Георгу удалось сыграть замечательную роль. За 10 лет он превратил в тень правительство, обратил привязанность подданных в отвращение; за 20 лет он принудил американские колонии к восстанию и отделению и, казалось тогда, привел Англию на край гибели» (Дж. Грин). То же, хотя и через иные события, можно было бы сказать и о Николае II, хотя, конечно, личной вины ни у Георга III, ни у Николая II во всем этом нет. Символично также, что в этой мистической фазе у Георга III начались приступы безумия (1788).

И все-таки еще и еще раз хочется сказать, что никакие неприятности не способны нарушить общий благодушный настрой первой фазы: «Богатство и досуг увеличивались и охватывали все более широкие слои общества; гражданский мир и личная свобода были более обеспечены, чем какой-либо предыдущий век: войны, которые мы вели за морем при помощи маленьких профессиональных армий, почти не мешали мирным занятиям обитателей счастливого острова. Никогда империя не приобретала чего-либо с меньшими затратами, чем Канаду и Индию. Что касается Австралии, то капитан Кук просто подобрал ее из моря» (Дж. Тревельян). «В Англии это было время политического довольства и общественного благосостояния, быстрого экономического развития...» (Дж. Грин).

Таковы добрые сны первой фазы, о снах злых и тревожных пока умолчим. Вспомнить их придется в описании второй фазы.